Розанов Василий Васильевич - Среди обманутых и обманувшихся

   Поэтическую иллюстрацию "высокого идеала христианского брака", какую дали Шиллер и Жуковский, дополним русскою прозаическою картиною. Цитирую газету-журнал "Право" N 17 за 1903 год:

   Екатеринбургский окружной суд. (Истязание беременной жены.) (От нашего корреспондента.) "4 марта в выездной сессии в гор. Ирбите разбиралось дело об истязаниях, мучениях и побоях, нанесенных беременной женщине, последствием которых были преждевременные роды и смерть ее младенца. Сущность дела в следующем: в мае месяце 1901 г. Сусанна Емельянова вышла замуж за молодого парня Илью Артемьева Мурзина; сначала жизнь молодых шла более или менее сносно, но в "Богородицын день" (22 октября) того же года муж уже порядком "поучил" свою молодую жену: в их супружескую жизнь вмешалась свекровь Сусанны, Евгения Львова Мурзина, которая невзлюбила свою сноху. Сусанну били чем попало, морили голодом, муж привязывал ее за косы к кровати и держал так привязанную по целым ночам за то, напр., что она (по его собственному показанию) взяла однажды самовольно из сундука 1/2 фунта пряников и отдала их своей матери или не сразу как-то легла с ним спать; на судебном следствии проскользнуло заявление Ильи Мурзина, что жена его по ночам уходила от него, заявление ничем не подтвердившееся.

Сусанна никому не жаловалась, терпела и молчала; с осени 1901 г. выяснилось, что молодой муж Сусанны Илья Мурзин болен сифилисом; в этой болезни он обвинил Сусанну, и побои участились; 4 января 1902 г. он повез ее в больницу в Ирбит, чтоб оставить там, как больную, но в больнице ни врач, ни акушерка, Сусанну свидетельствовавшие, больною сифилисом ее не нашли, а нашли только беременною на пятом-шестом месяце, в больнице ее не оставили, велели везти домой и "беречь ее". По приезде домой муж, не дав ей обогреться, сдернул с нее платье, а с головы ее шаль и платок, схватил за косы и, бросив ее на пол, начал ее бить за то, что она не осталась в больнице; а свекровь, схватив железный крюк от умывальника, фигурировавший на суде в качестве вещественного доказательства, длиною около аршина, так же стала бить Сусанну этим крюком по чем попало за то же самое; подходила ночь, и Илья опять привязал Сусанну к кровати за косы и, несмотря на мольбы и просьбы несчастной отпустить ее выйти на минутку на улицу, не отвязал ее; старик Артемий Мурзин просил жену свою и сына отвязать Сусанну и сам хотел это сделать, но Евгения Мурзина ему этого не позволила; ночью Сусанна, оставив клок волос, кое-как сама сходила на улицу, а вернувшись, тут же у порога, на голом полу разрешилась мертвым младенцем; и муж, и свекровь были безучастны к этому событию, только старик Артемий побежал за бабушкой-повитухой, та пришла и стала просить воды и тряпок, чтобы привести в порядок роженицу. Но Евгения Мурзина, несмотря на настойчивые требования повитухи, не дала ничего, отвечая: "Не дам я ей, проклятой, ничего, пусть издыхает, как собака...", и не допустила бабку помочь роженице. Повитуха, видя, что добром с Евгенией ничего не сделаешь и что в доме творится что-то неладное, пошла и привела с собою сотского и десятского, и только при содействии полиции удалось более или менее оказать помощь больной, да и то Евгения Мурзина не дала ни воды, ни тряпок, а Артемий Мурзин все это достал сам; Гликерия Мурзина (повитуха) хотела положить Сусанну, как лихорадочно больную, на печку, но Евгения и этого не позволила и не дала ничего постлать на лавку, и Сусанну пришлось положить на лавку на голые доски. На другой день силой же Евгению заставили истопить баню; в бане бабка, увидя у Сусанны все тело исполосованным, в кровоподтеках, ссадинах и синяках, спрашивала: отчего это у нее? Но Сусанна или молчала, боясь родных, или давала нелепые ответы, как и другим посторонним людям, и только потом уже, некоторое время спустя, объяснила, как ей жилось, и как ее зверски истязали.

Дело не раз откладывалось по болезни Ильи Мурзина; наконец на суд 4 марта предстали болезненного вида молодой парень Илья Артемьев и сморщенная, иссохшая старуха Евгения Львова Мурзины, обвиняемые по 1489, 1491 и 1492 ст. ст. "Улож. о нак."; виновными они себя не признали; Евгения все время на суде плакала, вздыхала, смотрела на икону и крестилась; присяжные вынесли обоим обвиняемым обвинительный вердикт (Илье дали снисхождение); суд приговорил: Евгению Мурзину к 4 годам тюремного заключения, Илью Мурзина к 4 годам арестантских рот".

   "Уложение о наказаниях"... Судится она по "статьям 1489, 1491 и 1492 улож. о наказ.": но почему не по "статьям" (а ведь их много?) "Устава духовных консисторий", - раз уже "брак есть таинство и судить о нем не принадлежит светской власти, слишком грубой, земной и низменной", а только духовной. А вот, видите ли: "низменная"-то власть, "земное"-то человечество почувствовало это как злодеяние, возмутилось и пожалело; да и не только пожалело платонически, сердобольно, а и вступилось. Выехали судить дело какие-то "чиновники в мундирах" и "аблакаты", люд все презренный, не добродетельный, не небесный: а где же "небесные человеки"? Да рядом с избиваемой - постный суп едят и молоком не балуются. Тощая вермишель тянется в желудке, попахивает грибком - и царство небесное обеспечено. Нет, я серьезно. По настоянию митрополита Филарета московского была выброшена из законодательства (в 40-х годах) статья, установившая развод в случае покушения одного из супругов на жизнь другого. "И брак стал совсем крепок, солиден и свят". Нет, послушайте: в приведенном случае, который стали судить светские судьи, ведь вовсе еще не содержится "покушения на жизнь", и такие-то "легонькие" случаи, ну, простой там грубости и невнимания мужа к жене, можно сказать, и на минуту не заставили обеспокоиться московского владыку и прервать его "воздеяние руку мою" и т.п. небесную поэзию, слушая которую вся Россия (и мне приходилось) в сладком трепете замирает в Великий пост. Альты-то как заливаются... И свечи, и лампады, и дым ладана. "Не знаем, где стояли, на небе или на земле", - записали свое впечатление послы князя Владимира от цареградской службы. Но и тогда, около св. Софьи, как теперь около Успения, - всего в нескольких шагах (у нас - в Замоскворечье) те "бытовые" картинки процветали и все так же не смущали благочестия благочестивых и умиления умиленных... пока не пришли какие-то "аблакаты", которые "в церковь не ходят, лба перекрестить не умеют" и все же деревенскую бабу умеют пожалеть лучше "нас". Право, поймешь которого-то Генриха в Англии, воскликнувшего о назойливом Фоме Бекете: "Кто избавит меня от этого монаха"; поймешь и нынешнего Комба во Франции; и поступок с монастырскими имуществами Екатерины П. Из собственной истории их не поймешь: кажется -"хищение", "насилие" и "безбожие", какой-то хаос, что-то чудовищное. Но из истории замученной этой бабы и того, кто ее судит и кто о ней отказался судить, как о деле "легальном" и ничего особенного не представляющем (по Л. Писареву: "Не сошлись характерами, и баба ищет нового прелюбодеяния"), - можно понять.

   Читатель с впечатлительным сердцем вскочит: "Да неужели же на подобные случаи, которые через исповедь, в слезах, картинно были переданы духовным отцам - переданы во всех городах, столицах, уездах, селах и передавались неустанно с тех пор, как существует исповедь и установлен брак, - неужели на эти реки слез и горя ничем они не реагировали? Никаким не то чтобы законом, судом, статьей в "Уставе духовных консисторий", - но по крайней мере платонически, красноречиво, через угрозу в проповеди жестоким мужьям, через утешение в проповеди же замученным и оскорбленным?" Представьте - ничего. Ни звука. Откройте все "творения", многотомные, протяженные: они все тянут ту же вермишель, проталкивая ее в катаральный желудок, - и вот вам "царство небесное на земле" готово. Нет, серьезно: слыхал ли когда-нибудь кто-нибудь, чтобы против жестоких мужей поднялись громы, как против Дарвина и "материалистов", да против тех же "адвокатов и безбожников", читающих Дарвина, а не "наши томы". Ни звука. Только раз, в довольно толстой книжке (870 страниц): "Семья православного христианина. Сборник проповедей, размышлений, рассказов, стихотворений. Составил священник А. Рождественский" (С.-Петербург, 1900), мне привелось встретить единственную за всю жизнь статейку как раз на эту тему: "К женам, имеющим худых мужей", которую и привожу здесь целиком как историческое выражение исторической "благопопечительности". Вот послушайте, читатель, как утешил и рассудил:

   "К женам, имеющим дурных мужей. Из жизни св. Нонны. Чет. мин., авг. 5-го. Всякий знает, что далеко не все живут счастливо в супружестве и что, при этом, в огромном большинстве, чаще приходится пить горькую чашу женам, нежели мужьям. Там, слышишь, муж вовсе не хочет знать Бога и творит неподобное; там - пьяница; иному все равно, есть ли у него жена и дети или нет; у третьего в привычку вошло постоянно надругаться над женою. Четвертый... да что четвертый? И не перечтешь, сколько есть худых мужей. И вот сердце обливается кровью, глядя на этих несчастных страдалиц, как бы осужденных на каждодневную муку и безграничную скорбь. Как же быть? Неужели так уж и оставить их в этой муке и ничем не помочь им? Ужели нет средства облегчить их горькую участь? Нет, необходимо должно помочь, и есть средство на то, чтобы облегчить их участь. Вы, конечно, спросите, в чем же состоит это средство? А вот послушайте, мы его сейчас откроем вам.

"Мать св. Григория Богослова, блаженная Нонна, была дочь добрых христиан, и родители воспитали ее по правилам христианского благочестия. Но вот ее несчастие: родители выдали ее за язычника. И горько, горько ей, пламенной христианке, было видеть, как муж ее, вместо истинного Бога, чтит бездушные твари и кланяется огню и светильникам. В самом деле, каково ей было, когда она станет на свою молитву, а муж на свою; она начнет молиться Богу, а муж справлять идольские обряды? - Да, тяжело было! Но к чести ее должно сказать, тяжело было только сначала. Нонна была женщина мудрая и волей сильная и скоро средство из тяжелого положения выйти нашла и худого мужа сделала добрым, и из него - язычника сделала также примерного и святого христианина. Каким же образом она достигла этого?

Нонна день и ночь припадала к Богу, в посте и со многими слезами просила у Него даровать спасение главе ее, неутомимо действовала на мужа, стараясь приобресть его различными способами: упреками, убеждениями, услугами... и более всего своею жизнию и пламенною ревностью о благочестии, чем всего сильнее склоняется и смягчается сердце, добровольно давая вести себя к добродетели. Ей надобно было, как воде, пробивать камень беспрерывным падением капли, от времени ожидать успеха в том, о чем старалась, как и оправдало последствие. Об этом просила она, этого ожидала, не столько с жаром юных лет, сколько с твердостию веры. И на осязаемое никто не полагался так смело, как она на ожидаемое, по опыту зная щедролюбие Божие. - Рассудок мужа стал мало-помалу исцеляться, а Господь стал его еще привлекать к себе и сонными видениями. Раз мужу Нон-ны представилось, будто он поет следующий стих Давида: "Возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем" (Пс. 121, 1). - С пением он ощущал в сердце сладость и, встав в радостном настроении, рассказал о видении своей супруге. Она же, уразумевши, что Сам Бог призывает мужа к святой церкви, стала усерднее поучать его христианской вере и привела его на путь спасения. В то время по пути в Никею остановился в Назианзине св. Леонтий, епископ Кесарии Каппадокийской. К нему блаженная Нонна привела своего мужа, и Григорий был крещен руками святителя. По принятии же святого крещения, проводил столь праведную и богоугодную жизнь, что впоследствии был избран на епископский престол в том же городе Назианзине" (Чет. мин., янв. 25-го).

"- Итак, вот вам помощь, жены несчастные! Подражайте святой Нон-не, и, Бог даст, и вы обратите на добрый путь ваших мужей. Молитесь пламенно о них Богу; действуйте на них упреками, убеждениями и услугами, показывайте им собою пример благочестивой жизни, веруйте в милосердие Божие, вооружитесь терпением и, поверьте, что как капля воды беспрерывным падением пробивает камень, так и вы, несомненно, рано или поздно тронете сердца мужей ваших и эти сердца обратите к Господу. Но если бы, при всем том, вы и не тронули их, то и тут ваше не пропадет, ибо, через свое, здесь на земле, терпение от мужей вы стяжаете себе венец мученический и причтетесь на небе к лику претерпевших до конца" (Гурьев. "Четьи минеи в поучениях"). (Стр. 172-175 разгонистой печати книжки.)

   Вот и все, все, читатель.

   И ни одного слова о том, что ведь, может быть, муж - алкоголик? вырожденец? "врожденный преступный тип"? Ни которая из категорий этих не пришла на ум, очевидно, ленивому г. Гурьеву и столь же лениво его перепечатавшему А. Рождественскому; и в общем - всему этому духу, ленивому к самой теме ("христианская семья"), и не избираемой почти никогда для трактования.

   Алкоголизм, вырожденец?.. Но может быть гораздо худшее и обыкновеннейшее. Именно: около жены, робкой в уме своем, недалекой, чуть-чуть даже тупой (ведь это еще не преступление?), может стоять человек стальной воли и твердого ума, о которого "подражайте св. Нонне" - рассыплется, как песок около гранита. Не читали разве составители этих "советов" в "Семейной хронике" С.Т. Аксакова о молодом Куролесове, который издевался над своею почти малолетнею женою, взятою главным образом ради приданого? Да и наконец, "пример св. Нонны" еще надо вычитать из книжки свящ. Рождественского. А до знаменитого 1900 года, когда появилась знаменитая книжка? а безграмотный люд? а люд нищий? Можно ли с ворами поступать, советуя: "Не воруй"? "Но мы - духовные и кроме духовных (мягких) средств иных для вразумления нечестивцев не имеем". Ну, будто бы? а сектанты? "штундисты" и "штундо-баптисты" и прочий люд, который к "нам" лютее, чем Илья Мурзин к жене своей Сусанне? Для них и их "вразумления" даже в служебный люд избираются лица с нарочито-пугающими фамилиями, вроде, напр., известного г. Бульдогова...

   Да даже и с женами всегда ли только "духовно" обходятся? Вот рванулась жертва физически в сторону от сожительствующего ей зверя: представьте, вплоть и до 1900 года мягкие в отношении жестоких людей люди выступали жестоко против кроткой и измученной. Никто ей "духовно" не советовал "помириться с мужем", но во исполнение: "тайна сия велика есть" и "еже Бог сочетал (венчание), человек (сама несчастная) да не разлучает" - ей накидывали аркан и влекли опять к истязателю. И все эти Филареты, Иннокентии и Платоны, не могшие иначе, как "мягко посоветовать" жестоким мужьям лучшее отношение к женам (да и где хоть такие-то советы?), не промолвили ни единого слова против возвращения жен к своим истязателям "по этапу".

   И никто, решительно никто таким повсеместным мужьям-медведям не посоветовал, как А. Рождественский посоветовал истязуемым женам: "Покинула жена? Делать нечего - стерпите. Знайте верно, что за такое терпение стяжаете ангельский венец".

   Торквемада физически и лично, своими руками - никого не мучил. Была издана формула мягкая: "Передаем вам (светскому, государственному судилищу) нераскаянного грешника для наказания самым легким видом - без пролития крови". И несчастных, для исполнения буквы распоряжения ("без пролития крови"), - сжигали!!! Пришли грубые люди, люди не меланхолические, не того "основного христианского настроения", о котором зловеще заговорил на Религиозно-философских собраниях М.А. Новоселов, а обратного, веселого, с пивом, девушками, о которых написал Майков:

   Каждый вспомнил
Соловья такого ж точно,
Кто в Неаполе, кто в Праге,
Кто над Рейном, в час урочный,

Кто - таинственную маску,
Блеск луны и блеск залива,
Кто - трактиров швабских Гебу,
Разливательницу пива...

   пришли - и ужаснулись! Они не начали по пунктам и "письменности" добираться, кто подлинно

   В великолепных auto-da-fe
Сжигали злых еретиков,

   а прямо указали на "кроткого" Торквемаду, который по документам был совершенно чист, неизменно советуя государству "обходиться с грешниками кротко - без пролития крови". Простые, грубые "завсегдатаи" швабских, толедских, вормских и иных "трактиров" - пошли кучею не по адресу к светскому государству, а к воротам "Святейшего Судилища"* - и разломали его, и растоптали все, и посолили солью самую землю, на которой оно стояло, дабы ничего не смело расти на его ужасном месте. Грубые люди! А ведь "письменность" вся была на стороне Святого Судилища?! Там были кроткие фразы! И невозможно же, невозможно предположить прямой, в лицо, злобы, хотя бы даже у Торквемады. "Жги!" - нет, этого и он не говорил. Но тайною диалектикою души, но вековым привыканием "к мерам все более и более строгим" и вековым отвыканием от людей, от жизни, от площади, от улицы, от природы - он был приведен к деяниям, уже ничего не говорившим его иссохшему в размышлениях сердцу, его оскорбленному в "святости" сердцу. "Род сей (людской) жестоковыен: и ничем не можно избыть из него беса лукавства"... кроме как тем-то и тем-то, и так вплоть до "огонька". Считаю ли я Л. Писарева, г. Басаргина, М.А. Новоселова - людьми дурными? Избави Бог. Но дух учения их зол: и, лично, может быть, хорошие люди, - они уже введены в лабиринт того таинственного духовного движения, которое на далеком конце завершается Торквемадою. Но в католичестве все завершено, у нас же все оборвано, робко, нерешительно: "Они (г. Мережковский, я и вся "компания") - филозои" (термин взят из последнего романа г. Боборыкина), формулирует и Басаргин; и слово так выражает основную его точку зрения на нас, что он повторяет ее и в юбилейных статьях о Хомякове, кивая в нашу же сторону. "Филозои, - поясняет он, - любители жизни". Вот это-то, любовь к жизни, - и есть метафизическая точка поворота от мировоззрения ихнего к мировоззрению нашему. Не беспокойтесь: они не только бы простили нам полное равнодушие к религии, к христианству, даже отречение от Лика Христова (ведь не мучительно же они восстают ну хоть на Карла Фохта, Бокля, Бюхнера); все бы простили, полный выход не только из христианства, но из всего круга всемирной религиозности, как простили это или равнодушно отнеслись к этому во всем нашем образованном обществе; но вот этого "филозойства", этого прилепления к миру, уважения к миру - они не простят никогда! ни за что!! Собираю я мелочные факты и размышляю давно: года два назад в каком-то "прибавлении" к "Биржевым Ведомостям", взятым на ходу у швейцара, прочел я в "мелких известиях" на 4-й странице следующий факт: в Алжире (или Тунисе) служил какой-то богатый француз и свел дружбу с мелким туземным князьком. Жил там долго, а князька очень полюбил. И стал ему князек сообщать правила их веры, всю премудрость и, может быть, нам не известную поэзию мусульманства. Мелкий шрифт - короток, и я передам только схему: кончилось тем, что француз по существу ли или по форме - перешел в мусульманство. Во Франции и в Париже ведь давно всякой веры нет; там - франкмасонство, "культ Изиды", "черная месса", вообще мало ли что. Конечно, за переход в мусульманство никто не думал его преследовать. Просто - не интересно было, и никто вопросом о религии его не интересовался. Но, последуя князьку (мне даже неловко писать - но факт достоин философского размышления), он последовательно женился на одной ли, на двух ли туземках. Связи его с Парижем и Францией не были разорваны, и раз в несколько лет он посещал, на несколько недель, свою родину. Понравилась ему очень француженка-девушка, образованная и из общества. Он делает ей предложение, но и объясняет о себе все, т. е. что у него уже три жены. Та ужаснулась. Он ей также нравился, но все его положение ей представилось до того чудовищным, что она не могла постигнуть его сути; а из рассуждений и оправданий его ничего не разумела. Во всяком случае, раньше чем сделать шаг, она захотела увидеть его жизнь на месте, как это "обходится", каков быт и психика. Поехала, долго жила, не соединяя с его судьбою - своей; но наконец, все выверив, может быть войдя в новую духовную обстановку, - согласилась и вышла за него замуж. Доселе - факт: но вот начинается интересное. Через несколько лет со всею своей уже чрезвычайно обширной семьей он приехал в Париж: его никто не принял! ни друзья, ни родные!! Все спортсмены, любители конских бегов, имеющие по 3-4 содержанки, все, наконец, постоянные посетители домов терпимости, соблазняющие и кидающие с ребенком девушек, полные атеисты и не христиане - не сочли возможным просто "узнать его на улице", поклониться. Франция для него умерла. Он умер для Франции. Рассказ меня до того поразил, что я тогда же пришел к догадке: "Тут - метафизика, метафизическая точка всего (исторического) христианства". Дело вовсе не в атеизме - он прощается; не в разврате - и он прощается; не в лице Христа даже - и Его полное забвение прощается же. Все - прощено, ко всему - равнодушны. "Он друг наш, он - приятель наш, хоть и неверующий, хоть bon vivant". Вольтер, английские деисты, Штраус, - нисколько, ни малейше не вышли из "христианского общества", суть - его живые фракции, его филиальные отделения, разветвления. Но (перехожу к другому, подтверждающему примеру), напр., мормоны - исключены из парламента Соединенных Штатов, и, очевидно, не за религию (ибо атеисты могут в нем состоять), но за быт, аналогичный тунисскому обитателю. Исключены - и почти преследуются на улицах, почти побиваются камнями. Вот это-то и наблюдайте, это-то и любопытно, тут-то и философия. Вольтер с триумфом въехал в Париж, осмеяв все католичество. Значит, не в католичестве дело, не в церковном строе. Можно быть вне церкви, а из "христианского общества", с пожатием рук и приятным bon vivant'cтвом - не выходить. Наблюдайте эти абсолютные расхождения, абсолютную ненависть, как у civis romanus (римский гражданин (лат.)) - к servus (раб (лат.)), как у эллина - к ?????????, как у "крещеного" - к "обрезанному": и вы тут только и откроете зерно расхождения целых культур, цивилизаций. Ведь что сделал тунисец или мормон: да всю жизнь он знает только 4-х женщин, т. е. раз в семь меньше даже "плохонького", дохленького француза. В сторону скромности, умеренности - у него решительный плюс (это-то невеста-девушка, верно, и высмотрела). Не в скромности дело. В чем же? Возьмем нелюбимую жену, Мину из "Красного карбункула": смерть, окончившая годы истязаний. Да, но и с этим фактом решительно не "перестает подавать руку" европейское общество. Наконец, измена жене: возьмем Стиву Облонского (из "Анны Карениной"). Да он - что новая станция, то вновь и изменяет прелестной своей Долли: так за это его не только общество не судит, но даже и старый добрый камердинер "осерчал на барыню", что та вздумала обидеться. В чем же дело? И особенно, в чем оно, когда в нами читаемой Св. Библии случай с Иаковом, жившим одновременно с Рахилью, Лией, Валлой и Зелфой, дает картину, точь-в-точь повторенную тунисцем и мормонами? Решительно невозможно этого постигнуть иначе (и ведь что за дело Парижу до довольства или недовольства тех четырех тунисских жен? до их счастья или несчастья? Ведь тысячи проституток сгнивают, несчастные ни в каком случае не менее, чем четыре эти "несчастные" женщины?), - итак, говорю я, невозможно постигнуть этого иначе, как что это есть отношение (общества) к фактическому разрушению, в самом быте, в самой жизни, того "основного христианского настроения духа", которое, увы, у М.А. Новоселова одно с Вольтером и Штраусом. Пусть Штраус написал "Жизнь Иисуса": да, но он - в (предполагаемом) "настроении Иисуса", меланхолическом, печальном; "он христианин" (по основному настроению); Гейне пел стишки - а все же был меланхоликом. Наконец, Нана - она сгниет в болезни и "раскается". Все - "основные христианские настроения". Наконец, если мы возьмем завсегдатая публичных домов, то ведь и его не может не тошнить всю жизнь от них: опять - "основное настроение христиан". Оттого-то "блуд" слишком прощен, ибо он - пакость, от него - тошнит, и "основное настроение" М.А. Новоселова - цело. Везде оно цело, в крутящемся и мрачном Париже, на балу, в театре, в балете: ибо на дне всего этого - горечь и ясное отчаяние. Но странный тунисец, в прихотливой судьбе своей, ступил на точку, где отчаяние, и мрак, и раскаяние - и в конце не предвидится; просто - их нет, как и у Иакова, "благословившего дни свои и приложившегося к отцам" (умер). Мука, боль, побои, измена, обман - выключены из семьи таинственным исчезновением ревности в ней; а искание общества, балета, театра, сих лекарств домашней скуки, упразднено тем, что собственный обширный дом уже есть общество, с разнообразием психологии, привычек, манер, обычая, с тем неравенством и волнением, психическим и бытовым, отсутствия коего не выносит человеческая душа (асимметричность души). Что этот тунисец был из скромных скромный француз, не искатель балета, не зарящийся на барышень, не человек, который дому предпочитает клуб и жене - друзей, это само собою чувствуется из всего его поведения: чувствуется, что он на немногих - слишком немногих для нас - точках сосредоточил всю свою душу, без разделения и рассеяния. И вот, ступив на эту точку полного исключения решительно всех "основных христианских настроений", меланхолически-порочных, раскаянно-жестоких (битье жен), слабонервно-лукавых (измена женам), - он вышел вовсе и из христианского общества, разорвал не с Парижем или Франциею, не с друзьями или родными, но с цивилизациею, культурою! И друзья, родные - вступились за цивилизацию и не подали ему руки. Иначе объяснить этот комплекс идей, чувств, отношений - нельзя. Так вот, значит, в чем дело: не в Вольтере, не в Штраусе; не в атеизме или пороке; центр - в счастье без капли горечи в заключение. Без weltschmerz (мировая боль (нем.)). Капля-то чернильная на конце длинной строки о "христианстве" и "добродетелях его", - эта капля и решает все. Всем строкам предыдущим, розовым, голубым, - она сообщает заключительный смысл. Отсюда

   - основное христианское таинство: покаяние. Без покаяния - нет христианства. Отсюда основные концепции: ад, муки "там" или "награда после покаяния". Всю жизнь грешил, всю жизнь воровал; да, но это - строки. М.А. Новоселов ждет своего: "в конце воровства - покаялся". Капнула черная капля. "А, он - мой!" - восклицает радостно о "брате" Новоселов. Но вот я стараюсь порядочно жить и не выказываю расположения к покаянию. "Ты - антихрист!"

   - восклицают М.А. Новоселов, М.С. Соловьев и, может быть, Вл. Соловьев; "ты - филозой" (любитель жизни) - и отворачивается г. Басаргин.

   ______________________

   * Все ли знают, что инквизиция, во всех ее правах и прерогативах, Римом не отменена, не упразднена - и только не действует (за бессилием, может быть временным)? Не без страха выслушал я это от одного умного, скромного, чрезвычайно образованного католика, - и слова эти сказаны мне были вдумчиво и упорно ("и не может быть отменена").