Чехов Антон Павлович - Три сестры

аю...

  Наташа. Ни к чему она тут. Она крестьянка, должна в деревне жить... Что за баловство! Я люблю в доме порядок! Лишних не должно быть в доме. (Гладит ее по щеке.) Ты, бедняжка, устала! Устала наша начальница! А когда моя Софочка вырастет и поступит в гимназию, я буду тебя бояться.

  Ольга. Не буду я начальницей.

  Наташа. Тебя выберут, Олечка. Это решено.

  Ольга. Я откажусь. Не могу... Это мне не по силам... (Пьет воду.) Ты сейчас так грубо обошлась с няней... Прости, я не в состоянии переносить... даже в глазах потемнело...

  Наташа (взволнованно). Прости, Оля, прости... Я не хотела тебя огорчать.

  

  Маша встает, берет подушку и уходит, сердитая.

  Ольга. Пойми, милая... мы воспитаны, быть может, странно, но я не переношу этого. Подобное отношение угнетает меня, я заболеваю... я просто падаю духом!

  Наташа. Прости, прости... (Целует ее.)

  Ольга. Всякая, даже малейшая грубость, неделикатно сказанное слово волнует меня...

  Наташа. Я часто говорю лишнее, это правда, но согласись, моя милая, она могла бы жить в деревне.

  Ольга. Она уже тридцать лет у нас.

  Наташа. Но ведь теперь она не может работать! Или я тебя не понимаю, или же ты не хочешь меня понять. Она не способна к труду, она только спит или сидит.

  Ольга. И пускай сидит.

  Наташа (удивленно). Как пускай сидит? Но ведь она же прислуга. (Сквозь слезы.) Я тебя не понимаю, Оля. У меня нянька есть, кормилица есть, у нас горничная, кухарка... для чего же нам еще эта старуха? Для чего?

  

  

   За сценой бьют в набат.

  Ольга. В эту ночь я постарела на десять лет.

  Наташа. Нам нужно уговориться, Оля. Раз навсегда... Ты в гимназии, я - дома, у тебя ученье, у меня - хозяйство. И если я говорю что насчет прислуги, то знаю, что говорю; я знаю, что го-во-рю... И чтоб завтра же не было здесь этой старой воровки, старой хрычовки... (стучит ногами) этой ведьмы!.. Не сметь меня раздражать! Не сметь! (Спохватившись.) Право, если ты не переберешься вниз, то мы всегда будем ссориться. Это ужасно.

  

  

  

   Входит Кулыгин.

  Кулыгин. Где Маша? Нам пора бы уже домой. Пожар, говорят, стихает. (Потягивается.) Сгорел только один квартал, а ведь был ветер, вначале казалось, горит весь город. (Садится.) Утомился. Олечка моя милая... Я часто думаю: если бы не Маша, то я на тебе б женился, Олечка. Ты очень хорошая... Замучился. (Прислушивается.)

  Ольга. Что?

  Кулыгин. Как нарочно, у доктора запой, пьян он ужасно. Как нарочно! (Встает.) Вот он идет сюда, кажется... Слышите? Да, сюда... (Смеется.) Экий какой, Право... Я спрячусь. (Идет в угол к шкапу.) Этакий разбойник.

  Ольга. Два года не пил, а тут вдруг взял и напился... (Идет с Наташей в глубину комнаты.)

  Чебутыкин входит; не шатаясь, как трезвый, проходит по комнате, останавливается, смотрит, потом подходит к рукомойнику и начинает мыть руки.

  Чебутыкин (угрюмо). Черт бы всех побрал... подрал... Думают, я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, все позабыл, что знал, ничего не помню, решительно ничего.

  

   Ольга и Наташа, незаметно для него, уходят. Черт бы побрал. В прошлую среду лечил на Засыпи женщину - умерла, и я виноват, что она умерла. Да... Кое-что знал лет двадцать пять назад, а теперь ничего не помню. Ничего... В голове пусто, на душе холодно. Может быть, я и не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги... и голова; может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю. (Плачет.) О, если бы не существовать! (Перестает плакать, угрюмо.) Черт знает... Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир, Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость! И та женщина, что уморил в среду, вспомнилась... и все вспомнилось, и стало на душе криво, гадко, мерзко... пошел, запил...

  Ирина, Вершинин и Тузенбах входят; на Тузенбахе штатское платье, новое и модное.

  Ирина. Здесь посидим. Сюда никто не войдет.

  Вершинин. Если бы не солдаты, то сгорел бы весь город. Молодцы! (Потирает от удовольствия руки.) Золотой народ! Ах, что за молодцы!

  Кулыгин (подходя к ним). Который час, господа?

  Тузенбах. Уже четвертый час. Светает.

  Ирина. Все сидят в зале, никто не уходит. И ваш этот Соленый сидит... (Чебутыкину.) Вы бы, доктор, шли спать.

  Чебутыкин. Ничего-с... Благодарю-с. (Причесывает бороду.)

  Кулыгин (смеется). Назюзюкался, Иван Романыч! (Хлопает по плечу.) Молодец! In vino veritas*, говорили древние.

  _______________

  * Истина в вине (лат.).

  Тузенбах. Меня всё просят устроить концерт в пользу погорельцев.

  Ирина. Ну, кто там...

  Тузенбах. Можно бы устроить, если захотеть. Марья Сергеевна, например, играет на рояле чудесно.

  Кулыгин. Чудесно играет!

  Ирина. Она уже забыла. Три года не играла... или четыре.

  Тузенбах. Здесь в городе решительно никто не понимает музыки, ни одна душа, но я, я понимаю и честным словом уверяю вас, Марья Сергеевна играет великолепно, почти талантливо.

  Кулыгин. Вы правы, барон. Я ее очень люблю, Машу. Она славная.

  Тузенбах. Уметь играть так роскошно и в то же время сознавать, что тебя никто, никто не понимает!

  Кулыгин (вздыхает). Да... Но прилично ли ей участвовать в концерте?

  

  

  

  

  Пауза. Я ведь, господа, ничего не знаю. Может быть, это и хорошо будет. Должен признаться, наш директор хороший человек, даже очень хороший, умнейший, но у него такие взгляды... Конечно, не его дело, но все-таки, если хотите, то я, пожалуй, поговорю с ним.

   Чебутыкин берет в руки фарфоровые часы и рассматривает их.

  Вершинин. На пожаре я загрязнился весь, ни на что не похож.

  

  

  

  

  Пауза. Вчера я мельком слышал, будто нашу бригаду хотят перевести куда-то далеко. Одни говорят, в Царство Польское, другие - будто в Читу.

  Тузенбах. Я тоже слышал. Что ж? Город тогда совсем опустеет.

  Ирина. И мы уедем!

  Чебутыкин (роняет часы, которые разбиваются). Вдребезги!

  

  

  Пауза; все огорчены и сконфужены.

  Кулыгин (подбирает осколки). Разбить такую дорогую вещь - ах, Иван Романыч, Иван Романыч! Ноль с минусом вам за поведение!

  Ирина. Это часы покойной мамы.

  Чебутыкин. Может быть... Мамы так мамы. Может, я не разбивал, а только кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает. (У двери.) Что смотрите? У Наташи романчик с Протопоповым, а вы не видите... Вы вот сидите тут и ничего не видите, а у Наташи романчик с Протопоповым... (Поет.) Не угодно ль этот финик вам принять... (Уходит.)

  Вершинин. Да... (Смеется.) Как все это в сущности странно!

  

  

  

  

  Пауза. Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю - дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам в течение долгой жизни! Я хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется пережить еще на этом свете!

  

  

  

   Набат; пауза. Прихожу сюда, а мать здесь, кричит, сердится.

  

   Маша входит с подушкой и садится на диван. И когда мои девочки стояли у порога в одном белье, босые, и улица была красной от огня, был страшный шум, то я подумал, что нечто похожее происходило много лет назад, когда набегал неожиданно враг, грабил, зажигал... Между тем, в сущности, какая разница между тем, что есть и что было! А пройдет еще немного времени, каких-нибудь двести-триста лет, и на нашу теперешнюю жизнь также будут смотреть и со страхом, и с насмешкой, все нынешнее будет казаться и угловатым, и тяжелым, и очень неудобным, и странным. О, наверное, какая это будет жизнь, какая жизнь! (Смеется.) Простите, я опять зафилософствовался. Позвольте продолжать, господа. Мне ужасно хочется философствовать, такое у меня теперь настроение.

  

  

  

  

  Пауза. Точно спят все. Так я говорю: какая это будет жизнь! Вы можете себе только представить... Вот таких, как вы, в городе теперь только три, в следующих поколениях - больше, все больше и больше, и придет время, когда все изменится по-вашему, жить будут по-вашему, а потом и вы устареете, народятся люди, которые будут лучше вас... (Смеется.) Сегодня у меня какое-то особенное настроение. Хочется жить чертовски... (Поет.) Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны... (Смеется.)

  Маша. Трам-там-там...

  Вершинин. Трам-там...

  Маша. Тра-ра-ра?

  Вершинин. Тра-та-та. (Смеется.)

  

  

  

   Входит Федотик.

  Федотик (танцует). Погорел, погорел! Весь дочиста!

  

  

  

  

  Смех.

  Ирина. Что ж за шутки. Все сгорело?

  Федотик (смеется). Все дочиста. Ничего не осталось. И гитара сгорела, и фотография сгорела, и все мои письма... И хотел подарить вам записную книжечку - тоже сгорела.

  

  

  

   Входит Соленый.

  Ирина. Нет, пожалуйста, уходите, Василий Васильич. Сюда нельзя.

  Соленый. Почему же это барону можно, а мне нельзя?

  Вершинин. Надо уходить, в самом деле. Как пожар?

  Соленый. Говорят, стихает. Нет, мне положительно странно, почему это барону можно, а мне нельзя? (Вынимает флакон с духами и прыскается.)

  Вершинин. Трам-там-там.

  Маша. Трам-там.

  Вершинин (смеется, Соленому). Пойдемте в залу.

  Соленый. Хорошо-с, так и запишем. Мысль эту можно б боле пояснить, да боюсь, как бы гусей не раздразнить... (Глядя на Тузенбаха.) Цып, цып, цып...

  

  

  Уходит с Вершининым и Федотиком.

  Ирина. Как накурил этот Соленый... (В недоумении.) Барон спит! Барон! Барон!

  Тузенбах (очнувшись). Устал я, однако... Кирпичный завод... Это я не брежу, а в самом деле, скоро поеду на кирпичный завод, начну работать... Уже был разговор. (Ирине нежно.) Вы такая бледная, прекрасная, обаятельная... Мне кажется, ваша бледность проясняет темный воздух, как свет... Вы печальны, вы недовольны жизнью... О, поедемте со мной, поедемте работать вместе!

  Маша. Николай Львович, уходите отсюда.

  Тузенбах (смеясь). Вы здесь? Я не вижу. (Целует Ирине руку.) Прощайте, я пойду... Я гляжу на вас теперь, и вспоминается мне, как когда-то давно, в день ваших именин, вы, бодрая, веселая, говорили о радостях труда... И какая мне тогда мерещилась счастливая жизнь! Где она? (Целует руку.) У вас слезы на глазах. Ложитесь спать, уж светает... начинается утро... Если бы мне было позволено отдать за вас жизнь свою!

  Маша. Николай Львович, уходите! Ну, что право...

  Тузенбах. Ухожу... (Уходит.)

  Маша (ложится). Ты спишь, Федор?

  Кулыгин. А?

  Маша. Шел бы домой.

  Кулыгин. Милая моя Маша, дорогая моя Маша...

  Ирина. Она утомилась. Дал бы ей отдохнуть, Федя.

  Кулыгин. Сейчас уйду... Жена моя хорошая, славная... Люблю тебя, мою единственную...

  Маша (сердито). Amo, amas, amat, amamus, amatis, amant*.

  _______________

  * Люблю, любишь, любит, любим, любите, любят (лат.).

  Кулыгин (смеется). Нет, право, она удивительная. Женат я на тебе семь лет, а кажется, венчались только вчера. Честное слово. Нет, право, ты удивительная женщина. Я доволен, я доволен, я доволен!

  Маша. Надоело, надоело, надоело... (Встает и говорит сидя.) И вот не выходит у меня из головы... Просто возмутительно. Сидит гвоздем в голове, не могу молчать. Я про Андрея... Заложил он этот дом в банке, и все деньги забрала его жена, а ведь дом принадлежит не ему одному, а нам четверым! Он должен это знать, если он порядочный человек.

  Кулыгин. Охота тебе, Маша! На что тебе? Андрюша кругом должен, ну, и бог с ним.

  Маша. Это во всяком случае возмутительно. (Ложится.)

  Кулыгин. Мы с тобой не бедны. Я работаю, хожу в гимназию, потом уроки даю... Я честный человек. Простой... Omnia mea mecum porto*, как говорится.

  _______________

  * Все мое ношу с собой (лат.).

  Маша. Мне ничего не нужно, но меня возмущает несправедливость.

  

  

  

  

  Пауза. Ступай, Федор.

  Кулыгин (целует ее). Ты устала, отдохни с полчасика, а я там посижу, подожду. Спи... (Идет.) Я доволен, я доволен, я доволен. (Уходит.)

  Ирина. В самом деле, как измельчал наш Андрей, как он выдохся и постарел около этой женщины! Когда-то готовился в профессора, а вчера хвалился, что попал, наконец, в члены земской управы. Он член управы, а Протопопов председатель... Весь город говорит, смеется, и только он один ничего не знает и не видит... И вот все побежали на пожар, а он сидит у себя в комнате и никакого внимания. Только на скрипке играет. (Нервно.) О, ужасно, ужасно, ужасно! (Плачет.) Я не могу, не могу переносить больше!.. Не могу, не могу!..

  

   Ольга входит, убирает около своего столика. (Громко рыдает.) Выбросьте меня, выбросьте, я больше не могу!..

  Ольга (испугавшись). Что ты, что ты? Милая!

  Ирина (рыдая). Куда? Куда все ушло? Где оно? О, боже мой, боже мой! Я все забыла, забыла... у меня перепуталось в голове... Я не помню, как по-итальянски окно или вот потолок... Все забываю, каждый день забываю, а жизнь уходит и никогда не вернется, никогда, никогда мы не уедем в Москву... Я вижу, что не уедем...

  Ольга. Милая, милая...

  Ирина (сдерживаясь). О, я несчастная... Не могу я работать, не стану работать. Довольно, довольно! Была телеграфисткой, теперь служу в городской управе и ненавижу, презираю все, что только мне дают делать... Мне уже двадцать четвертый год, работаю уже давно, и мозг высох, похудела, подурнела, постарела, и ничего, ничего, никакого удовлетворения, а время идет, и все кажется, что уходишь от настоящей прекрасной жизни, уходишь все дальше и дальше, в какую-то пропасть. Я в отчаянии, я в отчаянии! И как я жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю...

  Ольга. Не плачь, моя девочка, не плачь... Я страдаю.

  Ирина. Я не плачу, не плачу... Довольно... Ну, вот я уже не плачу. Довольно... Довольно!

  Ольга. Милая, говорю тебе как сестра, как друг, если хочешь моего совета, выходи за барона!

  

  

  

  Ирина тихо плачет. Ведь ты его уважаешь, высоко ценишь... Он, правда, некрасивый, но он такой порядочный, чистый... Ведь замуж выходят не из любви, а только для того, чтобы исполнить свой долг. Я, по крайней мере, так думаю, и я бы вышла без любви. Кто бы ни посватал, все равно бы пошла, лишь бы порядочный человек. Даже за старика бы пошла...

  Ирина. Я все ждала, переселимся в Москву, там мне встретится мой настоящий, я мечтала о нем, любила... Но оказалось, все вздор, все вздор...

  Ольга (обнимает сестру). Милая моя, прекрасная сестра, я все понимаю; когда барон Николай Львович оставил военную службу и пришел к нам в пиджаке, то показался мне таким некрасивым, что я даже заплакала... Он спрашивает: "что вы плачете?" Как я ему скажу! Но если бы бог привел ему жениться на тебе, то я была бы счастлива. Тут ведь другое, совсем другое.

  Наташа со свечой проходит через сцену из правой двери в левую молча.

  Маша (садится). Она ходит так, как будто она подожгла.

  Ольга. Ты, Маша, глупая. Самая глупая в нашей семье это ты. Извини, пожалуйста.

  

  

  

  

  Пауза.

  Маша. Мне хочется каяться, милые сестры. Томится душа моя. Покаюсь вам и уж больше никому, никогда... Скажу сию минуту. (Тихо.) Это моя тайна, но вы всё должны знать... Не могу молчать...

  

  

  

  

  Пауза. Я люблю, люблю... Люблю этого человека... Вы его только что видели... Ну, да что там. Одним словом, люблю Вершинина...

  Ольга (идет к себе за ширму). Оставь это. Я все равно не слышу.

  Маша. Что же делать! (Берется за голову.) Он казался мне сначала странным, потом я жалела его... потом полюбила... полюбила с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками...

  Ольга (за ширмой). Я не слышу, все равно. Какие бы ты глупости ни говорила, я все равно не слышу.

  Маша. Э, чудная ты, Оля. Люблю - такая, значит, судьба моя. Значит, доля моя такая... И он меня любит... Это все страшно. Да? Не хорошо это? (Тянет Ирину за руку, привлекает к себе.) О моя милая... Как-то мы проживем нашу жизнь, что из нас будет... Когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется, что все это старо, и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видно тебе, что никто ничего не знает и каждый должен решать сам за себя... Милые мои, сестры мои... Призналась вам, теперь буду молчать... Буду теперь, как гоголевский сумасшедший... молчание... молчание...

  

  

  Входит Андрей, за ним Ферапонт.

  Андрей (сердито). Что тебе нужно? Я не понимаю.

  Ферапонт (в дверях, нетерпеливо). Я, Андрей Сергеич, уж говорил раз десять.

  Андрей. Во-первых, я тебе не Андрей Сергеич, а ваше высокоблагородие!

  Ферапонт. Пожарные, ваше высокородие, просят, дозвольте на реку садом проехать. А то кругом ездиют, ездиют - чистое наказание.

  Андрей. Хорошо. Скажи, хорошо.

  

  

  

   Ферапонт уходит. Надоели. Где Ольга?

  

  

  Ольга показывается из-за ширмы. Я пришел к тебе, дай мне ключ от шкапа, я затерял свой. У тебя есть такой маленький ключик.

  Ольга подает ему молча ключ. Ирина идет к себе за ширму; пауза. А какой громадный пожар! Теперь стало утихать. Черт знает, разозлил меня этот Ферапонт, я сказал ему глупость... Ваше высокоблагородие...

  

  

  

  

  Пауза. Что же ты молчишь, Оля?

  

  

  

  

  Пауза. Пора уже оставить эти глупости и не дуться так, здорово-живешь... Ты, Маша, здесь, Ирина здесь, ну вот прекрасно - объяснимся начистоту, раз навсегда. Что вы имеете против меня? Что?

  Ольга. Оставь, Андрюша. Завтра объяснимся. (Волнуясь.) Какая мучительная ночь!

  Андрей (он очень смущен). Не волнуйся. Я совершенно хладнокровно вас спрашиваю: что вы имеете против меня? Говорите прямо.

  

  

  Голос Вершинина: "Трам-там-там!"

  Маша (встает, громко). Тра-та-та! (Ольге.) Прощай, Оля, господь с тобой. (Идет за ширму, целует Ирину.) Спи покойно... Прощай, Андрей. Уходи, они утомлены... завтра объяснишься... (Уходит.)

  Ольга. В самом деле, Андрюша, отложим до завтра... (Идет к себе за ширму.) Спать пора.

  Андрей. Только скажу и уйду. Сейчас... Во-первых, вы имеете что-то против Наташи, моей жены, и это я замечаю с самого дня моей свадьбы. Если желаете знать, Наташа прекрасный, честный человек, прямой и благородный - вот мое мнение. Свою жену я люблю и уважаю, понимаете, уважаю и требую, чтобы ее уважали также и другие. Повторяю, она честный, благородный человек, а все ваши неудовольствия, простите, это просто капризы...

  

  

  

  

  Пауза. Во-вторых, вы как будто сердитесь за то, что я не профессор, не занимаюсь наукой. Но я служу в земстве, я член земской управы и это свое служение считаю таким же святым и высоким, как служение науке. Я член земской управы и горжусь этим, если желаете знать...

  

  

  

  

  Пауза. В-третьих... Я еще имею сказать... Я заложил дом, не испросив у вас позволения... В этом я виноват, да, и прошу меня извинить. Меня побудили к тому долги... тридцать пять тысяч... Я уже не играю в карты, давно бросил, но главное, что могу сказать в свое оправдание, это то, что вы девушки, вы получаете пенсию, я же не имел... заработка, так сказать...

  

  

  

  

  Пауза.

  Кулыгин (в дверь). Маши здесь нет? (Встревоженно.) Где же она? Это странно... (Уходит.)

  Андрей. Не слушают. Наташа превосходный, честный человек. (Ходит по сцене молча, потом останавливается.) Когда я женился, я думал, что мы будем счастливы... все счастливы... Но боже мой... (Плачет.) Милые мои сестры, дорогие сестры, не верьте мне, не верьте... (Уходит.)

  Кулыгин (в дверь встревоженно). Где Маша? Здесь Маши нет? Удивительное дело. (Уходит.)

  

  

  

  Набат, сцена пустая.

  Ирина (за ширмами). Оля! Кто это стучит в пол?

  Ольга. Это доктор Иван Романыч. Он пьян.

  Ирина. Какая беспокойная ночь!

  

  

  

  

  Пауза. Оля! (Выглядывает из-за ширм.) Слышала? Бригаду берут от нас, переводят куда-то далеко.

  Ольга. Это слухи только.

  Ирина. Останемся мы тогда одни... Оля!

  Ольга. Ну?

  Ирина. Милая, дорогая, я уважаю, я ценю барона, он прекрасный человек, я выйду за него, согласна, только поедем в Москву! Умоляю тебя, поедем! Лучше Москвы нет ничего на свете! Поедем, Оля! Поедем!

  

  

  

  

  Занавес

  

  

  

  ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

  Старый сад при доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки - лес. Направо терраса дома; здесь на столе бутылки и стаканы; видно, что только что пили шампанское. Двенадцать часов дня. С улицы к реке через сад ходят изредка прохожие; быстро проходят человек пять солдат.

  Чебутыкин в благодушном настроении, которое не покидает его в течение всего акта, сидит в кресле, в саду, ждет, когда его позовут; он в фуражке и с палкой. Ирина, Кулыгин с орденом на шее, без усов, и Тузенбах, стоя на террасе, провожают Федотика и Родэ, которые сходят вниз; оба офицера в походной форме.

  Тузенбах (целуется с Федотиком). Вы хороший, мы жили так дружно. (Целуется с Родэ.) Еще раз... Прощайте, дорогой мой!

  Ирина. До свиданья!

  Федотик. Не до свиданья, а прощайте, мы больше уже никогда не увидимся!

  Кулыгин. Кто знает! (Вытирает глаза, улыбаемся.) Вот и я заплакал.

  Ирина. Когда-нибудь встретимся.

  Федотик. Лет через десять-пятнадцать? Но тогда мы едва узнаем друг друга, холодно поздороваемся... (Снимает фотографию.) Стойте... Еще в последний раз.

  Родэ (обнимает Тузенбаха). Не увидимся больше... (Целует руку Ирине.) Спасибо за все, за все!

  Федотик (с досадой). Да постой!

  Тузенбах. Даст бог, увидимся. Пишите же нам. Непременно пишите.

  Родэ (окидывает взглядом сад). Прощайте, деревья! (Кричит.) Гоп-гоп!

  

  

  

  

  Пауза. Прощай, эхо!

  Кулыгин. Чего доброго женитесь там, в Польше... Жена полька обнимет и скажет: "кохане!" (Смеется.)

  Федотик (взглянув на часы). Осталось меньше часа. Из нашей батареи только Соленый пойдет на барже, мы же со строевой частью. Сегодня уйдут три батареи дивизионно, завтра опять три - и в городе наступит тишина и спокойствие.

  Тузенбах. И скучища страшная.

  Родэ. А Мария Сергеевна где?

  Кулыгин. Маша в саду.

  Федотик. С ней проститься.

  Родэ. Прощайте, надо уходить, а то я заплачу... (Обнимает быстро Тузенбаха и Кулыгина, целует руку Ирине.) Прекрасно мы здесь пожили...

  Федотик (Кулыгину). Это вам на память... книжка с карандашиком... Мы здесь пойдем к реке...

  

  

   Отходят, оба оглядываются.

  Родэ (кричит). Гоп-гоп!

  Кулыгин (кричит). Прощайте!

  В глубине сцены Федотик и Родэ встречаются с Машей и прощаются с нею; она уходит с ними.

  Ирина. Ушли... (Садится на нижнюю ступень террасы.)

  Чебутыкин. А со мной забыли проститься.

  Ирина. Вы же чего?

  Чебутыкин. Да и я как-то забыл. Впрочем, скоро увижусь с ними, ухожу завтра. Да... Еще один денек остался. Через год дадут мне отставку, опять приеду сюда и буду доживать свой век около вас. Мне до пенсии только один годочек остался... (Кладет в карман газету, вынимает другую.) Приеду сюда к вам и изменю жизнь коренным образом. Стану таким тихоньким, благо... благоугодным, приличненьким...

  Ирина. А вам надо бы изменить жизнь, голубчик. Надо бы как-нибудь.

  Чебутыкин. Да. Чувствую. (Тихо напевает.) Тарара... бумбия... сижу на тумбе я...

  Кулыгин. Неисправим Иван Романыч! Неисправим!

  Чебутыкин. Да вот к вам бы на выучку. Тогда бы исправился.

  Ирина. Федор сбрил себе усы. Видеть не могу!

  Кулыгин. А что?

  Чебутыкин. Я бы сказал, на что теперь похожа ваша физиономия, да не могу.

  Кулыгин. Что ж! Так принято, это modus vivendi. Директор у нас с выбритыми усами, и я тоже, как стал инспектором, побрился. Никому не нравится, а для меня все равно. Я доволен. С усами я или без усов, а я одинаково доволен... (Садится.)

  В глубине сцены Андрей провозит в колясочке спящего ребенка.

  Ирина. Иван Романыч, голубчик, родной мой, я страшно обеспокоена. Вы вчера были на бульваре, скажите, что произошло там?

  Чебутыкин. Что произошло? Ничего. Пустяки. (Читает газету.) Все равно!

  Кулыгин. Так рассказывают, будто Соленый и барон встретились вчера на бульваре около театра...

  Тузенбах. Перестаньте! Ну, что право... (Машет рукой и уходит в дом.)

  Кулыгин. Около театра... Соленый стал придираться к барону, а тот не стерпел, сказал что-то обидное...

  Чебутыкин. Не знаю. Чепуха все.

  Кулыгин. В какой-то семинарии учитель написал на сочинении "чепуха", а ученик прочел "реникса" - думал, по-латыни написано. (Смеется.) Смешно удивительно. Говорят, Соленый влюблен в Ирину и будто возненавидел барона... Это понятно. Ирина очень хорошая девушка. Она даже похожа на Машу, такая же задумчивая. Только у тебя, Ирина, характер мягче. Хотя и у Маши, впрочем, тоже очень хороший характер. Я ее люблю, Машу.

  

   В глубине сада за сценой: "Ау! Гоп-гоп!"

  Ирина (вздрагивает). Меня как-то все пугает сегодня.

  

  

  

  

  Пауза. У меня уже все готово, я после обеда отправляю свои вещи. Мы с бароном завтра венчаемся, завтра же уезжаем на кирпичный завод, и послезавтра я уже в школе, начинается новая жизнь. Как-то мне поможет бог! Когда я держала экзамен на учительницу, то даже плакала от радости, от благости...

  

  

  

  

  Пауза. Сейчас приедет подвода за вещами...

  Кулыгин. Так-то оно так, только как-то все это не серьезно. Одни только идеи, а серьезного мало. Впрочем, от души тебе желаю.

  Чебутыкин (в умилении). Славная моя, хорошая... Золотая моя... Далеко вы ушли, не догонишь вас. Остался я позади, точно перелетная птица, которая состарилась, не может лететь. Летите, мои милые, летите с богом!

  

  

  

  

  Пауза. Напрасно, Федор Ильич, вы усы себе сбрили.

  Кулыгин. Будет вам! (Вздыхает.) Вот сегодня уйдут военные, и все опять пойдет по-старому. Что бы там ни говорили, Маша хорошая, честная женщина, я ее очень люблю и благодарю свою судьбу. Судьба у людей разная... Тут в акцизе служит некто Козырев. Он учился со мной, его уволили из пятого класса гимназии за то, что никак не мог понять ut consecutivum. Теперь он ужасно бедствует, болен, и я, когда встречаюсь, то говорю ему: "Здравствуй, ut consecutivum". - Да, говорит, именно consecutivum... а сам кашляет. А мне вот всю мою жизнь везет, я счастлив, вот имею даже Станислава второй степени и сам теперь преподаю другим это ut consecutivum. Конечно, я умный человек, умнее очень многих, но счастье не в этом...

  

   В доме играют на рояле "Молитву девы".

  Ирина. А завтра вечером я уже не буду слышать этой "Молитвы девы", не буду встречаться с Протопоповым...

  

  

  

  

  Пауза. А Протопопов сидит там в гостиной; и сегодня пришел...

  Кулыгин. Начальница еще не приехала?

  

  В глубине сцены тихо проходит Маша, прогуливаясь.

  Ирина. Нет. За ней послали. Если б только вы знали, как мне трудно жить здесь одной, без Оли... Она живет в гимназии; она начальница, целый день занята делом, а я одна, мне скучно, нечего делать, и ненавистна комната, в которой живу... Я так и решила: если мне не суждено быть в Москве, то так тому и быть. Значит, судьба. Ничего не поделаешь... Всё в божьей воле, это правда. Николай Львович сделал мне предложение... Что ж? Подумала и решила. Он хороший человек, удивительно даже, такой хороший... И у меня вдруг точно крылья выросли на душе, я повеселела, стало мне легко и опять захотелось работать, работать... Только вот вчера произошло что-то, какая-то тайна нависла надо мной...

  Чебутыкин. Реникса. Чепуха.

  Наташа (в окно). Начальница!

  Кулыгин. Приехала начальница. Пойдем.

  

  

  

  Уходит с Ириной в дом.

  Чебутыкин (читает газету и тихо напевает). Тара-ра... бумбия... сижу на тумбе я...

   Маша подходит; в глубине Андрей провозит колясочку.

  Маша. Сидит себе здесь, посиживает...

  Чебутыкин. А что?

  Маша (садится). Ничего...

  

  

  

  

  Пауза. Вы любили мою мать?

  Чебутыкин. Очень.

  Маша. А она вас?

  Чебутыкин (после паузы). Этого я уже не помню.

  Маша. Мой здесь? Так когда-то наша кухарка Марфа говорила про своего городового: мой. Мой здесь?

  Чебутыкин. Нет еще.

  Маша. Когда берешь счастье урывочками, по кусочкам, потом его теряешь, как я, то мало-помалу грубеешь, становишься злющей. (Указывает себе на грудь.) Вот тут у меня кипит... (Глядя на брата Андрея, который провозит колясочку.) Вот Андрей наш, братец... Все надежды пропали. Тысячи народа поднимали колокол, потрачено было много труда и денег, а он вдруг упал и разбился. Вдруг, ни с того ни с сего. Так и Андрей...

  Андрей. И когда, наконец, в доме успокоятся. Такой шум.

  Чебутыкин. Скоро. (Смотрит на часы, потом заводит их; часы бьют.) У меня часы старинные, с боем... Первая, вторая и пятая батарея уйдут ровно в час.

  

  

  

  

  Пауза. А я завтра.

  Андрей. Навсегда?

  Чебутыкин. Не знаю. Может, через год вернусь. Хотя черт его знает... все равно...

   Слышно, как где-то далеко играют на арфе и скрипке.

  Андрей. Опустеет город. Точно его колпаком накроют.

  

  

  

  

  Пауза. Что-то произошло вчера около театра; все говорят, а я не знаю.

  Чебутыкин. Ничего. Глупости. Соленый стал придираться к барону, а тот вспылил и оскорбил его, и вышло так в конце концов, что Соленый обязан был вызвать его на дуэль. (Смотрит на часы.) Пора бы, кажется, уж... В половине первого, в казенной роще, вот в той, что отсюда видать за рекой... Пиф-паф. (Смеется.) Соленый воображает, что он Лермонтов, и даже стихи пишет. Вот шутки шутками, а уж у него третья дуэль.

  Маша. У кого?

  Чебутыкин. У Соленого.

  Маша. А у барона?

  Чебутыкин. Что у барона?

  

  

  

  

  Пауза.

  Маша. В голове у меня перепуталось... Все-таки, я говорю, не следует им позволять. Он может ранить барона или даже убить.

  Чебутыкин. Барон хороший человек, но одним бароном больше, одним меньше - не все ли равно? Пускай! Все равно!

  

  

   За садом крик: "Ау! Гоп-гоп!" Подождешь. Это Скворцов кричит, секундант. В лодке сидит.

  

  

  

  

  Пауза.

  Андрей. По-моему, и участвовать на дуэли, и присутствовать на ней, хотя бы в качестве врача, просто безнравственно.

  Чебутыкин. Это только кажется... Ничего нет на свете, нас нет, мы не существуем, а только кажется, что существуем... И не все ли равно!

  Маша. Так вот целый день говорят, говорят... (Идет.) Живешь в таком климате, того гляди снег пойдет, а тут еще эти разговоры... (Останавливаясь.) Я не пойду в дом, я не могу туда ходить... Когда придет Вершинин, скажете мне... (Идет по аллее.) А уже летят перелетные птицы... (Глядит вверх.) Лебеди, или гуси... Милые мои, счастливые мои... (Уходит.)

  Андрей. Опустеет наш дом. Уедут офицеры, уедете вы, сестра замуж выйдет, и останусь в доме я один.

  Чебутыкин. А жена?

  

  

   Ферапонт входит с бумагами.

  Андрей. Жена есть жена. Она честная, порядочная, ну, добрая, но в ней есть при всем том нечто принижающее ее до мелкого, слепого, этакого шаршавого животного. Во всяком случае, она не человек. Говорю вам как другу, единственному человеку, которому могу открыть свою душу. Я люблю Наташу, это так, но иногда она мне кажется удивительно пошлой, и тогда я теряюсь, не понимаю, за что, отчего я так люблю ее, или, по крайней мере, любил...

  Чебутыкин (встает). Я, брат, завтра уезжаю, может, никогда не увидимся, так вот тебе мой совет. Знаешь, надень шапку, возьми в руки палку и уходи... уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь, тем лучше.

  Соленый проходит в глубине сцены с двумя офицерами; увидев Чебутыкина, он поворачивает к нему; офицеры идут дальше.

  Соленый. Доктор, пора! Уже половина первого. (Здоровается с Андреем.)

  Чебутыкин. Сейчас. Надоели вы мне все. (Андрею.) Если кто спросит меня, Андрюша, то скажешь, я сейчас... (Вздыхает.) Охо-хо-хо!

  Соленый. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. (Идет с ним.) Что вы кряхтите, старик?

  Чебутыкин. Ну!

  Соленый. Как здоровье?

  Чебутыкин (сердито). Как масло коровье.

  Соленый. Старик волнуется напрасно. Я позволю себе немного, я только подстрелю его, как вальдшнепа. (Вынимает духи и брызгает на руки.) Вот вылил сегодня целый флакон, а они всё пахнут. Они у меня пахнут трупом.

  

  

  

  

  Пауза. Так-с... Помните стихи? А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой...

  Чебутыкин. Да. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. (Уходит с Соленым.)

  

  Слышны крики: "Гоп! Ау!" Андрей и Ферапонт входят.

  Ферапонт. Бумаги подписать...