Фуллье Альфред - Психология французского народа

следних к юго-востоку, придвинулись к Гаронне, завоевали Испанию, утвердились на Эльбе и к VII в. до Рождества Христова основали Кельто-Иберию. Равным образом они заняли Арморику и Великобританские острова. Если, следовательно, признать воинственный дух, встречающийся впрочем повсюду и у всех народов, несомненным признаком превосходства, то нет оснований ставить кельто-славян ниже скандинавов или германцев. Что же касается до утверждения, что эти огромные массы кельтов необходимо должны были иметь своими предводителями белокурых долихоцефалов, то это значит заменять историю поэмой о белокурых людях. История говорит нам о двух нашествиях, из которых первое было кельтским и по всей вероятности нашествием смуглолицых людей, а второе - галльским и следовательно нашествием белокурой расы.

   Кроме того кельто-славянская или туранская психология заключает в себе следующее основное противоречие: если массы азиатских монголов представляют собой "запоздавших савойяров", то чем объяснить, что савойяры, оверньяты и нижне-бретонцы так мало походят на своих кочевых предков? Название туранцы означает неарийских номадов, а слово тура выражает быстроту всадника; спрашивается, кто же был менее привязан к земле, менее "миролюбив" и "спокоен", чем эти туранские номады? Ришпэн, считающий их своими предками (хотя он родился в семье, живущей в департаменте Aisne), так передает нам их "Песню крови":

  

  

  Ранее арийцев, возделывающих землю,

  

  Жили кочевники и губители - туранцы.

  

  Они шли, грабя все, пожирая время и пространство,

  

  Не жалея о вчерашнем, не думая о будущем.

  

  Они ценили лишь момент настоящего,

  

  Которым можно наслаждаться, имея его под рукой.

  

  Да, это мои предки, ибо, хотя я и живу во Франции,

  

  Но я ни француз, ни латинянин, ни галл;

  

  У меня тонкие кости, желтая кожа, медовые глаза,

  

  Корпус всадника, и я презираю законы.

  

   Каково же будет разочарование искусного версификатора и ритора, певца туранцев, когда он узнает, на каком плохом счету находятся в настоящее время "савойяры, запоздавшие в своем переселении"13. Что бы ни думали об этом, но трудно согласить спокойствие и миролюбие савойяров, бретонцев и оверньятов с историческими документами, относящимися к свирепым монгольским племенам, их завоеваниям и грабежам. Впрочем завоевания, сами по себе, ничего не доказывают. Вскоре после Саламина, Греция вторглась в Азию и перешла Инд; Тирская колония чуть не привела Италию на край гибели; вандалы, неведомые дотоле миру, прошли победоносно всю Европу, угрожали Риму и Византии; арабы чуть не овладели Европой. Всевозможные расы, с самой разнообразной формой черепа, вели войны и одерживали победы. Ничто так не заурядно, как быть победителем или побежденным.

   Существенным затруднением для теории, считающей арийцев выходцами из северных стран, является необходимость объяснить происхождение арийской цивилизации. Несомненно, что она не могла возникнуть ни в Скандинавии, ни в Германии, ни в Сибири; естественно предположить, что ранние цивилизации развились в более теплых странах, более благосклонных к человеку, и мы знаем, что с севера всегда появлялись варвары. Чтобы обойти затруднение, приходится допустить, что цивилизация, которой воспользовались белокурые долихоцефалы северо-запада, была создана кельто-славянами, переселившимися из Азии. Но в таком случае почему такое презрение к кельто-славянам? С другой стороны, если бы они были туранцами и номадами, то как могли бы они достигнуть этой степени цивилизации?

   Таким образом мы возвращаемся к тому же вопросу: кем было положено начало цивилизации? Приписать ее возникновение диким гиперборейцам, орды которых позднее наводили ужас на римскую и греческую империю, было бы, мы повторяем, наименее правдоподобно. Вот в какое безвыходное положение ставят нас все эти доисторические истории.

   Что же касается чудовищной картины внутренней борьбы между Homo Europaeus и Homo Alpinus, подготовляемой формами черепа, борьбы, жертвой которой будет Франция, то это чистейшая фантазия антропологов. Впрочем Лапуж в конце концов должен был ответить на делаемые ему возражения, что умственное превосходство не составляет привилегии какой-нибудь одной расы и что всякая чистая раса могла бы выработать из себя высшую форму человечества. Но это значит придавать очень преувеличенное значение чистоте расы: чернокожая раса могла бы достигнуть высшей степени развития, но все погибло бы, если бы среди нее явилась примесь белой расы! Лапуж утверждает, что некоторые расы богаче евгеническими семьями14, в которых высшие качества передаются наследственно. Но этого-то именно и невозможно установить, так как необходимо было бы доказать, что долихоцефалы производят в действительности более евгенических семей, потому что они долихоцефалы; но каким образом устранить все другие влияния?

   Впрочем, если существуют восторженные поклонники длинных черепов, то находятся также свои сторонники и у широких. Славянин Анучин доказывает превосходство брахицефалов. Другие думают, вместе с Вирховым, что голова уширяется и должна с течением времени делаться все шире, чтобы дать место всему, что заставляет ее вмещать прогресс знаний; наибольшую массу мозга в наименьшем пространстве позволяет вместить именно шарообразная форма головы. Тем не менее, прибавляют они, объем мозга не может значительно увеличиться, не нарушая равновесия головы и гармонии ее отдельных частей: передние лопасти могут увеличиваться, но только до тех пор, пока вертикальная линия, проходящая через центр тяжести мозга, будет пересекать середину основания черепа или лишь немного отступать от нее вперед; при большем отдалении, глаза оказались бы слишком углубленными под нависшим черепом. Все антропологи, впрочем, единодушно признают, что в действительности долихоцефалия будет заменена всеобщей брахицефалией. Но неужели прогресс все время двигался вспять, от доисторических пещерных долихоцефалов до современного человечества, повинного в уширении своих черепов?

   По мнению Гальтона, смуглолицые увеличиваются в числе, потому что они обладают лучшим здоровьем, как это по-видимому доказывается статистическими данными, относящимися к войне между южными и северными штатами Америки. По мнению де Кандолля, увеличение пигмента предполагает более полную и энергичную деятельность организма. Белокурые, согласно этому взгляду, оказываются менее сильными физически, подобно бледным цветкам, а потому обязанными быть более интеллигентными; отсюда - постепенный подбор в сторону умственного превосходства. Чего только не приходится совершать подбору! Согласно другим, кельто-славяне, потому оказываются преобладающими численно, что они вели более спокойную жизнь, в то время как северяне истребляли друг друга; но когда борьба будет перенесена на экономическую почву, они будут побеждены белокурыми. По мнению третьих, белокурые не будут в состоянии бороться даже и на этой почве, потому что театром борьбы являются преимущественно большие города, куда устремляются белокурые долихоцефалы, но где они скоро погибают. Нет возможности доверять всем этим противоречивым индукциям. Антропология еще слишком неустановившаяся наука, чтобы внушать к себе полное доверие. Как полагаться на психологические и социологические гипотезы, основанные на исторических гипотезах, которые, в свою очередь, построены на антропологических. Мы думаем, что по меньшей мере преждевременно обрекать одну половину человечества на истребление другой из-за вопроса о длине черепной коробки и притом с уверенностью в окончательной победе широких черепов.

   Лебон также антрополог; но он однако соглашается, что не форма головы и не черепной показатель дают нам возможность отличить "храброго раджпута от трусливого бенгалийца". Только изучение их чувств, говорит он, позволит нам измерить глубину, разделяющей их пропасти; можно было бы очень долго сравнивать черепа англичан и индусов и все-таки не понять, каким образом триста миллионов последних могут находиться под господством нескольких тысячей первых, но изучение умственных и нравственных свойств обоих народов немедленно же открывает нам одну из главных причин этого господства, показывая, до какой степени настойчивость и воля развиты у одних и слабы у других.

   Предоставим антропологам устранить, если они могут, все эти разногласия. Закон солидарности достовернее всей истории, а особенно наших сведений о доисторических временах. Что касается истинного средства восстановить социальное равновесие, то его надо искать не в создании замкнутой "касты" белокурых долихоцефалов, а в более внимательном отношении к бракам, физическому и нормальному здоровью будущих супругов, в гигиенических мерах, в более настойчивой и целесообразной борьбе с пороками, грозящими самому существованию расы, - пьянством и развратом; наконец, в более широком распространении морализующих идей, как в германских, так и в кельто-славянских головах, среди англосаксов и среди оверньятов.

   Один из главных социологов воинствующей школы, Гумплович, все еще настаивая на "борьбе рас", в конце концов сходит с точки зрения чистых антропологов. В самом деле, он понимает под "расами" простые группы, состоящие из значительного числа всевозможных рас, медленно сливавшихся одна с другой. Раса, говорит он, - это единица, создавшаяся в течение истории в процессе общественного развития и путем этого развития. Первоначальные факторы народов - интеллектуального характера; это - язык, религия, обычаи, право, цивилизация и т. д.; только "позднее" выступает на сцену физический фактор: "единство крови". Это - цемент, заканчивающий и поддерживающий единство. Но зачем же, в таком случае, Гумплович называет историю борьбой рас? Он отнимает у этого слова его обычное и в то же время научное значение; психология народов уже теряет тогда тот дарвинистский характер, который он стремится придать ей.

   В общем, теория краниологических типов напоминает нам знаменитую теорию "преступного типа". Ламброзо имел основание обратить внимание на многочисленные признаки вырождения, встречающиеся среди преступников; но он ошибался когда допускал, что люди рождаются преступными, с типическими признаками преступности, которые могут быть немедленно же обнаружены антропологом. Подобным же образом, друзья длинных черепов имеют основание указывать нам на многочисленные признаки неуравновешенности, наблюдаемые в наших всколыхавшихся и взбаламученных обществах; но когда они выдают свой белокурый тип за единственного истинного Homo, которому предстоит при случае истребить своих недостойных конкурентов, они создают в форме этой псевдонаучной фантазии новый фермент нравственных разногласий и общественного упадка духа. Пандолихоцефализм не более высокая и надежная цель для человечества, чем пангерманизм, панславизм и всякого рода поглощения слабых сильными.

   Итак, скажем мы в заключение, психология народов должна остерегаться социологических софизмов, построенных на естественной истории. Они становятся так многочисленны и угрожающи в последнее время, что приходится останавливаться на самых рискованных и произвольных гипотезах, как если бы они были серьезные; очень часто они и оказываются таковыми на практике. У современных наций, а особенно во Франции, где роль ума все возрастает, "софизмы рассудка" все более и более порождают "софизмы сердца", вместе с внутренними или внешними войнами, которые являются их кровавыми применениями. "Проповедуя царство силы, - говорит русский писатель Новиков, - французские публицисты играют в руку Германии железа и крови; их наивность и ослепление изумительны". Если бы так называемая высшая раса в конце концов признала теорию силы, которой и мы увлекаемся теперь по примеру Германии, то ей оставалось бы только вернуться к доисторической морали, которой она следовала в период своего каннибальства; ее так называемое превосходство оказалось бы призрачным; чувство справедливости под широким черепом предпочтительнее несправедливости под удлиненным. Впрочем, как Франция думала это всегда, справедливость сама по себе сила, и, быть может, величайшая из всех, сила, влияние которой будет чувствоваться все более и более, по мере того как будет возрастать роль моральных и общественных элементов в цивилизации. Апофеоз силы - поворот к прошлому, а антропологическая история - не более как антропологический роман. Вполне естественно, что в век, когда утрачено прежнее общественное равновесие и еще не установлено новое, снова выползают на свет все варварские и животные инстинкты, которые псевдонаука пытается оправдать и возвести в теорию. Наша эпоха переживает полный кризис атавизма; благодаря соперничеству белых, желтокожих и чернокожих ей угрожает даже настоящая и последняя борьба рас, которая может, впрочем, остаться мирной борьбой; но не следует представлять себе в той же форме расовой борьбы соперничества французов с немцами или "благородных" французов с "подлыми". Это - чисто семейные ссоры, не имеющие ничего общего с естественной историей; только история в собственном смысле слова, только общественная и политическая наука могут дать объяснение такого рода борьбе. Напрасно рисуют нам мрачные картины "несовместимости темпераментов" различных европейских рас или различных этнических слоев французской нации, несовместимости, которой, как говорят нам, объясняются наши непрерывные войны: мы уже показали, что эти воображаемые расы - простые психологические типы, мозговые особенности которых нам еще неизвестны, и о которых не может дать ни малейшего понятия никакое изучение черепов. Это не "естественноисторические", а прежде всего социальные продукты; они порождены не наследственностью и не географической средой, а главным образом моральной, религиозной и философской. "Расы" - это воплощенные чувства и мысли; борьба рас перешла в борьбу идей, усложненную борьбой страстей и интересов; измените идеи и чувства, и вы устраните войны, признаваемые неизбежными.

  

  

   Если мы соберем и классифицируем все сведения, сообщаемые нам древними о галлах, то мы увидим в них подтверждение согласующихся между собой данных антропологии и психологии, а также доказательство полного контраста между так называемыми французскими латинами и настоящими итальянскими латинами или чистыми германцами.

   Обратите внимание на основные свойства характера, явившиеся результатом смешения различных этнических элементов в Галлии, и вы увидите прежде всего, что чувствительность наших предков уже и тогда характеризовалась нервной подвижностью, в которой нас упрекают в настоящее время, как в признаке "вырождения". Цезарь называл эту нервную подвижность "слабостью галлов". Римляне констатировали также у наших предков, как резкое отличие от их собственного характера, крайнюю склонность воспламеняться целыми группами и усиливать возбуждение каждого возбуждением всех. Современная наука называет это явление нервной индукцией. Этот результат несомненно явился благодаря смешению белокурых сангвиников, а не флегматиков с нервными и экспансивными кельтами. Белокурая раса отличается всеми своими признаками серьезности и постоянства только на севере, потому что именно там вносится элемент лимфатизма, умеряющий сангвинический и нервный темперамент, в котором постоянство не является основным свойством. Обратите внимание на эллинов, смешанных с пелазгами, т. е. на белокурых и длинноголовых гиперборейцев, смешанных с смуглой и длинноголовой расой Средиземного моря: в этой смеси много общего с характером галлов, в том, что касается ума и легкомыслия. Кельтский элемент всегда придает германо-скандинавскому больше живости и подвижности. По-видимому, все народы с большой примесью кельто-славянского элемента, как, например, ирландцы и поляки, менее флегматичны и менее владеют собой. Под умеренным небом Галлии, белокурое и смуглолицее население, по-видимому, соперничали между собой в подвижности и заразительной страстности. Враги уединения, галлы охотно соединялись в большие толпы, быстро осваивались с незнакомцами, заставляя их садиться и рассказывать об отдаленных странах, "смешивались со всеми и вмешивались во все". Благодаря легкости, с какой они вступали в сношения с чуждыми народами и поддавались их влиянию в качестве победителей или побежденных, они сливались с другими народами или были поглощаемы ими. Отсюда большое число смешанных наций, в которые они входили одним из составных элементов: кельто-скифы, кельто-лигуры, галло-римляне и т. д.

   Дух общительности и быстро возникающая симпатия порождают великодушие. Известно то место, где Страбон говорит, что галлы охотно берут в свои руки дело угнетенных, любят защищать слабых против сильных. Они наказывают смертью убившего чужестранца и в то же время осуждают лишь на изгнание убившего своего согражданина; наконец, они охраняют путешественников. Полибий и Цезарь говорят также об обществах "братства", члены которых, молодые воины, окружавшие какого-нибудь знаменитого вождя, связывали себя взаимным обязательством быть безусловно преданными ему и "всходили на костер одновременно с тем, кто их любил". Здесь германец и кельт сливаются воедино. Как на теневую сторону этой картины, историки указывают нам на чувственность галлов, доводившую их до всяких излишеств, на "легкие и распущенные нравы, заставляющие их погружаться в разврат". Мишле думает, что если галлы и были развратны, то им по крайней мере было чуждо пьянство германцев; однако Аммьен Марцелин сообщает нам, что "жадные до вина, галлы изыскивают все напитки, напоминающие его; часто можно видеть людей низшего класса, оскотиневших от постоянного пьянства и шатающихся, описывая зигзаги". Народ напивался преимущественно различными сортами пива (cervisia, zythus) и рябиновым сидром (corma). Даже и в настоящее время наши бретонские кельты не отличаются трезвостью. В лучшем случае можно только предположить, что у кельтов пьянство носило менее мрачный характер, чем у германцев. По правде говоря, пороки варваров почти везде одни и те же. Однако трезвость южных народов, каковы римляне и греки, еще в древние времена резко отличалась от невоздержанности северян.

   Общительность и мысль о других естественно порождают тщеславие. Тщеславие галлов хорошо известно. Черная шерстяная одежда иберов резко отличалась от ярких разноцветных и клетчатых плащей галлов с вышитыми на них цветами. Массивные золотые цепи покрывали их "белые, обнаженные шеи". Они особенно старались не отпускать животов и даже, как говорит Страбон, наказывали юношей, полнота которых переходила известные пределы15.

   Фанфаронство и хвастовство галлов часто шокировало древних. Не следовало слишком доверяться этим веселым товарищам, замечает Мишле: они с ранних времен любили шутить. Слово не составляло для них ничего серьезного. Они давали обещание, затем смеялись и тем кончалось дело. Впрочем, речь не стоила им большого труда; они были неутомимые говоруны, и известно, как трудно было на их собраниях охранять оратора от перерывов: "Человеку, на обязанности которого лежало поддерживать тишину, - говорит Мишле, - приходилось бросаться с мечем в руке на прерывающего". Галлов упрекали также за их любовь к грубым шуткам. Полиен рассказывает, что однажды иллирийские кельты сделали вид, что обратились в бегство и оставили в покинутом лагере множество кушаний с примесью слабительного.

   В умственном отношении галлы уже отличались живостью, понятливостью, находчивостью. Цезарь восхищается не только их талантом подражания, но также и их изобретательностью. Они изобрели множество полезных предметов, скоро вошедших в употребление у других народов: кольчуги, ковры с украшениями, матрацы, сита из конского волоса, бочки и пр. Все древние, и в частности Страбон, признают галлов очень способными к культуре и просвещению. При их гибком и живом уме, они всем интересуются и ко всему проявляют способность. Усваивательные способности этого народа были так удивительны, что даже возбуждали беспокойство. Лишь только они входят в соприкосновение с македонскими или марсельскими греками, как уже перенимают греческий алфавит, обучаются оливковой и виноградной культуре, заменяют воду вином, молоком и пивом, чеканят монеты по образцу греческих, искусно копируют греческие статуи, в особенности Гермеса. Быстрота, с какой они ознакомились с римской цивилизацией, поистине поразительна.

   Что касается области воли, то самой выдающейся чертой галльского характера, если судить по изображению его Цезарем, является та страстность, которую позднее называли furia francese. Быть может, это было следствием смешения трех пылких рас? Другой не менее известной чертой была храбрость и презрение к смерти, доходившее до опьянения, напоминавшего сумасшествие: non paventi funera Galliae. Галлы играли со смертью, искали ее; среди битвы они сбрасывали с себя одежды и кидали в сторону щиты; после битвы они часто собственными руками раздирали свои раны, чтобы увеличить их и гордиться ими. Первым правилом их чести было никогда не отступать, а честь для этой в высшей степени общительной расы составляла все; они пускали из лука стрелы в океан, шли с мечем в руке против неба; часто они, чтобы выказать мужество, упорно оставались под пылающей крышей. Кто не читал тех страниц Мишле, на которых он рассказывает, как они за известную сумму денег или небольшое количество вина обязывались умереть? Они всходили на эстраду, раздавали своим друзьям вино или деньги, ложились на щит и подставляли горло.

   Согласно с Цезарем, Страбон дает нам следующее описание характера галла, сделавшееся классическим: "раздражительный", до безумия воинственный, скорый на битву, "но впрочем простой и незлобивый". При известном возбуждении, эти люди "идут прямо на врага и нападают на него с фронта, не справляясь ни с чем. Вследствие этого их легко победить хитростью. Их вовлекают в битву когда и где угодно; поводы не имеют значения: они всегда готовы, хотя бы у них не было другого оружия, кроме их рук и храбрости". Однако "путем убеждения их легко склонить к полезным решениям". Невыносимые как победители, "они впадают в уныние, когда побеждены". Так как они действуют под непосредственным впечатлением и необдуманно, заключает Страбон, то их предприятия страдают отсутствием политического смысла. Флавий Вописк называет галлов самым беспокойным народом на земле, всегда готовым переменить вождя и правительство, всегда ищущим опасных приключений.

   При таком страстном и увлекающемся характере, галлы не чувствовали расположения к дисциплине и иерархии. Мало склонные отступать от своих личных желаний, они инстинктивно стремились к равенству. Даже привилегия возраста была им всегда ненавистна. У них все братья получали равную долю, "как равна длина их мечей". В Германии мечи также были равной длины; но старший кормил там своих братьев, довольных тем, что каждый из них занимал соответствующее его возрасту место среди единого и нераздельного домашнего очага. У кельтов закон равной доли в наследстве обязывал каждое поколение к разделу, влек за собой постоянный переход собственности, нескончаемую экономическую революцию. Это служило также поводом к бесконечным распрям и вражде.

   Нелегко различить у древних народов, что было следствием тех или других особенностей их рас и что являлось результатом общих законов, применимых ко всякому общественному развитию, или, выражаясь иначе, составляло "социологический процесс". В области религии, земельных, имущественных и семейных отношений, даже в области искусства и литературы существует правильная последовательность явлений, наблюдаемая у всех народов и обусловленная потребностями общественной жизни. Чистые историки, как древности, так даже и современные, собрали массу исторического материала, не всегда умея объяснить его: психология, а особенно социология чужды им. Отсюда эти запутанные споры о религиях, собственности, феодальном режиме, в которых историки различных стран патриотически восторгаются тем или другим древним учреждением или верованием предков, тогда как социолог находит его повсюду и видит в нем необходимое звено в цепи социальной эволюции.

   Множество подробностей общи всем первобытным религиям, всем первоначальным родовым и семейным учреждениям, всем искусствам, всем литературам примитивных народов, каково бы ни было их этническое происхождение. Так называемая "заря расы" не что иное, как заря общественного развития, а "сумерки расы" - не что иное, как известные пертурбации, обусловленные критическими моментами социального развития.

   Тем не менее мифология галлов представляет некоторые любопытные черты, бросающие новый свет на их характер. Известно, что древние часто упоминают о силе и значении, какие имела в Галлии вера в бессмертие: смерть считалась только моментом "длинной жизни", и это было одной из причин, в силу которых храбрые по натуре галлы встречали смерть с улыбкой на устах. Впрочем, подобно всем дикарям, они думали найти в будущей жизни своего "двойника", новую телесную оболочку, подобную их земной, и общество, среди которого будет продолжаться их воинственная жизнь. Они были безусловно уверены, что будут нуждаться там в двойниках своих лошадей, колесниц, оружия и невольников. По словам Валерия Максима, они были уверены даже, что встретят там тени своих кредиторов и что смерть не освобождала их от земных долгов. Согласно Цезарю, все, чем обладал умерший при жизни, бросалось на его погребальный костер: домашние животные, оружие, невольники и даже клиенты. Диодор говорит, что туда бросались также письма, адресованные умершим родственникам. Как все примитивные народы, германцы снабжали мертвецов тем, что могло понадобиться им в загробной жизни: они сжигали или зарывали в землю оружие и лошадь. При погребении знатных мертвецов признавались обыкновенно необходимыми человеческие жертвы.

   Культ мертвых, быть может более интенсивный и несомненно более долговременный в Галлии, чем в государствах классического мира, должен был остаться одним из самых живучих чувств нашей нации, общительность и привязчивость которой проявлялись даже по отношению к загробной жизни.

   Другой чертой кельтской мифологии, более оригинальной, чем предыдущая, являлось поклонение, кроме богов дня, противопоставляемых богам ночи, еще некоторым идейным божествам: триада из Бриана, Иншара и Уаара (Brоan, Inchar, Uaar) олицетворяла гений, художественное и литературное вдохновение. Богу Огме приписывалось изобретение огмеического письма. Существовал также бог красноречия, изо рта которого, как известно, выходили золотые цепи. Эта подробность имеет значение как свидетельство врожденной любви к красноречию, о которой упоминает Цезарь, и способности поддаваться обаянию, "цепям" красивых речей.

   Последняя и наиболее важная черта - это сильная организация и могущество жреческого сословия. Все писатели древности, интересовавшиеся Галлией, поражались господством галльского духовенства; ничего подобного не существовало тогда ни у греков, ни у римлян; надо было обратиться к Египту или Халдее, чтобы встретить жреческую касту, равную по могуществу друидам. Римляне, у которых религия имела чисто формальный и обрядовой характер, и была вполне подчинена политике, совершенно не понимали силы религиозного чувства у галлов, которых они называли "самой суеверной нацией в мире".

   Древние оставили нам рассказы о том, как галлы искали "змеиных яиц" и собирали омелу. Выслеживавший и подстерегавший человек, говорит Плиний, бросался, схватывал в полотенце яйцо и убегал, потому что змеи преследовали его. Это яйцо служило талисманом: оно помогало выигрывать тяжбы и приобретать расположение сильных. Что касается дубовой омелы, вылечивавшей от всех болезней, то Плиний описывает, как друид в белой одежде срезывал ее золотым серпом. Но в этих суевериях не было ничего характерного, и дуб считался священным деревом по преимуществу у многих арийских народов, начиная с греков и италийцев и кончая германцами и галлами.

   Согласно Цезарю16, германские жрецы не пользовались ни иерархическими привилегиями, ни религиозной властью друидов; они были просто самыми старейшими членами в общине. Этот контраст между германцами и галлами возбуждает гордость немецких историков. Но в глазах социолога он служит доказательством не "внутреннего характера" веры германцев, а скорее менее низкого уровня их религиозного развития. То же самое следует сказать о почти совершенном отсутствии идолов у германцев. Впрочем галлы также, по-видимому, относились к идолам без большого уважения. "Когда Бренн, король галлов, - рассказывает Диодор Сицилийский, - вошел в храм, он не обратил внимания на находившиеся там золотые и серебряные приношения, а лишь взял в руки каменные и деревянные изображения богов и стал смеяться над тем, что богам придавали человеческие формы и фабриковали их из дерева или камня". Отсюда видно, что Бренн также обладал "внутренним" религиозным чувством и презирал идолов.

   Наконец указывали на то, что древние германцы приписывали женщинам "священный характер и пророческий дар, sanctum et providum"; женское чувство и предчувствие казались им часто выше науки и деятельности мужчин. Немецкие историки видят в этом хорошую сторону нравственности и религии древних германцев: уважение к женщине, восхищение целомудрием супруги и чистотой семейной жизни. В этом есть доля правды; но в Галлии также были женщины с пророческим даром, друидессы и чародейки, считавшиеся равными друидам, а иногда даже пользовавшиеся большим почтением.

   У галлов уже начинало складываться понятие о праве. По словам Цезаря, друиды обучали своих учеников сначала естественному праву, а затем учреждениям и законам. Римское влияние содействовало развитию общего представления о правосудии.

   После завоевания Галлии Цезарем, сознание своей национальности поддерживалось некоторое время у галлов друидами. Тиберий, Клавдий, Нерон и Веспасьян потопили его в крови; но следы древнего культа сохранялись еще долгое время. Богини лесов и ручьев, могущественные феи, матери-покровительницы, Fatae et Matres на много лет пережили религию наших предков. В 802 г. Карл Великий еще жаловался на поклонение деревьям и источникам и на обращение с вопросами к колдунам, этим последним отпрыскам друидизма.

   Из всех этих фактов нельзя вывести восторженных и наивных заключений Анри Мартэна и некоторых поклонников кельтов относительно кельтских религий, "кельтского откровения" и пр. Кельты ничего не "открыли", равно как и германцы; но мы видим, что религия галлов уже достигла довольно высокой ступени мифологической эволюции, так как она уже представляла собой сильно организованный культ.

   Быть может, этой старой привычке к жреческой иерархии - единственной популярной иерархии в Галлии - следует приписать легкость, с какой организовалось в этой стране римское христианство.

   В области семейных отношений в Галлии необходимо отметить некоторые черты, имеющие отношение к психологии и социологии. Жена занимает в галльской семье более высокое положение, чем у большинства других народов; она не покупается и не продается, но свободно избирает себе мужа, которого сопровождает в военных походах. Тем не менее муж имеет по отношению к ней традиционное право жизни и смерти. Нельзя, следовательно, сказать, как это утверждалось, что в Галлии женщина была "равная" своему мужу, но она скоро сделалась, особенно у галло-римлян, госпожой дома, Matrona honestissima. Сомнительно, чтобы даже у германцев женщина пользовалась большим уважением. Цезарь описывает своего рода общность имущества, как бы признававшуюся между супругами: "Сколько, - говорит он, - муж получал от жены в виде приданого, столько же он вкладывал из своего собственного имущества, и все вместе принадлежало тому, кто переживал другого". Жене поручалось воспитание детей до тех пор, пока им не давалось оружие. Неслыханной вещью для греков и римлян было то, что в некоторых галльских государствах женщины принимали участие в публичных совещаниях; рассказывают, что когда Ганнибал проходил через южную Галлию, он должен был предоставить решению женского трибунала свои споры с туземцами. Греки и римляне хвалили впрочем грацию, стройность, белизну кожи галльских женщин. Laeta et gravis, fidelis, pudica - вот нравственные качества, которые они им приписывали. Разве Эпонина, давшая античному миру один из наиболее трогательных примеров супружеской верности, не была женщиной римской Галлии?

   Основой древнего галльского общества был патриархальный строй. Известное число семейств, издавна утвердившихся в стране, владело землей и ее богатствами; это были старинные скандинавские или германские завоеватели, "благородные", о которых говорит Цезарь. Вместе с друидами и бардами они составляли привилегированный класс. Что касается плебса, то, по выражению Цезаря, он находился более или менее в "рабском состоянии"; он состоял преимущественно из кельтов. При управлении этой всемогущей аристократии между племенами происходили постоянные гражданские войны. Различные кельтские народы, чаще всего соперничавшие между собой, не были способны сосредоточить свои силы против общего врага; они были покорены один после другого, потому что не умели соединиться вместе. Кельтов часто упрекали в этой анархии, в этом бессилии основать единое государство. Но не надо преувеличивать, как это обыкновенно делается, разницы в этом случае между галлами и германцами или римлянами. Разве мы не встречаем у древних германцев той же анархии? Германские "князья" были вождями, избиравшимися за их физическую силу и военные доблести; они были окружены "товарищами", избиравшими их добровольно; но их соединяли чисто индивидуальные, а не общественные узы. Идеи государства, собственно говоря, еще не существовало. У галлов же мы находим не только подобное "товарищество", но и "покровительство", "клиентелу", что с точки зрения социологии представляет более высокую степень организации. И эта система покровительства прилагалась не к одним индивидам; она распространялась на целые племена: слабый народ был клиентом сильного. Такого рода конфедерации охватывали почти всю Галлию. Надо ли напоминать, что в эпоху Цезаря два соперничавших народа - эдуены и арверны оспаривали друг у друга право покровительства по отношению к различным галльским племенам? Такого рода организация еще в большей степени, нежели германская, представляла собой первые зачатки феодальных отношений. Дело в том, что общественный строй германцев оставался менее сложным; их раса была менее смешанной, среди них не было такого глубокого различия между завоевателями и побежденными; потому именно мы и находим у них не "клиентов", а товарищей. Но в общем они проявляли не более общественного духа, чем галлы; подобно последним, они были разъединены и были побеждены благодаря этому разделению. Они даже оставались долее в состоянии анархии, чем галлы, которые немедленно же подчинились римской централизации.

   Можно признать только, что в общем кельты проявляли менее индивидуализма и, за исключением религиозной области, менее склонности к иерархии, чем чистые германцы. Как мы уже сказали, они всегда стремились к равенству, было ли это равенство свободных или равенство подвластных людей. Кроме того, благодаря большей общительности они достигли более высокой ступени социального развития. Опираться на эти данные, чтобы извлекать из них выводы, приложимые к современной эпохе, - значит создавать иллюзии. Одни считают нас кельтами и потому признают склонными к анархии; другие считают нас римлянами и потому обреченными на деспотическую централизацию. Здесь снова фатум рас является своего рода идолом. Совершенно бесполезно противопоставлять "латинские" нации германским, как это делается особенно в Германии; совершенно бесполезно причислять Францию к "легкомысленным" латинским народам, которые якобы ощущают "врожденную потребность в правительственной опеке", вместо того чтобы подобно германцам чувствовать склонность к свободе и личной инициативе; Франция, как мы видели, не латинская нация. Историки доказали даже, что среди западноевропейских стран ни одна не оказывается более свободной от римской крови, чем Галлия. Без сомнения в долинах Оды, Роны и Мозеля существовали довольно многочисленные римские или итальянские колонии; но они были очень невелики, и, сверх того, контингент колонистов, переселенных вначале, по-видимому, не возобновлялся в них.

   Число римских колонистов, поселенных Цезарем и Августом, определяют в тридцать тысяч; удвойте и даже утройте это число, если хотите; присоедините к нему купцов, промышленников, чиновников и рабов, и вы все-таки получите очень незначительную цифру римской иммиграции.

   Даже в Провансе белокурые гречанки Арля с глазами сарацинок по всей вероятности не гречанки и не сарацинки. Можно, конечно, встретить в Арле и других местах некоторые следы римского типа; но где же она, эта "латинская кровь" во Франции?

  

   Францию можно назвать неолатинской нацией только в смысле ее культуры и воспитания, явившихся результатом новой общественной среды, созданной завоеванием. Из всех народов, покоренных Римом, галлы были ассимилированы быстрее всех. Сами римляне поражались этим. Галлия оказала меньшее сопротивление этой ассимиляции, чем Испания. Следует ли приписать этот факт свойству расы? По-видимому, действительно галлы были более способны на интенсивное, нежели на продолжительное сопротивление. Их порыв был настолько интенсивен, что почти сразу же истощил весь запас национальных сил. Когда Верцингеторикс попытался последний раз оказать сопротивление, то галлы проявили, по словам Цезаря, "такое единодушное стремление снова завоевать свободу и вернуть прежнюю военную славу своей расы, что даже бывшие друзья Рима забыли оказанные им благодеяния и все без исключения, собрав все душевные силы и все материальные средства, думали только о том, чтобы драться". Цезарь немного преувеличивает. Галлия не вся поднялась сразу. Иберы ждали, чтобы нападение было сделано на их землю; юг не "пошевелился". Верцингеториксу не удалось увлечь всех вождей. Дело независимости защищал главным образом кельтский плебс, угнетенный римскими легионами и итальянскими купцами. Верцингеторикс лишь казнями мог принудить аристократию исполнять свой долг, но как только герой был побежден, она покорилась. Члены аристократической партии предпочитали римское господство кельтской демократии; они при случае даже оказывали поддержку Цезарю. В конце концов, десятилетняя отчаянная и кровопролитная война в значительной степени уничтожила в Галлии воинственные и беспокойные элементы галльского или германского происхождения. После такой потери крови, раса белокурых долихоцефалов необходимо должна была оказаться истощенной; осталось более послушное стадо кельтов, миролюбивых по натуре, склонных покориться неизбежной участи, измученных аристократической тиранией и не желавших ничего лучшего, как переменить своих многочисленных и слишком хорошо известных им повелителей на одного, которого они еще не знали. Каким образом страна, разделенная духовно, вследствие вражды рас, классов и народностей, могла бы одержать победу над величайшим полководцем древности? Кроме того Плутарх напоминает, что Цезарь уже овладел во Франции более чем восемьюстами городов, покорил более трехсот народов, сражался в различные времена против трех миллионов человек, из которых один миллион погиб на полях битв, а другой миллион был обращен в рабство; один римский писатель сравнивает истощенную Галлию с больным, истекшим кровью и потерявшим последнюю надежду. Можно, следовательно, сказать, что чем централизованнее н единодушнее было последнее сопротивление галлов, тем скорее оно могло быть подавлено одним ударом; его интенсивность была куплена ценой его продолжительности.

   Раз оказавшись победителем, Цезарь скоро нашел союзников в своих недавних врагах: разве "легион жаворонков" не помог ему основать империю? Разве его не упрекали в том, что он "с высоты Альп спустил с цепи бешеных кельтов" и ввел их даже в сенат, так что "галльские штаны" появились в римских трибунах17? Побежденные в конце концов стали восторженно относиться к своему победителю, обнаруживая таким образом свою склонность следовать за великими полководцами, увлекаться личностью и восхищаться всякой силой, умевшей заставить уважать себя, если только эта сила проявляла в то же время умственное превосходство и внешние признаки великодушия. Римский Бонапарт убедил их, что, живя среди них, он сам сделался галлом; корсиканский Цезарь, вначале глубоко ненавидевший французов, также убедил их, что он олицетворял собой Францию18. Галлы всего более нуждались в единстве. Если до римского завоевания они обладали большей независимостью, то после него они оказались более сплоченными. Мы уже говорили, что кельтам, вообще говоря, недоставало политического смысла. Рим дал им Национальный Совет, общий культ, привычку к одним и тем же идеям, сознание одних и тех же интересов, чувство реальной солидарности. Всем этим римское государство не только не уничтожило галльской национальности, но, напротив того, способствовало развитию у галлов идеи отечества. Латинские и неолатинские нации, говорят нам, были и остаются поклонницами единоличной власти. Однако не говоря уже о греках, живших под республиканским управлением, римская республика существовала, по-видимому, довольно долгое время и играла не малую роль в истории. Если Рим окончил обожанием своих императоров, а Галлия скоро стала разделять это обожание с Италией, то это объясняется тем, что империя обеспечивала мир, которого страстно желали все. Императорское могущество казалось тогдашним умам своего рода провидением. Подобно тому, как в ранние эпохи человечества, говорит Фюстель де Куланж, поклонялись облаку, которое проливало дождь и оплодотворяло землю, и солнцу, заставлявшему созревать жатву, люди стали обоготворять верховную власть, казавшуюся им гарантией мира и источником всякого благоденствия. Эти поколения не только терпели монархию; они желали ее. Следует ли им ставить это в вину, видеть в этом недостаток расы? Нисколько. Если бывают времена, когда свобода становится предметом культа, то легко понять, что бывают и другие, когда принцип власти, являясь более необходимым, представляется заслуживающим большого уважения. Римское завоевание было благодеянием; оно обеспечило порядок, безопасность, хорошее управление, а позднее внесло христианство. Таким образом галлы получили возможность, по выражению Фюстель де Куланжа, овладеть "тем прекрасным плодом, который созрел, благодаря усилиям двадцати поколений греков и римлян". Они преобразовались по собственной воле, а не под влиянием завоевания и насилия. Вследствие этого почувствовав и поняв благодеяния римского мира, они сделались более греко-латинами по духу, чем сами римляне. Добиваясь допущения в сенат знатных галлов, император Клавдий мог сказать: "Эта страна, утомившая бога Юлия десятилетней войной, заплатила за эти десять лет столетием неизменной верности".

   Галлия скоро сделалась средоточием богатства, промышленности и культуры19. Одним из наиболее удивительных и многозначительных фактов является легкость, с какой наши предки усвоили римский язык: в период времени от I по V век миллионы людей успели позабыть свое старое кельтское наречие. Из четырех или пяти тысяч первоначальных слов, составляющих основу нашего языка, лишь одна десятая кельтических, германских, иберийских или греческих и одна десятая - неизвестного происхождения; около же трех тысяч восьмисот остальных слов - латинского происхождения. Они только сделались более короткими и глухими в силу закона наименьшего усилия, которым объясняется, почему, по выражению Вольтера, "варварам присуще сокращать все слова". Это торжество латинского языка доказывает огромную способность ассимиляции, гибкость ума, любовь к новизне, любознательность, заставлявшую галлов интересоваться книгами и официальными изданиями римлян, влияние славы, заставлявшее подражать римской литературе всех галлов, желавших выказать свой талант. Во всем этом мы узнаем французов. Но следует также принять в соображение, что простонародный латинский язык был тогда единственным общераспространенным языком, облегчавшим торговые, военные, административные и судебные сношения. Провинциальные наречия были многочисленны и неудобны; римский язык был удобен и один для всех. Ему одному обучали в бесчисленных школах, которыми искусные римляне покрыли всю Галлию и которые посещались высшими и средними классами; наконец он один был твердо установлен писанными текстами и неразрушимыми памятниками. Вследствие этого, как свидетель и продукт высшей цивилизации, он устоял позднее и против вторжения варварских германских наречий, впрочем очень многочисленных, разнородных и непопулярных в силу расовых и классовых антипатий. Карл Великий "любил говорить francigue в своем дворце", но его полководцы велели произносить проповеди на латинском языке; by God Роллона, когда он присягал Карлу, заставило смеяться французских сеньоров, а то обстоятельство, что Гуго Капет разговаривал с Оттоном через переводчика, потому что не знал немецкого языка, еще более увеличило его популярность. Норманны, жившие в Нормандии, также забыли свой язык, хотя они принадлежали к германской расе, а не кельтской, и стали говорить по-французски; французский же язык, в виде очень многочисленных обрывков, они внесли в германизированную Англию. В деле языка социальные причины имеют преобладающее значение; потому-то, как мы уже говорили, так недостоверны этнические соображения, основанные на филологии.

   Из всех провинций римской империи в Галлии скоро стали говорить на наиболее чистом латинском языке. Вскоре же после покорения римские школы более процветали там, чем где-либо в другом месте. Первыми такими школами были отёнская и марсельская, медики которых славились ранее медиков Монпелье. Наряду с профессором философии, собиравшим вокруг себя толпу слушателей, чтобы доказывать им бессмертие души, христианский священник обучал там религиозным догматам и нравственным правилам. Вскоре первое место в ряду школ заняли трирская, нарбоннская, тулузская и особенно бордосская: Аквитания стала, в конце империи, "рассадником римской риторики". Красноречие служило тогда подготовкой к общественной карьере, и Ювенал имел основание сказать: "риторика ведет к консульству". Ни одна страна не доставляла империи более ораторов, чем Галлия. Галлы всегда любили сражаться и говорить; потеряв возможность сражаться, они стали говорить. В