Чехов Антон Павлович - Три сестры

ышло. Вчера в полночь прохожу через столовую, а там свеча горит. Кто зажег, так и не добилась толку. (Ставит свечу.) Который час?

  Андрей (взглянув на часы). Девятого четверть.

  Наташа. А Ольги и Ирины до сих пор еще нет. Не пришли. Всё трудятся бедняжки. Ольга на педагогическом совете, Ирина на телеграфе... (Вздыхает.) Сегодня утром говорю твоей сестре: "Побереги, говорю, себя, Ирина, голубчик". И не слушает. Четверть девятого, говоришь? Я боюсь, Бобик наш совсем нездоров. Отчего он холодный такой? Вчера у него был жар, а сегодня холодный весь... Я так боюсь!

  Андрей. Ничего, Наташа. Мальчик здоров.

  Наташа. Но все-таки лучше пускай диэта. Я боюсь. И сегодня в десятом часу, говорили, ряженые у нас будут, лучше бы они не приходили, Андрюша.

  Андрей. Право, я не знаю. Их ведь звали.

  Наташа. Сегодня мальчишечка проснулся утром и глядит на меня, и вдруг улыбнулся; значит, узнал. "Бобик, говорю, здравствуй! Здравствуй, милый!" А он смеется. Дети понимают, отлично понимают. Так, значит, Андрюша, я скажу, чтобы ряженых не принимали.

  Андрей (нерешительно). Да ведь это как сестры. Они тут хозяйки.

  Наташа. И они тоже, я им скажу. Они добрые... (Идет.) К ужину я велела простокваши. Доктор говорит, тебе нужно одну простоквашу есть, иначе не похудеешь. (Останавливается.) Бобик холодный. Я боюсь, ему холодно в его комнате, пожалуй. Надо бы хоть до теплой погоды поместить его в другой комнате. Например, у Ирины комната как раз для ребенка: и сухо, и целый день солнце. Надо ей сказать, она пока может с Ольгой в одной комнате... Все равно днем дома не бывает, только ночует...

  

  

  

  

  Пауза. Андрюшанчик, отчего ты молчишь?

  Андрей. Так, задумался... Да и нечего говорить...

  Наташа. Да... Что-то я хотела тебе сказать... Ах, да. Там из управы Ферапонт пришел, тебя спрашивает.

  Андрей (зевает). Позови его.

  Наташа уходит; Андрей, нагнувшись к забытой ею свече, читает книгу. Входит Ферапонт; он в старом трепаном пальто, с поднятым воротником, уши повязаны. Здравствуй, душа моя. Что скажешь?

  Ферапонт. Председатель прислал книжку и бумагу какую-то. Вот... (Подает книгу и пакет.)

  Андрей. Спасибо. Хорошо. Отчего же ты пришел так не рано? Ведь девятый час уже.

  Ферапонт. Чего?

  Андрей (громче). Я говорю, поздно пришел, уже девятый час.

  Ферапонт. Так точно. Я пришел к вам, еще светло было, да не пускали всё. Барин, говорят, занят. Ну, что ж. Занят так занят, спешить мне некуда. (Думая, что Андрей спрашивает его о чем-то.) Чего?

  Андрей. Ничего. (Рассматривая книгу.) Завтра пятница, у нас нет присутствия, но я все равно приду... займусь. Дома скучно...

  

  

  

  

  Пауза. Милый дед, как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу - старые университетские лекции, и мне стало смешно... Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу надеяться, это - быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!

  Ферапонт. Не могу знать... Слышу-то плохо...

  Андрей. Если бы ты слышал как следует, то я, быть может, и не говорил бы с тобой. Мне нужно говорить с кем-нибудь, а жена меня не понимает, сестер я боюсь почему-то, боюсь, что они засмеют меня, застыдят... Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у Тестова или в Большом Московском, голубчик мой.

  Ферапонт. А в Москве, в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы ели блины; один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то сорок, не то пятьдесят. Не упомню.

  Андрей. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и одинокий.

  Ферапонт. Чего?

  

  

  

  

  Пауза. И тот же подрядчик сказывал - может, и врет, - будто поперек всей Москвы канат протянут.

  Андрей. Для чего?

  Ферапонт. Не могу знать. Подрядчик говорил.

  Андрей. Чепуха. (Читает книгу.) Ты был когда-нибудь в Москве?

  Ферапонт (после паузы). Не был. Не привел бог.

  

  

  

  

  Пауза. Мне идти?

  Андрей. Можешь идти. Будь здоров.

  

  

  

   Ферапонт уходит. Будь здоров. (Читая.) Завтра утром придешь, возьмешь тут бумаги... Ступай...

  

  

  

  

  Пауза. Он ушел.

  

  

  

  

  Звонок. Да, дела... (Потягивается и не спеша уходит к себе.)

  За сценой поет нянька, укачивая ребенка. Входят Маша и Вершинин. Пока они потом беседуют, горничная зажигает лампу и свечи.

  Маша. Не знаю.

  

  

  

  

  Пауза. Не знаю. Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы долго не могли привыкнуть к тому, что у нас уже нет денщиков. Но и помимо привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость. Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди - это военные.

  Вершинин. Мне пить хочется. Я бы выпил чаю.

  Маша (взглянув на часы). Скоро дадут. Меня выдали замуж, когда мне было восемнадцать лет, и я своего мужа боялась, потому что он был учителем, а я тогда едва кончила курс. Он казался мне тогда ужасно ученым, умным и важным. А теперь уж не то, к сожалению.

  Вершинин. Так... да.

  Маша. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штатскими вообще так много людей грубых, не любезных, не воспитанных. Меня волнует, оскорбляет грубость, я страдаю, когда вижу, что человек недостаточно тонок, недостаточно мягок, любезен. Когда мне случается быть среди учителей, товарищей мужа, то я просто страдаю.

  Вершинин. Да-с... Но мне кажется, все равно, что штатский, что военный, одинаково неинтересно, по крайней мере, в этом городе. Все равно! Если послушать здешнего интеллигента, штатского или военного, то с женой он замучился, с домом замучился, с имением замучился, с лошадьми замучился... Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему?

  Маша. Почему?

  Вершинин. Почему он с детьми замучился, с женой замучился? А почему жена и дети с ним замучились?

  Маша. Вы сегодня немножко не в духе.

  Вершинин. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь больна немножко, а когда болеют мои девочки, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а в девять я хлопнул дверью и ушел.

  

  

  

  

  Пауза. Я никогда не говорю об этом, и странно, жалуюсь только вам одной. (Целует руку.) Не сердитесь на меня. Кроме вас одной, у меня нет никого, никого...

  

  

  

  

  Пауза.

  Маша. Какой шум в печке. У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так.

  Вершинин. Вы с предрассудками?

  Маша. Да.

  Вершинин. Странно это. (Целует руку.) Вы великолепная, чудная женщина. Великолепная, чудная! Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз.

  Маша (садится на другой стул). Здесь светлей...

  Вершинин. Я люблю, люблю, люблю... Люблю ваши глаза, ваши движения, которые мне снятся... Великолепная, чудная женщина!

  Маша (тихо смеясь). Когда вы говорите со мной так, то я почему-то смеюсь, хотя мне страшно. Не повторяйте, прошу вас... (Вполголоса.) А впрочем, говорите, мне все равно... (Закрывает лицо руками.) Мне все равно. Сюда идут, говорите о чем-нибудь другом...

  

  

  Ирина и Тузенбах входят через залу.

  Тузенбах. У меня тройная фамилия. Меня зовут барон Тузенбах-Кроне-Альтшауер, но я русский, православный, как вы. Немецкого у меня осталось мало, разве только терпеливость, упрямство, с каким я надоедаю вам. Я провожаю вас каждый вечер.

  Ирина. Как я устала!

  Тузенбах. И каждый вечер буду приходить на телеграф и провожать вас домой, буду десять-двадцать лет, пока вы не прогоните... (Увидев Машу и Вершинина, радостно.) Это вы? Здравствуйте.

  Ирина. Вот я и дома, наконец. (Маше.) Сейчас приходит одна дама, телеграфирует своему брату в Саратов, что у ней сегодня сын умер, и никак не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в Саратов. Плачет. И я ей нагрубила ни с того ни с сего. "Мне, говорю, некогда". Так глупо вышло. Сегодня у нас ряженые?

  Маша. Да.

  Ирина (садится в кресло). Отдохнуть. Устала.

  Тузенбах (с улыбкой). Когда вы приходите с должности, то кажетесь такой маленькой, несчастненькой...

  

  

  

  

  Пауза.

  Ирина. Устала. Нет, не люблю я телеграфа, не люблю.

  Маша. Ты похудела... (Насвистывает.) И помолодела, и на мальчишку стала похожа лицом.

  Тузенбах. Это от прически.

  Ирина. Надо поискать другую должность, а эта не по мне. Чего я так хотела, о чем мечтала, того-то в ней именно и нет. Труд без поэзии, без мыслей...

  

  

  

   Стук в пол. Доктор стучит. (Тузенбаху.) Милый, постучите. Я не могу... устала...

  

  

  

  Тузенбах стучит в пол. Сейчас придет. Надо бы принять какие-нибудь меры. Вчера доктор и наш Андрей были в клубе и опять проигрались. Говорят, Андрей двести рублей проиграл.

  Маша (равнодушно). Что ж теперь делать!

  Ирина. Две недели назад проиграл, в декабре проиграл. Скорее бы всё проиграл, быть может, уехали бы из этого города. Господи боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная. (Смеется.) Мы переезжаем туда в июне, а до июня осталось еще... февраль, март, апрель, май... почти полгода!

  Маша. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше.

  Ирина. Ей, я думаю, все равно.

  Чебутыкин, только что вставший с постели, - он отдыхал после обеда, - входит в залу и причесывает бороду, потом садится там за стол и вынимает из кармана газету.

  Маша. Вот пришел... Он заплатил за квартиру?

  Ирина (смеется). Нет. За восемь месяцев ни копеечки. Очевидно, забыл.

  Маша (смеется). Как он важно сидит!

  

  

  

  Все смеются; пауза.

  Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьич?

  Вершинин. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю! С утра ничего не ел...

  Чебутыкин. Ирина Сергеевна!

  Ирина. Что вам?

  Чебутыкин. Пожалуйте сюда. Venez ici.

  

  

   Ирина идет и садится за стол. Я без вас не могу.

  

  

   Ирина раскладывает пасьянс.

  Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем.

  Тузенбах. Давайте. О чем?

  Вершинин. О чем? Давайте помечтаем... например, о той жизни, какая будет после нас, лет через двести-триста.

  Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: "ах, тяжко жить!" - и вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.

  Вершинин (подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет, - дело не в сроке, - настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее - и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.

  

  

  

  Маша тихо смеется.

  Тузенбах. Что вы?

  Маша. Не знаю. Сегодня весь день смеюсь с утра.

  Вершинин. Я кончил там же, где и вы, в академии я не был; читаю я много, но выбирать книг не умею и читаю, быть может, совсем не то, что нужно, а между тем, чем больше живу, тем больше хочу знать. Мои волосы седеют, я почти старик уже, но знаю мало, ах, как мало! Но все же, мне кажется, самое главное и настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас... Мы должны только работать и работать, а счастье это удел наших далеких потомков.

  

  

  

  

  Пауза. Не я, то хоть потомки потомков моих.

  Федотик и Родэ показываются в зале; они садятся и напевают тихо, наигрывая на гитаре.

  Тузенбах. По-вашему, даже не мечтать о счастье! Но если я счастлив!

  Вершинин. Нет.

  Тузенбах (всплеснув руками и смеясь). Очевидно, мы не понимаем друг друга. Ну, как мне убедить вас?

  

  

  

  Маша тихо смеется. (Показывая ей палец.) Смейтесь! (Вершинину.) Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остается постоянною, следуя своим собственным законам, до которых вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете. Перелетные птицы, журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли, высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать, зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди них; и пускай философствуют, как хотят, лишь бы летели...

  Маша. Все-таки смысл?

  Тузенбах. Смысл... Вот снег идет. Какой смысл?

  

  

  

  

  Пауза.

  Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава.

  

  

  

  

  Пауза.

  Вершинин. Все-таки жалко, что молодость прошла...

  Маша. У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа!

  Тузенбах. А я скажу: трудно с вами спорить, господа! Ну вас совсем...

  Чебутыкин (читая газету). Бальзак венчался в Бердичеве.

  

  

  

  Ирина напевает тихо. Даже запишу себе это в книжку. (Записывает.) Бальзак венчался в Бердичеве. (Читает газету.)

  Ирина (раскладывает пасьянс, задумчиво). Бальзак венчался в Бердичеве.

  Тузенбах. Жребий брошен. Вы знаете, Мария Сергеевна, я подаю в отставку.

  Маша. Слышала. И ничего я не вижу в этом хорошего. Не люблю я штатских.

  Тузенбах. Все равно... (Встает.) Я не красив, какой я военный? Ну, да все равно, впрочем... Буду работать. Хоть один день в моей жизни поработать так, чтобы прийти вечером домой, в утомлении повалиться в постель и уснуть тотчас же. (Уходя в залу.) Рабочие, должно быть, спят крепко!

  Федотик (Ирине). Сейчас на Московской у Пыжикова купил для вас цветных карандашей. И вот этот ножичек...

  Ирина. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже выросла... (Берет карандаши и ножичек, радостно.) Какая прелесть!

  Федотик. А для себя я купил ножик... вот поглядите... нож, еще другой нож, третий, это в ушах ковырять, это ножнички, это ногти чистить...

  Родэ (громко). Доктор, сколько вам лет?

  Чебутыкин. Мне? Тридцать два.

  

  

  

  

  Смех.

  Федотик. Я сейчас покажу вам другой пасьянс... (Раскладывает пасьянс.)

  Подают самовар; Анфиса около самовара; немного погодя приходит Наташа и тоже суетится около стола; приходит Соленый, поздоровавшись, садится за стол.

  Вершинин. Однако, какой ветер!

  Маша. Да. Надоела зима. Я уже и забыла, какое лето.

  Ирина. Выйдет пасьянс, я вижу. Будем в Москве. Федотик. Нет, не выйдет. Видите, осьмерка легла на двойку пик. (Смеется.) Значит, вы не будете в Москве.

  Чебутыкин (читает газету). Цицикар. Здесь свирепствует оспа.

  Анфиса (подходя к Маше). Маша, чай кушать, матушка. (Вершинину.) Пожалуйте, ваше высокоблагородие... простите, батюшка, забыла имя, отчество...

  Маша. Принеси сюда, няня. Туда не пойду.

  Ирина. Няня!

  Анфиса. Иду-у!

  Наташа (Соленому). Грудные дети прекрасно понимают. "Здравствуй, говорю, Бобик. Здравствуй, милый!" Он взглянул на меня как-то особенно. Вы думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет, уверяю вас! Это необыкновенный ребенок.

  Соленый. Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы. (Идет со стаканом в гостиную и садится в угол.)

  Наташа (закрыв лицо руками). Грубый, невоспитанный человек!

  Маша. Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. Мне кажется, если бы я была в Москве, то относилась бы равнодушно к погоде...

  Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный в тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его.

  Тузенбах (берет со стола коробку). Где же конфекты?

  Ирина. Соленый съел.

  Тузенбах. Все?

  Анфиса (подавая чай). Вам письмо, батюшка.

  Вершинин. Мне? (Берет письмо.) От дочери. (Читает.) Да, конечно... Я, извините, Мария Сергеевна, уйду потихоньку. Чаю не буду пить. (Встает взволнованный.) Вечно эти истории...

  Маша. Что такое? Не секрет?

  Вершинин (тихо). Жена опять отравилась. Надо идти. Я пройду незаметно. Ужасно неприятно все это. (Целует Маше руку.) Милая моя, славная, хорошая женщина... Я здесь пройду потихоньку... (Уходит.)

  Анфиса. Куда же он? А я чай подала... Экой какой.

  Маша (рассердившись). Отстань! Пристаешь тут, покоя от тебя нет... (Идет с чашкой к столу.) Надоела ты мне, старая!

  Анфиса. Что ж ты обижаешься? Милая!

  Голос Андрея. Анфиса!

  Анфиса (дразнит). Анфиса! Сидит там... (Уходит.)

  Маша (в зале у стола, сердито). Дайте же мне сесть! (Мешает на столе карты.) Расселись тут с картами. Пейте чай!

  Ирина. Ты, Машка, злая.

  Маша. Раз я злая, не говорите со мной. Не трогайте меня!

  Чебутыкин (смеясь). Не трогайте ее, не трогайте...

  Маша. Вам шестьдесят лет, а вы, как мальчишка, всегда городите черт знает что.

  Наташа (вздыхает). Милая Маша, к чему употреблять в разговоре такие выражения? При твоей прекрасной наружности в приличном светском обществе ты, я тебе прямо скажу, была бы просто очаровательна, если бы не эти твои слова. Je vous prie, pardonnez moi, Marie, mais vous avez des manieres un peu grossieres*.

  _______________

  * Прошу извинить меня, Мари, но у вас несколько грубые манеры (франц.).

  Тузенбах (сдерживая смех). Дайте мне... дайте мне... Там, кажется, коньяк...

  Наташа. Il parait, que mon Бобик deja ne dort pas*, проснулся. Он у меня сегодня нездоров. Я пойду к нему, простите... (Уходит.)

  _______________

  * Кажется, мой Бобик уже спит (франц.).

  Ирина. А куда ушел Александр Игнатьич?

  Маша. Домой. У него опять с женой что-то необычайное.

  Тузенбах (идет к Соленому, в руках графинчик с коньяком). Все вы сидите один, о чем-то думаете - и не поймешь, о чем. Ну, давайте мириться. Давайте выпьем коньяку.

  

  

  

  

  Пьют. Сегодня мне придется играть на пианино всю ночь, вероятно, играть всякий вздор... Куда ни шло!

  Соленый. Почему мириться? Я с вами не ссорился.

  Тузенбах. Всегда вы возбуждаете такое чувство, как будто между нами что-то произошло. У вас характер странный, надо сознаться.

  Соленый (декламируя). Я странен, не странен кто ж! Не сердись, Алеко!

  Тузенбах. И при чем тут Алеко...

  

  

  

  

  Пауза.

  Соленый. Когда я вдвоем с кем-нибудь, то ничего, я как все, но в обществе я уныл, застенчив и... говорю всякий вздор. Но все-таки я честнее и благороднее очень, очень многих. И могу это доказать.

  Тузенбах. Я часто сержусь на вас, вы постоянно придираетесь ко мне, когда мы бываем в обществе, но все же вы мне симпатичны почему-то. Куда ни шло, напьюсь сегодня. Выпьем!

  Соленый. Выпьем.

  

  

  

  

  Пьют. Я против вас, барон, никогда ничего не имел. Но у меня характер Лермонтова. (Тихо.) Я даже немножко похож на Лермонтова... как говорят... (Достает из кармана флакон с духами и льет на руки.)

  Тузенбах. Подаю в отставку. Баста! Пять лет все раздумывал и, наконец, решил. Буду работать.

  Соленый (декламируя). Не сердись, Алеко... Забудь, забудь мечтания свои...

  Пока они говорят, Андреи входит с книгой тихо и садится у свечи.

  Тузенбах. Буду работать.

  Чебутыкин (идя в гостиную с Ириной). И угощение было тоже настоящее кавказское: суп с луком, а на жаркое - чехартма, мясное.

  Соленый. Черемша вовсе не мясо, а растение вроде нашего лука.

  Чебутыкин. Нет-с, ангел мой. Чехартма не лук, а жаркое из баранины.

  Соленый. А я вам говорю, черемша - лук.

  Чебутыкин. А я вам говорю, чехартма - баранина.

  Соленый. А я вам говорю, черемша - лук.

  Чебутыкин. Что же я буду с вами спорить! Вы никогда не были на Кавказе и не ели чехартмы.

  Соленый. Не ел, потому что терпеть не могу. От черемши такой же запах, как от чеснока.

  Андрей (умоляюще). Довольно, господа! Прошу вас!

  Тузенбах. Когда придут ряженые?

  Ирина. Обещали к девяти; значит, сейчас.

  Тузенбах (обнимает Андрея). Ах вы сени, мои сени, сени новые мои...

  Андрей (пляшет и поет). Сени новые, кленовые...

  Чебутыкин (пляшет). Решетчаты-е!

  

  

  

  

  Смех.

  Тузенбах (целует Андрея). Черт возьми, давайте выпьем. Андрюша, давайте выпьем на ты. И я с тобой, Андрюша, в Москву, в университет.

  Соленый. В какой? В Москве два университета.

  Андрей. В Москве один университет.

  Соленый. А я вам говорю - два.

  Андрей. Пускай хоть три. Тем лучше.

  Соленый. В Москве два университета!

  

  

  

   Ропот и шиканье. В Москве два университета: старый и новый. А если вам неугодно слушать, если мои слова раздражают вас, то я могу не говорить. Я даже могу уйти в другую комнату... (Уходит в одну из дверец.)

  Тузенбах. Браво, браво! (Смеется.) Господа, начинайте, я сажусь играть! Смешной этот Соленый... (Садится за пианино, играет вальс.)

  Маша (танцует вальс одна). Барон пьян, барон пьян, барон пьян!

  

  

  

   Входит Наташа.

  Наташа (Чебутыкину). Иван Романыч! (Говорит о чем-то Чебутыкину, потом тихо уходит.)

  Чебутыкин трогает Тузенбаха за плечо и шепчет ему о чем-то.

  Ирина. Что такое?

  Чебутыкин. Нам пора уходить. Будьте здоровы.

  Тузенбах. Спокойной ночи. Пора уходить.

  Ирина. Позвольте... А ряженые?..

  Андрей (сконфуженный). Ряженых не будет. Видишь ли, моя милая, Наташа говорит, что Бобик не совсем здоров, и потому... Одним словом, я не знаю, мне решительно все равно.

  Ирина (пожимая плечами). Бобик нездоров!

  Маша. Где наша не пропадала! Гонят, стало быть надо уходить. (Ирине.) Не Бобик болен, а она сама... Вот! (Стучит пальцем по лбу.) Мещанка!

  Андрей уходит в правую дверь к себе, Чебутыкин идет за ним; в зале прощаются.

  Федотик. Какая жалость! Я рассчитывал провести вечерок, но если болен ребеночек, то, конечно... Я завтра принесу ему игрушечку...

  Родэ (громко). Я сегодня нарочно выспался после обеда, думал, что всю ночь буду танцевать. Ведь теперь только девять часов!

  Маша. Выйдем на улицу, там потолкуем. Решим, что и как.

  Слышно: "Прощайте! Будьте здоровы!" Слышен веселый смех Тузенбаха. Все уходят. Анфиса и горничная убирают со стола, тушат огни. Слышно, как поет нянька. Андрей в пальто и шляпе и Чебутыкин тихо входят.

  Чебутыкин. Жениться я не успел, потому что жизнь промелькнула, как молния, да и потому, что безумно любил твою матушку, которая была замужем...

  Андрей. Жениться не нужно. Не нужно, потому что скучно.

  Чебутыкин. Так-то оно так, да одиночество. Как там ни философствуй, а одиночество страшная штука, голубчик мой... Хотя в сущности... конечно, решительно все равно!

  Андрей. Пойдемте скорей.

  Чебутыкин. Что же спешить? Успеем.

  Андрей. Я боюсь, жена бы не остановила.

  Чебутыкин. А!

  Андрей. Сегодня я играть не стану, только так посижу. Нездоровится... Что мне делать, Иван Романыч, от одышки?

  Чебутыкин. Что спрашивать! Не помню, голубчик. Не знаю.

  Андрей. Пройдем кухней.

  

  

  

  

  Уходят.

  

  Звонок, потом опять звонок; слышны голоса, смех.

  Ирина (входит). Что там?

  Анфиса (шепотом). Ряженые!

  

  

  

  

  Звонок.

  Ирина. Скажи, нянечка, дома нет никого. Пусть извинят.

  Анфиса уходит. Ирина в раздумье ходит по комнате; она взволнована. Входит Соленый.

  Соленый (в недоумении). Никого нет... А где же все?

  Ирина. Ушли домой.

  Соленый. Странно. Вы одни тут?

  Ирина. Одна.

  

  

  

  

  Пауза. Прощайте.

  Соленый. Давеча я вел себя недостаточно сдержанно, нетактично. Но вы не такая, как все, вы высоки и чисты, вам видна правда... Вы одна, только вы одна можете понять меня. Я люблю, глубоко, бесконечно люблю...

  Ирина. Прощайте! Уходите.

  Соленый. Я не могу жить без вас. (Идя за ней.) О, мое блаженство! (Сквозь слезы.) О, счастье! Роскошные, чудные, изумительные глаза, каких я не видел ни у одной женщины...

  Ирина (холодно). Перестаньте, Василий Васильич!

  Соленый. Первый раз я говорю о любви к вам, и точно я не на земле, а на другой планете. (Трет себе лоб.) Ну, да все равно. Насильно мил не будешь, конечно... Но счастливых соперников у меня не должно быть... Не должно... Клянусь вам всем святым, соперника я убью... О, чудная!

  

  

   Наташа проходит со свечой.

  Наташа (заглядывает в одну дверь, в другую и проходит мимо двери, ведущей в комнату мужа). Тут Андрей. Пусть читает. Вы простите, Василий Васильич, я не знала, что вы здесь, я по-домашнему.

  Соленый. Мне все равно. Прощайте! (Уходит.)

  Наташа. А ты устала, милая, бедная моя девочка! (Целует Ирину.) Ложилась бы спать пораньше.

  Ирина. Бобик спит?

  Наташа. Спит. Но неспокойно спит. Кстати, милая, я хотела тебе сказать, да все то тебя нет, то мне некогда... Бобику в теперешней детской, мне кажется, холодно и сыро. А твоя комната такая хорошая для ребенка. Милая, родная, переберись пока к Оле!

  Ирина (не понимая). Куда?

  

  Слышно, к дому подъезжает тройка с бубенчиками.

  Наташа. Ты с Олей будешь в одной комнате, пока что, а твою комнату Бобику. Он такой милашка, сегодня я говорю ему: "Бобик, ты мой! Мой!" А он на меня смотрит своими глазеночками.

  

  

  

  

  Звонок. Должно быть, Ольга. Как она поздно!

  

  Горничная подходит к Наташе и шепчет ей на ухо. Протопопов? Какой чудак. Приехал Протопопов, зовет меня покататься с ним на тройке. (Смеется.) Какие странные эти мужчины...

  

  

  

  

  Звонок. Кто-то там пришел. Поехать разве на четверть часика прокатиться... (Горничной.) Скажи, сейчас.

  

  

  

  

  Звонок. Звонят... там Ольга, должно быть. (Уходит.)

  Горничная убегает; Ирина сидит задумавшись; входят Кулыгин, Ольга, за ними Вершинин.

  Кулыгин. Вот тебе и раз. А говорили, что у них будет вечер.

  Вершинин. Странно, я ушел недавно, полчаса назад, и ждали ряженых...

  Ирина. Все ушли.

  Кулыгин. И Маша ушла? Куда она ушла? А зачем Протопопов внизу ждет на тройке? Кого он ждет?

  Ирина. Не задавайте вопросов... Я устала.

  Кулыгин. Ну, капризница...

  Ольга. Совет только что кончился. Я замучилась. Наша начальница больна, теперь я вместо нее. Голова, голова болит, голова... (Садится.) Андрей проиграл вчера в карты двести рублей... Весь город говорит об этом...

  Кулыгин. Да, и я устал на совете. (Садится.)

  Вершинин. Жена моя сейчас вздумала попугать меня, едва не отравилась. Все обошлось, и я рад, отдыхаю теперь... Стало быть, надо уходить? Что ж, позвольте пожелать всего хорошего. Федор Ильич, поедемте со мной куда-нибудь! Я дома не могу оставаться, совсем не могу... Поедемте!

  Кулыгин. Устал. Не поеду. (Встает.) Устал. Жена домой пошла?

  Ирина. Должно быть.

  Кулыгин (целует Ирине руку). Прощай. Завтра и послезавтра целый день отдыхать. Всего хорошего! (Идет.) Чаю очень хочется. Рассчитывал провести вечер в приятном обществе и - о, fallacem hominum spem!..* Винительный падеж при восклицании...

  _______________

  * О, призрачная надежда людская!.. (лат.)

  Вершинин. Значит, один поеду. (Уходит с Кулыгиным, посвистывая.)

  Ольга. Голова болит, голова... Андрей проиграл... весь город говорит... Пойду лягу. (Идет.) Завтра я свободна... О, боже мой, как это приятно! Завтра свободна, послезавтра свободна... Голова болит, голова... (Уходит.)

  Ирина (одна). Все ушли. Никого нет.

  

   На улице гармоника, нянька поет песню.

  Наташа (в шубе и шапке идет через залу; за ней горничная). Через полчаса я буду дома. Только проедусь немножко. (Уходит.)

  Ирина (оставшись одна, тоскует). В Москву! В Москву! В Москву!

  

  

  

  

  Занавес

  

  

  

   ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

  Комната Ольги и Ирины. Налево и направо постели, загороженные ширмами. Третий час ночи. За сценой бьют в набат по случаю пожара, начавшегося уже давно. Видно, что в доме еще не ложились спать. На диване лежит Маша, одетая, как обыкновенно, в черное платье.

  

  

  

  Входят Ольга и Анфиса.

  Анфиса. Сидят теперь внизу под лестницей... А говорю - "пожалуйте наверх, нешто, говорю, можно так", - плачут. "Папаша, говорят, не знаем где. Не дай бог, говорят, сгорел". Выдумали! И на дворе какие-то... тоже раздетые.

  Ольга (вынимает из шкапа платья). Вот это серенькое возьми... И вот это... Кофточку тоже... И эту юбку бери, нянечка... Что же это такое, боже мой! Кирсановский переулок сгорел весь, очевидно... Это возьми... Это возьми... (Кидает ей на руки платье.) Вершинины бедные напугались... Их дом едва не сгорел. Пусть у нас переночуют... домой их нельзя пускать... У бедного Федотика все сгорело, ничего не осталось...

  Анфиса. Ферапонта позвала бы, Олюшка, а то не донесу...

  Ольга (звонит). Не дозвонишься... (В дверь.) Подите сюда, кто там есть!

  В открытую дверь видно окно, красное от зарева; слышно, как мимо дома проезжает пожарная команда. Какой это ужас. И как надоело!

  

  

  

   Входит Ферапонт. Вот возьми снеси вниз... Там под лестницей стоят барышни Колотилины... отдай им. И это отдай...

  Ферапонт. Слушаю. В двенадцатом году Москва тоже горела. Господи ты боже мой! Французы удивлялись.

  Ольга. Иди, ступай...

  Ферапонт. Слушаю. (Уходит.)

  Ольга. Нянечка, милая, всё отдавай. Ничего нам не надо, всё отдавай, нянечка... Я устала, едва на ногах стою... Вершининых нельзя отпускать домой... Девочки лягут в гостиной, Александра Игнатьича вниз к барону... Федотика тоже к барону, или пусть у нас в зале... Доктор, как нарочно, пьян, ужасно пьян, и к нему никого нельзя. И жену Вершинина тоже в гостиной.

  Анфиса (утомленно). Олюшка милая, не гони ты меня! Не гони!

  Ольга. Глупости ты говоришь, няня. Никто тебя не гонит.

  Анфиса (кладет ей голову на грудь). Родная моя, золотая моя, я тружусь, я работаю... Слаба стану, все скажут: пошла! А куда я пойду? Куда? Восемьдесят лет. Восемьдесят второй год...

  Ольга. Ты посиди, нянечка... Устала ты, бедная... (Усаживает ее.) Отдохни, моя хорошая. Побледнела как!

  

  

  

   Наташа входит.

  Наташа. Там говорят, поскорее нужно составить общество для помощи погорельцам. Что ж? Прекрасная мысль. Вообще нужно помогать бедным людям, это обязанность богатых. Бобик и Софочка спят себе, спят, как ни в чем не бывало. У нас так много народу везде, куда ни пойдешь, полон дом. Теперь в городе инфлюэнца, боюсь, как бы не захватили дети.

  Ольга (не слушая ее). В этой комнате не видно пожара, тут покойно...

  Наташа. Да... Я, должно быть, растрепанная. (Перед зеркалом.) Говорят, я пополнела... и не правда! Ничуть! А Маша спит, утомилась, бедная... (Анфисе холодно.) При мне не смей сидеть! Встань! Ступай отсюда!

  

  

  

  Анфиса уходит; пауза. И зачем ты держишь эту старуху, не понимаю!

  Ольга (оторопев). Извини, я тоже не поним