Данилевский Николай Яковлевич - Россия и Европа

их воспоминаний, дало бы России громадное влияние на все страны Востока. Она вступила бы в свое историческое наследие и явилась бы восстановительницею Восточной Римской империи, подобно тому, как некогда монархия франков восстановила империю Западную, и таким же образом начала бы новую, славянскую эру всемирной истории.

   Итак, защита и полное обеспечение той именно границы, с которой Россия наиболее уязвима; сокращение в одну точку 2500 верст пограничной линии и соединенная с этим экономия военных и финансовых сил; единственное средство приобрести значение сильной морской державы; огромное нравственное влияние - вот те прямые положительные выгоды, которые доставило бы России обладание Константинополем, тогда как для всех прочих государств обладание им было бы или гибельно, как для Греции, или доставило бы чисто отрицательную выгоду, состоящую в возможности постоянно вредить России, сопряженную притом с огромным вредом для самих себя.

   Если мы, однако же, глубже вникнем в предмет, то найдем, что прямое и непосредственное присоединение Константинополя и его окрестностей к России не осталось бы и для нее без очень вредных, может быть, даже и гибельных последствий.

   Гюго в своей оде к скульптору Давиду говорит про низ-верженные с пьедесталов статуи:

  

   Et de leur bronze auguste on ne peut faire

   Que des cloches pour la priere,

   Ou des canons pour le combat.

   (А из их августейшей бронзы

   Можно сделать только колокола для молитвы

   Или пушки для боя (фр.)).

  

   Так и некоторые города, хотя и низверженные с пьедестала своего прежнего величия, суть представители такой великой властительной идеи, имеют такое царственное значение, что при всех переменах своей исторической судьбы они должны занять первое место в том государстве, в состав которого входят, - непременно делаются или остаются его столицею. Так Италия нигде не может отыскать своего центра, кроме Рима; так и наша Москва, несмотря на то, что была развенчана Петром, все-таки остается и по жизненному значению своему, и по понятию, которое соединяет с нею народ, и по своей исторической и экономической роли истинною столицею Русского государства, его жизненным узлом. Таков и Царьград, и вступать с ним в этом отношении в борьбу опасно не только Петербургу, но даже и самой Москве. Но, с другой стороны, столица, лежащая не только не в центре, но даже вне территории государства, не может не произвести замешательства в отправлениях государственной и народной жизни, не произвести уродства неправильным отклонением жизненных физических и духовных соков в политическом организме. Сравнительно в малых размерах испытала это уже Россия на себе официальным перенесением государственного центра из Москвы в Петербург. Я привожу это только в виде примера и не намерен распространяться об этом предмете, так как он был много раз обсуждаем в нашем обществе словесно, рукописно и печатно и особенно нового к известному уже я ничего прибавить не имею. Но Петербург, несмотря на все, что было для него сделано, на все потраченные на него силы, по самым своим топографическим и климатическим условиям, по сложившемуся в нем характеру жизни, сильно окрашенному столь несочувственным русскому сердцу немецким элементом, по чопорности, холодности, натянутости - одним словом, по официальности своего строя заключает в себе очень много отталкивающего для русских людей, между которыми во всех слоях общества, очень мало таких, которые любили бы его, - я не говорю об уроженцах и кровных петербургских жителях, ибо, как известно, привычка - вторая натура. К тому же Петербург не имеет никакого исторического обаяния, в нем не совершилось ни одного события, которое заставляло бы сжиматься от горя, биться от гордости, расширяться от радости русское сердце. Если в нем обдумывалось и утверждалось такое великое дело, как освобождение крестьян, то Петербург как Петербург нисколько в этом не участвовал. Во сколько же раз должна быть сильнее притягательная сила Константинополя! Цель стремлений русского народа с самой зари его государственности, идеал просвещения, славы, роскоши и величия для наших предков, центр православия, яблоко раздора между нами и Европой, - какое историческое значение имел бы для нас Константинополь, вырванный из рук турок вопреки всей Европе! Каким дух занимающим восторгом наполнило бы наши сердца сияние нами воздвигнутого креста на куполе Святой Софии! Прибавьте к этому перечисленные в начале главы несравненные преимущества Константинополя, его мировое торговое значение, восхитительное местоположение, все очарования юга. При всем этом дозволено, конечно, опасаться, чтобы Константинополь, сделавшись столицею России, не привлек к себе в слишком значительной степени нравственных, умственных и материальных сил России и тем не нарушил в ней жизненного равновесия.

   Итак, Константинополь не должен быть столицею России, не должен сосредоточивать в себе ее народной и государственной жизни - и, следовательно, не должен и входить в непосредственный состав Русского государства. Чтобы доставить России все исчисленные выше выгоды, не нанося ей легко предвидимого вреда, освобожденный Константинополь, преображенный в настоящий Царьград, должен быть сам по себе чем-то больше, нежели столицею Русского царства, в отношении же к России быть меньше этого; не должен быть с нею в слишком тесной связи, иметь такое материнское значение, на которое имеет право только одна Москва. Одним словом, Царьград должен быть столицею не России, а всего Всеславянского союза.

   Таким образом, общий взгляд на развитие культурно-исторических типов, показавший нам, что оно достигает наибольшей полноты, силы и блеска при известном отношении между требованиями единства и разнообразия составных элементов, исследование тех условий, в которых находятся славянские народы Австрии и Турции, их отношений друг к другу и к окружающим их со всех сторон враждебным стихиям, и, наконец, рассмотрение судеб Константинополя приводят нас к одному и тому же решению восточного вопроса - федерации славянских народов и всех вкрапленных между ними инородных племен.

   Мы видели, что только России может принести обладание Константинополем действительную, положительную пользу, но это справедливо только по отношению к европейским государствам; всем же тем народам, которые живут в прилежащей к Черному морю части Турции, равно как и по всему бассейну нижнего и верхнего Дуная, Константинополь представляет многие из тех выгод, которые может извлечь из него Россия. Поэтому невключение Босфорской столицы в непосредственный состав Русского государства требуется не только частными интересами этого последнего, но и самою справедливостью. Наконец, предложенное решение судьбы Константинополя, в сущности, более всего соответствует и истинным видам на него греков. Он дорог им как символ величия их предков; но, будучи отдан в их полное и исключительное владение, он, разжалованный в столицу незначительного государства, или потерял бы свое всемирное историческое значение, или раздавил бы само это государство под тяжестью этого значения, как здание, раздавливающее свой фундамент, несоразмерный с его громадностью. Маленький греческий народ, хотя бы столицей его был сделан Константинополь, никаким образом не воскресил бы в себе Византийской империи. Царство Константина, Феодосия и Юстиниана может ожить только в форме славяно-греческой федерации, и только таким образом может и Греция принять участие в его славе и величии.

   Итак, с какой бы стороны мы ни подступали к делу, Всеславянская федерация с Россией во главе, со столицею в Царьграде - вот единственно разумное, осмысленное решение великой исторической задачи, получившей в последнее время название восточного вопроса. Всмотримся же, насколько возможно, в самые существенные, в самые крупные черты этой федерации. Из фактов всемирно-исторического опыта, расположенных сообразно требованиям естественной системы, мы между прочим вывели (см. гл. V), что, дабы цивилизация, свойственная самобытному культурно-историческому типу, могла зародиться и развиться, необходимо, чтобы народы, к нему принадлежащие, были политически независимы, и что цивилизация культурного типа тогда только достигает полноты, разнообразия и богатства, когда разнообразные этнографические элементы, его составляющие, не поглощены одним политическим целым; на этих основаниях и полагали мы, что почвою для развития славянской культуры должна быть федерация независимых славянских народов. В другом месте нашей статьи (см. гл. X) мы выразили и старались доказать ту мысль, что тесность политической связи, долженствующей соединять родственные между собою народности, определяется не только степенью их родства, но еще и степенью той опасности, силою того давления, которому эти народности подвержены извне, обороною от которого и должна именно служить объединяющая их политическая форма сожительства. Неумение сообразовать степень федеративной связи с этими внешними обстоятельствами может легко послужить причиною гибели народной самостоятельности, как это и случилось с Грецией в македонские и римские времена.

   Положение славян лицом к лицу с враждебным им Западом есть та причина, которая заставляет желать для них весьма тесной федеративной связи под политическим водительством и гегемонией России, на что Россия имеет законнейшие права как по сравнительным силам своим с прочими членами славянской семьи, так и по ее многовековой, опытом доказанной политической самостоятельности. Несмотря на частые уклонения России от здравого политического пути, особенно в последнее послеекатерининское время, все-таки она, и только одна она, между всеми славянскими государствами сумела при самых неблагоприятных обстоятельствах не только сохранить свою самостоятельность, но объединить почти весь русский народ и образовать могущественнейшее в мире государство.

   Но для политической крепости Всеславянского союза недостаточно еще бесспорного предоставления в нем России гегемонического преобладания; сами второстепенные группы или члены союза должны представлять во внутреннем своем устройстве также достаточное ручательство силы и единства. Дробление, к которому так склонны преимущественно австрийские славяне, долго жившие под воздействием принципа Divide et impera [разделяй и властвуй (лат.)], не должно переходить границ больших лингвистических и этнографических групп, на которые они делятся. Деление по мелким племенным оттенкам, в каждый из которых легко вселить притязание на политическую самостоятельность, имело бы то существенное неудобство, что такие мелкие единицы имели бы весьма мало побудительных причин участвовать всеми своими силами в тех тягостях, которые налагаются великою политическою ролью.

   Участие мелкого члена большого государственного союза во внешних делах сравнительно так ничтожно, что приходящаяся на него доля успеха совершенно исчезает в славе, приобретаемой преобладающим членом союза, а доля неудачи - в падающих исключительно на него стыде и ответственности; между тем как, в сущности, материальное бремя, ложащееся на население мелкого государства, при справедливом распределении тягостей совершенно одинаково с тем, которое приходится нести подданным могущественного главы союза. Это материальное бремя не только не получает нравственного вознаграждения славою и влиянием, но ничтожность доставляемого им контингента служит даже обыкновенно предметом глумлений и насмешек над разными Рейсами и Липпе. Посему мелкие члены союза, мало интересуясь общими внешними делами его, по возможности уклоняются от союзных обязанностей, несут их только формально, и в конечном результате все бремя войн и вообще ведения внешних дел союза падает почти исключительно на могущественнейшего его члена. Примером сему может служить бывшая Германская империя. В ней вся тяжесть обороны падала на австрийские наследственные земли. Напротив того, государства средней величины, которые хотя и не могут оспаривать первенствующего влияния у главы союза и обращать его гегемонию в систему пагубного дуализма, как в бывшем Германском союзе, имеют, однако же, достаточное сознание своей силы, чтобы принимать деятельное участие в делах союза и интересоваться ими. Войска и флоты этих государств имеют достаточно силы, чтобы существенным образом помогать в общих усилиях и заставить ощущать свое отсутствие; их армии могут быть даже главными деятелями на побочных театрах войны. Поэтому на такое государство в достаточной силе ложится и блеск общей славы, и стыд общей неудачи, для того чтобы оно напрягало все свои частные усилия для поддержания и приобретения первой и для избежания второго.

   Мелкие государства представляют, правда, меньше противодействия объединительным замыслам главы союза, скорее подчиняются ей, сохраняя даже во внутренних делах одну лишь форму независимости. Пруссия, например, конечно, менее может ожидать противодействия со стороны Брауншвейга или Ольденбурга, чем со стороны Саксонии, но, с нашей точки зрения, это не выгода и не преимущество, а, напротив того, вред и недостаток, ибо для величия и культурного значения семьи славянских народов нужно, чтоб образ славянского мира представлялся не в виде слияния славянских ручьев с русским морем, по выражению Пушкина, а в виде обширного океана с самобытными, хотя соединенными и соподчиненными частями, т.е. морями и глубокими заливами. Нужно не поглощение славян Россией, а объединение всех славянских народов общею идеей всеславянства как в политическом, так и в культурном отношении, и в первом - главнейше и преимущественно для возможности осуществления последнего.

   Посему думаем мы, что только большие этнографические и лингвистические группы, на которые разделяется славянский мир, могут составлять те политические единицы, совершенно независимые во внутренних своих делах, которые должны войти как самостоятельные целые в общеславянский союз.

   Приверженцы самостоятельности всякого мелкого этнографического оттенка возражают против этого, что таким образом приносятся в жертву некоторых из более честолюбивых народностей, как, например, чехов и сербов, другие народности, более скромные, и выставляют также на вид трудно примиримые исторические соперничества, существующие между некоторыми племенами, которые попеременно играли в отношении друг к другу преобладающую роль. Возражение это имело бы действительно силу, если бы вопрос заключался в образовании вполне самодержавных, верховных славянских политических единиц, не соединенных между собой никакою определенною связью, на развалинах нынешних Турции и Австрии. Тогда действительно имело бы место какое-нибудь специальное сербское честолюбие, которое стремилось бы для своего усиления не только преобладать над словенцами и хорватами, как мадьяры над немадьярскими элементами Венгрии, но даже включить как подчиненную народность в состав своего государства этнографически вполне самостоятельных болгар. Но всякое не только специально чешское или специально сербское честолюбие, но даже и специально русское честолюбие должно при тесной федерации славянских народов поглотиться одним - всеславянским честолюбием. При таком устройстве политической судьбы славянского мира нужно только, чтобы второстепенные члены союза были достаточно сильны, чтобы охранять свою внутреннюю самостоятельность, чтобы не расплываться в ничтожестве крайнего раздробления, чтобы иметь сознание своего деятельного влияния в общем ходе союзных дел. Что касается до внутренних распорядков каждого из непосредственных членов союза, то ничто не препятствует предоставить их составным частям всю желаемую степень административной децентрализации и областной самобытности.

   Таким образом, соответственно главным этнографическим группам, на которые разделяются как славянский мир, так и племена, принадлежащие к нему по месту своего жительства, а большею частью также по своим действительным, ненапускным нравственным тяготениям, - Всеславянский союз должен бы состоять из следующих государств:

   Русской империи с присоединением к ней всей Галиции и Угорской Руси.

   Королевства Чехо-Мораво-Словацкого, состоящего, кроме собственно Чехии, из Моравии и северо-западной Венгрии, населенной исключительно или преимущественно словаками, приблизительно с 9 000 000 жителей и 1800 кв. миль пространства.

   Королевства Сербо-Хорвато-Словенского, состоящего из княжества Сербского, Черногории, Боснии, Герцеговины, Старой Сербии, северной Албании, Сербского воеводства и Баната, Хорватии, Славонии, Далмации, Военной Границы, герцогства Крайны, Герца, Градиски, Истрии, Триестского округа, двух третей Каринтии и одной пятой Штирии по Драву, - с населением приблизительно в 8 000 000 на 4500 кв. милях пространства.

   Королевства Булгарского с Булгарией, большею частью Румилии и Македонии с 6 000 000 или 7 000 000 жителей и с лишком 3000 кв. миль.

   Королевства Румынского с Валахией, Молдавией, частью Буковины, половиною Трансильвании, приблизительно по реку Марош, и с населенною преимущественно молдаванами западною окраиною Бессарабии, взамен которой Россия должна бы получить отошедшую от нее часть южной Бессарабии с дунайской дельтою и полуостров Добруджу. Это составило бы около 7 000 000 населения и более 3000 кв. миль.

   Королевства Эллинского, с присоединением к нынешнему его составу Фессалии, Эпира, юго-западной части Македонии, всех островов Архипелага, Родоса, Крита, Кипра и малоазийского побережья Эгейского моря, приблизительно с 2800 или 3000 кв. миль и с населением с лишком в 4 000 000 жителей.

   Королевства Мадьярского, т.е. Венгрии и Трансильвании, за отделением тех частей их, которые не населены мадьярским племенем и должны отойти к России, Чехии, Сербии и Румынии; приблизительно с 7 000 000 жителей и около 3000 кв. миль пространства.

   Цареградского округа с прилегающими частями Румилии и Малой Азии, окружающими Босфор, Мраморное море и Дарданеллы, с полуостровом Галиполи и островом Тенедосом, приблизительно с двумя миллионами народонаселения.

   Такой союз по большей части родственных по духу и крови народов, в 125 млн. свежего населения, получивших в Царьграде естественный центр своего нравственного и материального единства, дал бы единственно полное, разумное, а потому и единственно возможное решение восточного вопроса. Владея только тем, что ему по праву принадлежит, никому не угрожая и не боясь никаких угроз, он мог бы противустать всем бурям и невзгодам и спокойно идти путем самобытного развития, в полноте своих народных сил и при самом счастливом взаимодействии разнообразных родственных стихий, его составляющих, - образуя соответственно своему этнографическому составу, религиозному просвещению и историческому воспитанию, особый культурно-исторический тип, укрепленный долголетнею борьбою против враждебных внешних сил, держащих в настоящее время народы его в разъединении, - борьбою, без которой он не может установиться.

   Рассуждая об восточном вопросе, мы говорили об его турецкой и австрийской части, говорили об первостепенном значении в нем Царьграда, но ни слова не сказали еще о польской части этого сложного и запутанного дела. Мы не сделали этого до сих пор потому, что, на наш взгляд, польский вопрос не может получить окончательного решения вне общего решения всех славянских вопросов; так что нам казалось необходимым выяснить сначала всю нашу мысль во всей ее определенности о судьбе и целях славянства, прежде чем начать говорить о польском деле.

   Смотря по тому, как сложатся политические обстоятельства, каков будет характер действия русского правительства, какова степень их твердости и постоянства, какое господствующее направление примет русское общественное мнение, как будет оно воздействовать и непосредственно на польские элементы, и на деятелей правительства, наконец, смотря по характеру развития польского общества и господствующих в нем идей, Польше предстоят в будущем, конечно, весьма различные судьбы, которые, однако же, кажется нам, могут быть все подведены под четыре возможности. Мы говорим здесь, конечно, только о Польше в собственном, настоящем смысле этого слова, т. е. стране, населенной польским народом. Что касается до западных губерний, то само собою разумеется, что им, пока жива сама Россия, не может предстоять никаких иных возможностей, кроме всеполнейшего и полнейшего, всестороннего слияния с остальными частями государства.

   Допустим, во-первых, дурной поворот дел для России, что мечты поляков сбудутся, что им удастся образовать в тех или других размерах независимое государство. Оно сделается, несомненно, центром революционных интриг (как это мы видели даже в маленьком Кракове, когда он был вольным городом), преимущественно направленных на западные губернии России. Очевидно, что России нельзя будет этого терпеть, что при первой возможности она должна будет стараться уничтожить вредное для нее гнездо. Польша должна, следовательно, сделаться театром часто повторяющихся войн и терпеть в материальном отношении страшные разорения, как это и было в последние времена Речи Посполитой. Но, чтобы иметь возможность противостоять России, Польше необходимо будет жить в наилучших ладах с ее западными соседями, немцами, которые, конечно, не упустят случая своими капиталами, колонизацией, политическим и культурным влиянием прибрать к своим рукам эту страну так же хорошо, как если бы она состояла в непосредственной зависимости от Германии, - одним словом, не упустят сделать то, что уже было сделано при подобных обстоятельствах с Восточною и Западною Пруссией, с Силезией. Независимость Польского государства была бы гибелью польского народа, поглощением его немецкою народностью.

   Но, может быть, возразят, что, получив независимость, поляки добровольно примкнут к России и, перестав быть ее подданными, станут верными ее союзниками и доброжелателями. Кто же мешал им действовать таким образом, когда Царство Польское именно в этих видах было восстановлено и присоединено к России Александром I со всеми возможными льготами, на правах чисто личного соединения? Каких новых льгот не достигли бы они таким путем? Кто мешает им действовать так даже и теперь, чтобы, без сомнения, скоро вернуть те льготы, которые они мало-помалу растеряли своими повторенными безумствами? Очевидно, что ни вследствие характера нынешней польской интеллигенции, когда ей дана будет полная возможность развернуться, ни вследствие беспрерывных подстрекательств наших западных друзей такой исход дела не представляет ни малейшей вероятности. С другой стороны, можно указать на чехов, хотя и окруженных со всех почти сторон немцами, но не потерявших, однако, своей народности. Но чехи не имеют, во-первых, надобности дружиться с немцами для каких бы то ни было посторонних целей, и в них именно видят они главных и даже единственных своих врагов. Во-вторых, вся предыдущая история чехов, все славные деяния их как в давно, так и недавно прошедшее время напоминают им их борьбу с немцами, их стремление возвратиться к тем живым корням славянства, которыми оно почерпает свою духовную, нравственную жизнь, напоминают им их вклады в общую славянскую сокровищницу.

   Вторая возможность наступает, если Польша останется, как и теперь, в соединении с Русским государством, а польское общество останется тем же неизлечимым больным, каким оно до сих пор было; если как эмигранты, так и внутренние зловредные элементы сохранят свое влияние и, вербуя себе все новых и новых адептов в подрастающей молодежи, увековечат эту язву, которая так долго разъедает всю страну. В этом случае, возможном только при непоследовательностях со стороны русского правительства и русского общественного мнения, при послаблении от времени до времени польским интригам, русская рука в общем ходе дел все-таки принуждена будет чаще и чаще надевать ежовую муравьевскую рукавицу и все крепче и крепче сжимать ее. Это будет продолжением теперешнего порядка вещей, болезненного как для России, так и для Польши.

   Если, напротив того, и русская государственная, и русская общественная сила будут действовать последовательно, в здраво понятых русских интересах, которые суть вместе с тем и здраво понятые польские интересы, без всякого мирволенья польшизне, будет ли то якобы во имя цивилизации или во имя крупного землевладения и каких-то сословных интересов, которыми никакое действительно русское сословие не интересуется, то должно ожидать, что и в самой Польше здравые народные инстинкты возымеют верх над вредными, разъедающими польское общество началами и стремлениями. В этом отношении, как и во многих других, наибольшую пользу должно ожидать не столько от непосредственного действия на самую Польшу, сколько на западные губернии России. Если в них дан будет перевес многочисленнейшим народным русским стихиям, а польские элементы, по большей части искусственно вызванные, будут обращены в подобающее им ничтожество, так чтобы польские замыслы и мечтания не находили там даже и того поверхностного отзыва и сочувствия, которыми они доселе питались, то сами эти замыслы и мечтания скоро бы улетучились или, по крайней мере, сделались бы совершенно безвредными, не имея под ногами, не скажу почвы, ибо таковой они и теперь не имеют, но обольщающего их миража почвы, для воссоздания Польского государства в противузаконных и противуестественных пределах 1772 года. В этом случае польскому народу предстояло бы или постепенное слитие с родственным ему русским народом, или же при сохранении своей национальности, очищенной продолжительным русским влиянием от приставших к ней зловредных, искажающих ее примесей, стать, подобно всем славянам, дружественным товарищем и пособником русскому народу в великом общеславянском деле, приобретая и для себя постепенно все большую и большую долю самостоятельности.

   Первое не только маловероятно, но даже маложелательно.

   Маловероятно потому, что народ, живший историческою жизнью, отпечатлевший ее в обширной литературе почти лишен возможности совершенно переродиться, перестать быть самим собою, если его не обезнародят насильственными мерами, а главное, не поработят промышленным преобладанием, не растворят в наплыве пришлых элементов. Относительно поляков это возможно для немцев, но никак не для русских: ибо никогда еще не видано, чтобы промышленные силы и колонизация направлялись из страны менее населенной, менее истощенной, более девственной в страну с более густым населением, более эксплуатируемую, с более напряженным промышленным движением.

   Маложелательно потому, что русский народ и теперь уже так многочислен, что не нуждается в усилении на чужой счет, а потеря одной из составных частей славянства лишила бы его одной из разнообразящих его черт, так существенно важных для богатства и полноты жизни культурно-исторических типов. Эта польская черта в общем славянском характере представляется нам чем-то искажающим его и потому ненавистным. Но разберем, в чем и где заключается это искажение. Оно не в польском народе, не в специально польских качествах ума, чувства и воли, в которых мы найдем много драгоценного, много сочувственного; укажем в этом отношении на трех поляков - представителей этих трех сторон человеческого духа: Коперника, Мицкевича и Костюшко. Искажение это заключается в так называемой польской интеллигенции и именно в трех сторонах ее: католическо-ксендзовской, аристократическо-шляхетской и демократическо-революционной. Подводя общий итог и этим трем сторонам польской интеллигенции, мы увидим, что он заключается в коренном извращении, обезображении польско-славянской натуры чуждыми ей европейскими влияниями - подражательным европейничаньем.

   Этим мы вовсе не хотим сказать, чтобы производящие это влияние явления европейской жизни были дурны сами по себе; мы утверждаем только, что они, пересаженные на чуждую, не свойственную им почву, обращаются в уродство. Католичество, хотя оно уже и само по себе одно из искажений христианства, принесло, однако же, на той почве, где самобытно развилось, много величественных явлений и полезных плодов; но на польской почве обратилось оно в ксендзство. Аристократизм, произведший в Европе вообще рыцарство, в Англии славный институт пэрства, во Франции ее блистательное дворянство и изящные, хотя и искусственные формы общественной жизни, даже в Венгрии - ее политически развитое магнатство, столько сделавшее для промышленного преуспеяния страны и просвещения народа; в Польше же этот аристократизм обратил высшие сословия в ясновельможное панство и шляхетство, а низшие - в быдло. Наконец, демократизм и революция, которым Европа обязана уничтожением многих злоупотреблений, многими свободными учреждениями, которые слишком долго было бы здесь перечислять даже в виде примеров, производили в Польше только сеймики, конфедерации, "непозволим", народный жонд, кинжальщиков и жандармов-вешателей. Итак, тройственное искажение польского народного характера вкравшимися в него в течение исторической жизни Польши чуждыми элементами - вот что должно быть ненавистно нам в поляке, и только одно это.

   Но не об усилении ли этого самого чуждого влияния и у нас в России хлопотало и хлопочет так называемое западничество во всех его разнообразных оттенках, от идеализма Грановского до нигилизма Добролюбова и Писарева с одной, до феодализма, или, если угодно, цивилизованного крепостничества "Вести" и "Нового Времени", - с другой и до отступничества патера иезуита Гагарина - с третьей стороны. Все они одинаково черпают свои идеи не внутри русской жизни, а вне ее; не стараются отыскать сохранившееся еще зерно истинно русской жизни и развить его в самобытное самостоятельное целое. У всех этих направлений один идеал - Европа. Этот идеал одни видят, правда, в отживших уже или отживающих ее формах: в английской аристократии или даже в мекленбургском юнкерстве. Другие, так сказать, нормальные либералы и западники - в том, что составляет современную жизнь Европы, в ее конституционализме, промышленном движении, крайнем развитии личности и т.д. Третьи, наконец, видят этот идеал в явлениях, продуктах и деятелях начавшегося разложения европейской жизни: в разных социальных системах или в революционной организации и пропаганде. Как ни различны эти три категории предметов поклонения, они все-таки явления одной и той же цивилизации, одного и того же культурного типа, который всеми ими принимается за единственно возможный, общечеловеческий, и потому все эти несамостоятельные направления мысли и жизни в России одинаково подводятся под общее родовое определение западничества, или европейничанья. Поэтому, например, нет ничего странного в том, что "Весть" может поклоняться Грановскому, объявлять его знамя своим знаменем, гореть общим с ним негодованием против славянофилов и заодно с издателями его биографии клеветать на них. Все это одного поля ягоды!

   Не в этом ли же заключается и причина сочувствия, оказываемого полякам всеми этими оттенками одного и того же направления? Для них (все равно, сознают ли они это или не сознают) поляк (опять-таки поляк шляхетный) есть, в сущности, осуществление того идеала, по которому они хотели бы выкроить и русского, желая видеть в нем вполне оевропеенного славянина. Многие станут чураться такого предположения; скажут, что, по их мнению, идеал не поляк, а чистокровный француз, немец, англичанин, или, еще лучше, ни один из них в частности, а европеец вообще. Но, по несчастью, во-первых, такового европейца вообще вовсе не имеется; во-вторых же, русский, как он ни кажется податлив, все-таки не бесформенная мягкая глина, из которой лепи что угодно, а нечто данное и определенное уже природою, которое можно извратить, исказить, но нельзя пересоздать; точно так же, как и поляк не мог превратиться ни в отвлеченного, ни в конкретного какого-нибудь европейца, а мог сделаться только искаженным и обезображенным славянином. Таковы будут всегда результаты отрешения от национальных и вообще от естественных определений, в каковом отрешении, по формуле знаменитого московского профессора, будто бы и заключается сущность исторического процесса.

   Остается, следовательно, один только последний, четвертый случай, который был бы не только возможен, но вместе с тем и желателен, - на него мы указали уже выше. Но эта счастливая судьба может открыться для Польши и поляков не иначе как при посредстве всеславянской федерации. В качестве члена союза, будучи самостоятельна и независима, в форме ли личного соединения с Россией или даже без оного, она была бы свободна только во благо, а не во вред общеславянскому делу. Силы Польши были бы в распоряжении союза, а всякое действие ее против России было бы действием не против нее только, а против всего славянства (одну из составных частей которого она сама бы составляла), было бы, следовательно, изменою против самой себя.

   Таким образом, всеславянская федерация, и только одна эта форма решения восточного вопроса, решает удовлетворительно все отдельные стороны славянской задачи: русскую, австрийскую, турецкую, цареградскую и польскую, потому что она одна доставляет твердую почву, на которой возможно самобытное развитие славянского культурно-исторического типа, политически независимого, сильного извне, разнообразного внутри.

   Мне остается еще обсудить те возражения, которые или сами собою представляются уму, или даже были уже делаемы против всеславянской федерации, мысль о которой, хотя, собственно, и не нова, не была еще, кажется мне, высказана с полною ясностью и определительностью. Надеюсь, что при этом обсуждении не только важность, но даже неизбежная необходимость этой федерации для всех частей славянского мира будет выказываться все в большем и в большем свете.

  

  

   Всеславянский союз есть единственная твердая почва, на которой может возрасти самобытная славянская культура, - условие sine qua non [без чего нет (лат.)] ее развития. Таков общий смысл, главный вывод всего нашего исследования. Поэтому мы не станем приводить теперь доказательств значения, пользы и необходимости такого устройства славянского мира с культурно-исторической точки зрения; в этой главе я имею в виду раскрыть важность, пользу и необходимость объединения славянской семьи в союзной федеративной форме лишь с более узкой, чисто политической точки зрения.

   Мы видели выше, что с общей культурно-исторической точки зрения Россия не может считаться составною частью Европы ни по происхождению, ни по усыновлению; что ей предстоят только две возможности: или вместе с прочими славянами образовать особую, самостоятельную культурную единицу, или лишиться всякого культурно-исторического значения - быть ничем. Немудрено усмотреть, что это вполне применяется и к политической сфере в узком смысле этого слова. Можно ли быть и оставаться членом союза или общества, во всех отношениях нам враждебного, терпящего нас единственно ради извлечения из нас выгод без соответственного вознаграждения? Союз, общество - одним словом, всякая связь лиц, народов и государств, возможны только при взаимности, обоюдности услуг и выгод; когда же первые требуются только от одной стороны, а вторые достаются только другой, то такие отношения нельзя назвать другим именем, как эксплуатацией слабого, глупого или доверчивого сильным, умным, лукавым, или попросту - одурачиваньем. Если вникнем в роль, которую Россия играла в обществе европейских государств, в так называемой политической системе Европы, с самого того времени, как стала деятельным членом ее, то едва ли найдем другие выражения для характеристики этой роли.

   Под вступлением России в европейскую политическую систему можно, конечно, понимать не иное что, как усвоение себе ею европейских интересов, принятие живого участия в тех партиях, на которые Европа разделяется, содействие - не только нравственным, но и материальным влиянием - той партии, которой она сочувствует, и такое же противодействие той, к которой относится враждебно. Простой же союз с тем или другим государством для достижения своих собственных выгод, для какой-нибудь временной общей цели не может еще считаться вступлением в систему той политической группы, к которой принадлежат эти случайные, временные союзники. Так, хотя в великой Северной войне Россия воевала заодно с Польшей, Данией, Саксонией против Швеции, нельзя еще сказать, чтобы в этой войне Россия действовала в качестве государства, принадлежащего к европейской политической системе. Она воевала для достижения своих особых, специально русских целей, пользовалась при этом помощью других государств и еще в гораздо большей степени помогала им - вот и все. Точно так же могла бы она, например, вступить в союз с Персией и Афганистаном для общей войны с Хивой, Бухарией и Кокандом, что нисколько не значило бы, что она стала членом среднеазиатской политической системы государств, если бы даже такая и существовала. В прошедшем столетии видим мы еще и такой пример: мы вмешались в совершенно чуждое нам европейское дело - в Семилетнюю войну; но это было совершенною случайностью. Личное нерасположение Елисаветы к Фридриху поставило войска наши против прусского героя, личное же благоговение перед ним Петра III поставило их на его сторону, а политический смысл Екатерины, отозвав их, прекратил вмешательство России.

   Совершенно другое видим мы с воцарением Павла, который раскаялся, правда, под конец в принятой им политической системе, как видно из одобренной им записки Ростопчина, но не успел ее переменить. С этого только времени европейские интересы начинают интересовать нас как наши собственные; мы начинаем желать успеха тому или другому из них, делая его своим интересом, хотя интерес этот и не имеет никакого специального к нам отношения. Поэтому, собственно говоря, Россия вступила в европейскую политическую систему не ранее кануна XIX столетия - именно суворовскою Итальянскою войною, и это была первая война, веденная нами из-за чуждых нам европейских интересов, в которых с этих пор мы и не переставали принимать участие как в наших собственных даже гораздо более, чем в наших собственных, почти постоянно жертвуя этими последними первым. Какую же пользу, спрашивается, извлекли мы из этого? Какая война, которую мы вели в качестве члена европейской системы, какой союз, какой мирный договор, который мы заключили в качестве европейской державы, принесли нам действительные выгоды? Мало того: в какой войне из веденных нами с специально русскими целями, в каком трактате или вообще в каком политическом отношении наши тесные отношения к Европе не служили препятствием, путами, связывающими наши действия? Лучшим примером в этом отношении может служить знаменитый Священный союз. Каких жертв не приносила Россия для его целей! Испанские и итальянские волнения двадцатых годов заставляли ее, нуждавшуюся в отдыхе после напряжений наполеоновских войн, содержать многочисленную армию; восставшая Греция была предоставлена своей собственной судьбе; Краков был отдан Австрии; Венгрия усмирена. Но, когда пришло время Священному союзу принести нам пользу против союза западных держав, когда от наших союзников требовалось не помощи, а только строгого, беспристрастного нейтралитета, Австрия перешла на сторону наших врагов, и союз рушился. И потом, не наше ли влияние оказало неоцененную услугу Франции, воздержав Германию от вмешательства в Итальянскую войну; не Россия ли своим дружелюбным вмешательством предотвратила войну, готовую вспыхнуть из-за люксембургского вопроса? Пусть нам укажут хоть на одно подобное действие европейских держав на пользу России. Чего ни делала Россия для Германии и для Австрии, как ни бескорыстничала, а все же слыла за льва, рыкающего, ищущего, кого поглотить.

   Новейшие события, начиная с Восточной войны и оканчивая войною Пруссии с Австрией, показали ясно, что нам не на кого опереться в Европе и что даже опоры этой нельзя купить никакими жертвами. Служа чужим целям, Россия могла казаться как бы настоящею главою Германии, но и это обольщение исчезло. Германия получила настоящую главу, имеющую на то все права, и мы остались одни не на деле только - так было уже давно, но и в самом нашем представлении о политическом порядке вещей. И оно должно быть так.

   Эксплуатируя Россию, не принимая ее в настоящее, действительное общение с собою, Европа, с своей точки зрения, вполне права. Не принадлежа, в сущности, к Европе, Россия самыми размерами своими составляет уже аномалию в германо-романско-европейском мире; и одно естественное увеличение роста ее народонаселения должно все более и более усиливать эту аномалию. Одним существованием своим Россия уже нарушает систему европейского равновесия. Ни одно государство не может отважиться воевать с Россией один на один, как это всего лучше доказывается Восточною войною, когда четыре государства при помощи еще Австрии, более чем наполовину принявшей враждебное отношение к России, при самых невыгодных для нас, при самых выгодных для себя условиях, должны были употребить целый год на осаду одной приморской крепости, - и это не вследствие присутствия на русской стороне какого-нибудь Фридриха, Суворова или Наполеона, а просто вследствие громадных средств России и несокрушимости духа ее защитников.

   Нельзя не сознаться, что Россия слишком велика и могущественна, чтобы быть только одною из великих европейских держав; и если она могла занимать эту роль вот уже семьдесят лет, то не иначе как скорчиваясь, съеживаясь, не давая простора своим естественным стремлениям, отклоняясь от совершения своих судеб. И это умаление себя должно идти все в возрастающей прогрессии по мере естественного развития сил, так как по самой сущности дела экспансивная сила России гораздо больше, чем у государств Европы, и несоразмерность ее с требованиями политики равновесия должна необходимо выказываться все в сильнейшем и сильнейшем свете. Говоря это, я, конечно, рассматриваю вопрос с общей точки зрения, а не в применении к какому-либо частному случаю, когда по стечению разных обстоятельств и слабый противник может одержать верх над гораздо сильнейшим. Всякие рассуждения подобного рода предполагают непременно ограничительное условие, выражаемое общепринятою формулой: "при всех прочих равных условиях".

   Однако же при соседстве с Европою, при граничной линии, соприкасающейся с Европой на тысячи верст, совершенная отдельность России от Европы немыслима; такой отдельности не могли сохранить даже Китай и Япония, отделенные от Европы диаметром земного шара. В какие-нибудь определенные отношения к ней должна же она стать. Если она не может и не должна быть в интимной родственной связи с Европой как член европейского семейства, в которое, по свидетельству долговременного опыта, ее и не принимают даже, требуя невозможного отречения от ее очевиднейших прав, здравых интересов, естественных симпатий и священных обязанностей; если, с другой стороны, она не хочет стать в положение подчиненности к Европе, перестроясь сообразно ее желаниям, выполнив все эти унизительные требования, ей ничего не остается, как войти в свою настоящую, этнографическими и историческими условиями предназначенную роль и служить противовесом не тому или другому европейскому государству, а Европе вообще, в ее целости и общности.

   Но для этого, как ни велика и ни могущественна Россия, она все еще слишком слаба. Ей необходимо уменьшить силы враждебной стороны, выделив из числа врагов тех, которые могут быть ее врагами только поневоле, и переведя их на свою сторону как друзей. Удел России - удел счастливый, для увеличения своего могущества ей приходится не покорять, не угнетать, как всем представителям силы, жившим доселе на нашей земле: Македонии, Риму, арабам, монголам, государствам германо-романского мира - а освобождать и восстановлять; и в этом дивном, едва ли не единственном совпадении нравственных побуждений и обязанностей с политическою выгодою и необходимостью нельзя не видеть залога исполнения ее великих судеб, если только мир наш не жалкое сцепление случайностей, а отражение высшего разума, правды и благости.

   Не надо себя обманывать. Враждебность Европы слишком очевидна: она лежит не в случайных комбинациях европейской политики, не в честолюбии того или другого государственного мужа, а в самых основных ее интересах. Внутренние счеты ее не покончены. Бывшие в ней зародыши внутренней борьбы развились именно в недавнее время; но весьма вероятно, что они из числа последних: с улажением их или даже с несколько продолжительным умиротворением их Европа опять обратится всеми своими силами и помыслами против России, почитаемой ею своим естественным, прирожденным врагом. Если Россия не поймет своего назначения, ее неминуемо постигнет участь всего устарелого, лишнего, ненужного. Постепенно умаляясь в своей исторической роли, ей придется склонить голову перед требованиями Европы, которая не только не допустит ее до влияния на Восток, не только устроит (смотря по обстоятельствам, в той или другой форме) оплоты против связи ее с западными славянскими родичами; но, с одной стороны, при помощи турецких, немецких, мадьярских, итальянских, польских, греческих, может быть и румынских пособников своих, всегда готовых разъедать несплоченное славянское тело, с другой - своими политическими и цивилизационными соблазнами до того выветрит самую душу славянства, что оно распустится, растворится в европействе и только утучнит собою его почву. А России, не исполнившей своего предназначения и тем самым потерявшей причину своего бытия, свою жизненную сущность, свою идею, ничего не останется, как бесславно доживать свой жалкий век, перегнивать как исторический хлам, лишенный смысла и значения, или образовать безжизненную массу, так сказать неодухотворенное тело, и в лучшем случае также распуститься в этнографический материал для новых неведомых исторических комбинаций, даже не оставив после себя живого следа.

   Будучи чужда европейскому миру по своему внутреннему складу, будучи, кроме того, слишком сильна и могущественна, чтобы занимать место одного из членов европейской семьи, быть одною из великих европейских держав, Россия не иначе может занять достойное себя и славянства место в истории, как став главою особой, самостоятельной политической системы государств и служа противувесом Европе во всей ее общности и целости. Вот выгоды, польза, смысл Всеславянского союза по отношению к России.

   Для западного славянства значение союза еще важнее. Россия, не сделавшись представительницей славянского мира, конечно, лишится через это исторической цели своего существования, представит миру жалкий образец исторического недоросля в громадных размерах; но, если смотреть с более низменной точки зрения, она все-таки может еще долго - годы и веки - не только сохранять внешнюю государственную независимость, но быть даже великою политическою силою, хотя и лишенною внутреннего смысла и содержания. Для прочих славянских племен вопрос поставлен гораздо резче. Здесь дело идет не об историческом смысле их жизни, не о величии исторической роли, а просто о существовании - так сказать, о хлебе насущном для их народной жизни. Вопрос быт