Розанов Василий Васильевич - Среди обманутых и обманувшихся

   Кто же эти "тираны", замучившие девственников, кто эти "заведомые воры", так осужденные бл. Августином, который сам провел исключительно бурную молодость?.. Вот - бедная, сумасшедшая девушка, накануне эшафота за детоубийство. Да почему она убила? Сама ли? Или была только исполнительницею чужого мановения, и именно мановения, уже содержащегося в этом гневном слове "maman" о сироте: "Она - воровка! Она - мучитель, тиран, разоритель закона!" И вот "разоренные" и "истираненные" повлекут ее завтра на эшафот, а сегодня она, сумасшедшая от страха и горя, поет из тюрьмы, осуждая себя, - и слушайте, как осуждая! Разве вы умеете так судить себя:

   Как развратница-мать
Извела меня,
Как разбойник-отец
Съел свое дитя,
А малютка-сестра,
Схоронивши в тени,
Ото всех сберегла
В ямке кости мои;
А потом стала птичкою я.
Ну, лети же ты, птичка моя!

   Это она поет как бы жалобу своего ребенка; а вот - о себе (к Фаусту):

   Нет, надобно жить тебе, милый.
Тебе расскажу я про наши могилы,
А ты позаботься о том.
Дай лучшее место для матери: рядом
Пускай она будет там с братом.
Поодаль могилу ты выроешь мне,
Но только не очень далеко.

   Сколько скромности и вместе - любви! Знаю, "отцы" сейчас закричат: "А, так она же сама сознается, что недостойна лежать рядом с телом матери! Ибо та - чиста, а она - блудница! Мы только на этом и настаиваем, и у покойница сама за нас и непогрешимое наше мнение". Да, но пусть сама она о себе и судит, пусть сама себе и определила бы место: есть разница между мученицею, восходящею на костер, и преступником, которого тащат на эшафот. Вы именно приготовили эшафот тысячелетним своим тоном, и не вам говорить: "Преступник согласен с судиями и одобряет приговор тем, что сам идет на эшафот, без наших физических подталкиваний". Но оставим старую "письменность" и прислушаемся к словам (сравнительно) почти современного поэта:

   С ребенком моим на груди одиноко
Мы ляжем в немой тишине.
Кому же охота лечь рядом со мною?
Бывало все счастье: быть вместе с тобою,
Льнуть к милого груди, его целовать;
Но этого счастья уж мне не видать!

   "Тиранка", "воровка"... "Усматривать в ней нравственные качества -все равно что принимать благотворения от заведомых воров"... Подумал ли, подумал ли г. Л. Писарев, до какой точности его голос совпадает (буква в букву!) с голосом "злого духа", осуждающего девушку:

   О, Гретхен!
Где голова твоя? Какое
Сокрыто в сердце преступленье?
Ты не пришла ль молиться
За душу матери несчастной,
Которую твоя вина
В могилу уложила?
Чьей кровью твой порог обрызган?
Не чувствуешь ли ты
Под сердцем трепет и движенье,
Которые тебя приводят в содроганье
Предчувствием ужасным?

   И потом опять, вторично:

   Гнев Божий над тобою

   и т. д. Выразим все словами Гретхен:

   О, задыхаюсь я!
Теснят колонны, словно
Весь свод церковный
Валится на меня...
На воздух!

   Скромный казанский профессор до очевидности совпадает с "злым духом" - и вот отчего, от какой настоящей причины, повсюду в Европе, сперва робко и разрозненно, а затем все громче и все слитнее поднимается лозунг: "Вон из этой нечисти!" - такой кроткой с виду, такой кровавой внутри! - и столь неисследимо хитрой, что не только бедной Гретхен, но и помудрее ее головам не приходило на ум, откуда это в "Европе все бесовщиной пахнет"?

   Прочитав все ссылки и всю ученость Л. Писарева, мне хочется процитировать ему в ответ насмешливый стишок Пушкина:

   Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре.
Сколько их! Куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой...

   Я говорю - что смел в своей теме; и вместе робок - в отношении к ее мистицизму. Имея такой бесспорный документ на руках, как задушенный (в унынии) собственною матерью ее ребенок, - могу ли я сомневаться, что борюсь против какого-то демонизма в истории? Но, увы, "демоны" все запаслись такими орудиями, что и схватить их - прямо угодишь в преисподнюю.

   Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине...

   Вот это-то и страшно, что забрались они в беспредельную вышину и "духом уст своих" (тоже - не физически, не прямо, а косвенно, в своем роде "тоном" и "духом" учения) "убивают праведных", - как сказано в Апокалипсисе о том, кто "наречет себя Богом" и велит себе поклониться: "духом убивает праведных"...

   Стихи о "бесах" я цитировал и в "Тревожной ночи", напечатанной года два назад в "Северных цветах". О. Михаил о ней прочитал целую лекцию в Соляном Городке - и не догадался, почему и в каком смысле мне все приходит на ум это стихотворение Пушкина. А не догадавшись о стихах, - и о всей "Тревожной ночи" он не догадался.

   "Тайна беззакония уже начала действовать", - сказал еще Апостол. "Тайна беззакония" лежит в том, что люди неодолимо начали чувствовать соблазнение: "Отныне вы станете яко бози".

   Послушаем еще Мефистофеля из Казани. "Все поводы к брачному расторжению, выставляемые защитниками развода, сводятся собственно к низменно-чувственным побуждениям. Говорят, что не сошлись характерами!* Но, когда заключался брак, солидарность характеров была же налицо?.."

   ______________________

   * Если и говорят иногда так, то лишь краткости ради: на самом деле тут следует разуметь глубокую дисгармонию всего духовно-физического организма супругов, которая и не могла открыться до брака, по отсутствию: 1) телесного общения - вовсе; 2) ежедневного и едино-местного духовного и бытового общения. И, нанимая квартиру, - как иногда любуешься хозяином, его разумною речью, его ласковым видом. Но лишь действительно став на квартиру и до некоторой степени попав к нему в зависимость (в супружестве - полная обоюдная зависимость), вдруг открываешь в нем жесткость, коварство, обман, притеснение. И Шейлок, еще не получив векселя с несчастного венецианского купца, не был Шейлоком в смысле всемирного типа жесткости и беспощадности. Далее: почему одна невеста и один жених не вправе обмануться, ошибиться, когда ошибаются: 1) государи, выбирая министров; 2) вообще начальники, выбирая подчиненных; 3) все вообще люди, выбирая друзей; 4) "согрешившие" аскеты, выбравшие себе "подвиг воздержания"; и всем им дозволено поправиться, кроме несчастной пары влюбленных некогда молодых людей? Да оттого именно, что все они мнятся свободными, а муж и жена мнятся рабами: только удивительно - чьими? Но вот и еще соображение, может быть, самое важное: ведь женятся около двадцати лет и проводят в супружестве - около 40 лет. Для всякого не тупого человека очевидно, что за 40 лет жизни могут развиться в каждом из супругов пороки, каких даже в зародыше не было ранее. Мотовство жен начинается именно уже как жен, и на почве некоторого охлаждения к супругу и к детям; тогда же начинается картежная игра и пьянство мужей. Известны случаи, когда муж принуждает жену добывать средства к жизни, флиртируя и даже отдаваясь посторонним: не могла же этого знать и предвидеть девушка-невеста! Да лет около 30, 40, 50 в муже, как равно и в жене, могут появиться такие "художества", что, лишь будучи сам преступником, - можешь оставаться с ним в одной квартире, именоваться женою или мужем его: и закон, принуждающий несчастного к этому, творит беззаконие, плодит и умножает преступления! И все это - подсказывает законодателю индифферентный семинарист! Вот уж, истинно, над обоими супругами повисла заповедь: "И введи его (супруга) во искушение". Мне известен, наконец, случай (известен из рассказа отца), когда 19-летняя девушка-красавица, выйдя замуж за блестящего военного человека, хорошей фамилии и хороших средств (и сама была из чудной и зажиточной семьи), уже имея от него ребенка - девочку, стала сперва склоняться, а наконец слегка и принуждаться им к содомскому отправлению с ним супружеских обязанностей; и когда, ничего в этом не понимая, она, не желая раздражать мужа, вообще терять его привязанность, склонилась к этому, хотя и со скорбью, он ввел в семью товарища своего и стал принуждать молодую и все еще чрезвычайно изящную женщину к таковым же отношениям и с ним. И только когда у нее стала открываться болезнь (паралич ног, однако позднее вылеченный) - она рассказала все матери, мать - отцу, и отец поднял процесс о разводе. Присяжный поверенный, один из лучших в Петербурге, внес сердце свое в дело и бесплатно взялся вести в духовном и гражданском суде процесс: и брак был расторгнут, несмотря на отсутствие формальных причин; но, очевидно, только потому, что это были люди не совсем мелкие. Теперь: через духовный суд прошли, конечно, не только это, но и сотни тождественных с этим дел, как и все вообще жалобы на все категории человеческой преступности, порочности, жестокости и, наконец, прямо зверства. Вся, повторяю, история прошла перед "духовными очами" судей. Они, видите ли, представители "экскоммуникативной истины", не допускающей возле себя никакой иной (арх. Антонин); они - представители "этических максимумов" (Рцы); и вот, когда весь позор и ужас мира проведен был перед ними "во мгновении ока", они в ответ на это промямлили (ибо это не один г. Л. Писарев говорит: он лишь повторил тысячу раз сказанную присказку): "Все, ищущие развода, повинуются низменно-эгоистическим чувственным побуждениям. Говорят - не сошлись характерами! Но, когда заключался брак, - солидарность характеров была же налицо!" Да, Шейлок, когда Антонио подписывал тебе вексель, он думал, что ты - из рода Авраама, Исаака, Иакова, Давида, Соломона: и забыл только, что ты также из рода Онана и Иуды.

   ______________________

   Где же, скажите, у Мины был ум? Из любви согласилась

   Мина за Вальтера выйти! Да... из любви, но к нему ли?
Нет, друзья, не к нему; к отцу, к матери - им в угожденье!

   Мотив, из тысячи среди других, не пришедший в ленивую голову Л. Писарева. А ведь "угождение родителям" - из числа "духовных заповедей", - и посмотрите, как пухленькая рука пастора или ксендза треплет бледненькую щечку девочки, когда она, подавляя в себе "беса гордости и похоти", ищет не по сердцу жениха, а безропотно соглашается выйти замуж за того, кто "батюшке с матушкой" пришелся по вкусу. Мы приводим стихи столетней давности ("Красный карбункул" - в переводе Жуковского), чтобы показать, до какой степени разна мера любви к человеку: 1) у духовного судьи, ну хоть у того же Л. Писарева, у коего, и ему подобных, лежат в фактическом заведывании все исторические судьбы семьи и брака, и 2) у обыкновенного человека, поэта, гражданина; дабы из сравнения читатель мог беспристрастно увидеть, какие великие обещания для семьи содержатся в мысли и тенденции освободиться от аскетических Шейлоков и в желании, чтобы судили впредь о ней поэты и философы. Слушайте, слушайте - и следите за разницей голосов: как подробен осмотр обстоятельств поэтом и как проникновенен, нежен, человеколюбив его тон:

   Слушайте ж! За день до свадьбы Мина с печалью заснула:
Вот, ей страшный, пророческий сон к полночи приснился:
Видит, будто куда-то одна идет по дороге;
Черный монах на дороге стоит и читает молитву.
"Честный отец, подари мне святой образок; я невеста!
Вынь мне: что вынешь - тому и со мной неминуемо сбыться".
Долго, долго качал головою чернец; из мошонки
Горсть образочков достал он. "Сама выбирай", - говорит ей.
Вот она вынула... что ж ей, подумайте, вынулось? Карта!
"Туз бубновый, не так ли? Плохо: ведь красный карбункул
Значит он... доля недобрая!" - "Правда!" - Мина сказала.
"Мой совет, - говорит ей чернец, - попытаться в другой раз!
Что? Семерка крестовая?" - "Правда!" - сказала, вздохнувши,
Мина. "Господь защити и помилуй тебя! Вынь, дружочек,
В третий раз; может быть, - лучше удастся! Что там? Червонный
Туз?.. Кровавое сердце!" - "Ах, правда!" - Мина сказала,
Карту из рук уронивши. "Послушай, отведай еще раз!
Что? Не туз ли винновый?" - "Смотри, я не знаю!" - "Он, точно!
Ах, невеста! черный заступ, заступ могильный!
Горе, горе! молися, дружок! он тебя закопает".
Вот что, друзья, накануне свадьбы приснилося Мине.
Что ж, помогло предвещанье? Все ж Мина за Вальтера вышла.
Мина подумала, Мина сказала: "Как Богу угодно!
Семь крестов, да кровавое сердце! а после... что ж после?
Воля Господня! пусть черный мой заступ меня закопает!"
...Сначала было ей сносно; хоть Вальтер и часто
Пил и играл, и святыней ругался, и бедную мучил.
Но, случалось, что, тронутый горем ее и слезами,
Он утихал - и вот что однажды сказал он ей: "Слушай!
Я от игры откажусь и карты проклятые брошу!..
Но отстать от вина - и во сне не проси: не отстану!
Плачь и крушися, как хочешь; хоть с горя умри: не поможешь!"

   Но и от карт он только пообещал отстать в белую минуту, - которую сейчас же захлестнули минуты черные. Знаю, знаю, что скажут духовные судьи: "Во всем Мина виновата: значит, был же в нем просвет, и, как жена, обязана она была доброе или возможное доброе зерно растить в нем ласкою и увещанием до ветвистого колоса - на то она и жена, т.е. помощница мужа; а что он любил выпить, да и поиграть в картишки любил же - то ведь слаб человек, мы и живем в грехопадении". Отвечу: да, верно, и растила она; неужели же не растила?! Но ведь не на всяком же камне вырастает пшеница, ведь и лучшее зерно гибнет на большой дороге или упав среди бурьяна? Да и почему это одна только жена "обязана" успеть в воспитательных заботах о муже, а, напр., такие ученые люди, как Л. Писарев, проф. Бронзов и Барсов, вовсе не "всегда" успевают с "вверенными" им питомцами духовных учебных заведений? Только и можно ответить на это: "Она - одёр! вывезет! А мы - господа, и вывезем то, что нам угодно и насколько угодно".

   Вот, чем дале, тем хуже! День ли в деревне торговый,
Ярмонка ль в праздник у церкви - Вальтер наш там.

Кто заглянет
В полночь в трактир, иль в полдень, иль в три часа

пополудни -
Вальтер сидит за столом и тасует крапленые карты.
Брошены дети; что было - то сплыло; поле за полем
Проданы все с молотка...

   Таково хозяйство. Рушится дом. И жильцы в нем, точнее, горемычная жилица - то же, что птица, гнездо которой стащили с дерева и топчут по земле его остатки злые мальчишки.

   Что-то делает Мина?.. Одна, запершися в каморке,
Мина сидит над разодранной Библией в тяжкой печали.
Муж пришел, и война поднялась... "Ненасытная плакса!
Долго ль молитвы тебе бормотать? Когда ты уймешься!"

   Приятели по бутылке и картам жену же винят:

   "С чем ты покажешься дома?
Как тебя примут? Ты голоден, холоден, худ и
оборван!
Что на свиданье жена принесла, то тебя не согреет!
Правду молвить, ты мученик! Лопнуть готов я с досады,
Видя, какую ты от жены пьешь горькую чашу!.."
Мина, тем временем, руки к сердцу прижавши, в
потемках
Дома сидит одинешенька, смотрит сквозь слезы на небо.
"Так, семь лет, семь крестов!., (и слезы ручьем
полилися).
Все, как должно, сбылось! Пошли же конец, мой Создатель!"
Молвила, книжку взяла и молитву прочла по усопшем.
Вдруг растворилася дверь, и Вальтер вбежал, как
безумный.
"Плачешь, змея, - загремел он, - плачь, теперь не напрасно.
Ужин, проворнее!" - "Где взять? все пусто, в доме ни
корки!"
"Ужин, тебе ль говорят? Хоть тресни, иль нож тебе
в сердце!"

"Что ж, чем скорее, тем лучше! В могилу снесут,
да и только!

Мне же там быть не одной: детей давно ты зарезал!"

"Сгинь же", - он гаркнул... И Мина в крови ударилась
об пол.

   И нужно же, нужно иметь оловянное сердце, чтобы, просмотрев такую картину, просмотрев (читают же газеты! знают ведь историю!) эту и тысячи подобных картин, в самом деле исполнившихся, произнести над ними суд, содержащийся в дальнейших словах цитируемой брошюры г. Л. Писарева: "Сделайте развод еще более легким, и так называемых "несчастных браков" будет еще больше. Уничтожьте развод совершенно, и несчастных браков не будет, - не будет потому, что к несчастию браков и стремиться будет бесцельно (выходит, что "стремятся к несчастию"!!!). Для уничтожения брачных крушений и драм нужна не легкость брачного развода, а воспитание самих людей в сознании брачных идеалов (а наследственные, неуничтожимые пороки мужей и жен? а атавизм? а вырождение!!), уничтожение той тлетворной среды, которая разъедает устои браков и создает их несчастия" ("Брак и девство", стр. 43).

   Оловянное сердце! Оловянные сердца - я говорю обо всех этих пачках жеваной бумаги, с заголовком: "Христианский брак", - где такие же бездушные люди все переписывают, из статьи в статью, одну и ту же коротенькую, сухонькую, ленивую схему: "Они одни виноваты! Все - они, мужья, жены! Ведь они живут и ссорятся, мы-то тут при чем же?!! Мы - благословили, пожелали добра: мы только доброе сделали, злого - ничего от нас не исходит! Взяли себе благую часть, жребий Марии: сели у ног Иисусовых и слушаем Его Одного. И если Марфа, избравшая себе худшую долю, расквашивает нос, получает синяки на лоб, претыкается, падает и, наконец, как вы доносите, - даже издыхает: то при чем же тут мы-то, которые продолжаем сидеть у ног Иисусовых и слушаем по-прежнему сладкое слово Его. Избирала бы она эту же долю; бежала бы из моря житейского: и была бы цела, как мы: и казенная квартира, и дрова тоже казенные, и кой-какая лепта".

   Нет, в самом деле: "Красный карбункул" я читал в начале моего учительства, лет 18 назад; и без труда вспомнил, когда подошел к теме. Т.е. 18 лет не изгладили из моего сердца картину, заставившую его когда-то содрогнуться. Жуковского все знают; Жуковского все читали. И г. Писарев, профессор, - конечно, тоже! Отчего же он забыл? Да как же ему помнить, когда сейчас после "Карбункула" он перешел к неизмеримо серьезнейшим трудам: 1) о составлении "Месяцеслова православной церкви" - раз; 2) исторические розыскания о происхождении "Кормчей книги" - два; 3) "Слово иже во святых отца нашего (имярек) в пятидесятницу о посте" - три; 4) о мудрости дев такого-то века и жен-великомучениц века следующего?! "Красный карбункул"... что это? стишок, тьфу! Серьезному человеку, как завтрашний профессор богословия, даже и читать-то такие вещи неприлично, не то чтобы их помнить, запечатлевать на сердце и проч.

   Так и образуется исторически сердце "мачехи". "Не мое дело! не моя кровь! не моя забота!! Это плавает ниже уровня, на котором я сижу!" Высокомерие аскета к браку, твердое и незыблемое его убеждение, что это все находится в нижнем этаже, - и есть единственный пункт, который важен при вопросе о девстве и браке. Еще ни единожды бесплодный не позавидовал в христианстве плодородному; не посмотрел на него снизу вверх, со вздохом доброго (не зложелательного) завидования. Ни разу. Все взгляды - сверху вниз! Они-то одни и значительны. Позвольте: случилась болезнь вас в семье или среди ваших друзей; и та же болезнь, даже тягчайшая, случилась у швейцара дома, в котором вы живете. Как бы вы ни были добры лично, благородны, великодушны, - однако сейчас же скажется колоссальная разница в вашем отношении к болезни у себя, в своем этаже и к болезни в подвальном этаже. И о швейцаре вы спросите; позовете к нему - но уже фельдшера, а не доктора; позовете заурядного, "номерного" участкового врача и ведь ни в каком случае не броситесь к знаменитости, не станете ахать и охать перед дверью его, шуметь, подымать скандал - пока не дозоветесь!! Ни один, самый святой человек, так для прислуги не поступит, только "от себя" поахает, т.е. довольно платонически и в конце концов бесплодно, для больного и болезни - бесполезно. Но дело-то не в "аханьи", а в исцелении. Больному нужно быть здоровым - вот и все, вот - единственное! И "единственного"-то этого никак не добьется себе человек "нижнего, подвального этажа"; т.е., в применении к нашему вопросу, брачный никогда этого не дождется от безбрачного, раз последний смотрит на себя как на "добро - добра добрейшее"*. Получается практическая гибель. Девственники только занимаются "оклеветанием братии своих" (дело довольно для них привычное), когда делают вид, что они хотят пребыть в девстве, а кто-то хочет их женить. Кто-то "хочет их обидеть", когда они "никого не обижают". Вечная клевета, одна и та же на протяжении веков. Дело идет о веянии умственном, а не о личном состоянии; дело идет об убеждении, об убежденности: а ею уже мы все дышим, она составляет принадлежность общества. Дело идет практически - о власти; а как под властью - теория, взгляд, убеждение, то вот откуда идет и оспаривание высоты хотя бы на волосок один бесплодных перед плодородными, бесплодия перед плодом. Тут важно именно "веяние духа". Вот, несколько лет, я занимаюсь развитием противоположного веяния: о большей благодатности плода сравнительно с бесплодием. Ведь я практически никого же не женю, не сватаю: а какая началась, из аскетического лагеря, бомбардировка этого моего "веяния". Сколько злобы, прямо - ярости**; стремления уничтожить, затоптать вначале же всходы моей мысли. Откуда бы это, когда практически я ничего не делаю, на семи женах не женат и никакого инока не совлек на мирской путь? Пусть уж они оценят (им виднее) вред моего "веяния"; я же скажу, что из нашего лагеря видно, как опасно, мучительно, грозяще, разрушительно - хотя бы самое тонкое "веяние" духа бесплодия. Ибо, конечно, поэзия сильнее и закона, и истории, фактов: она лежит подспудно в основе всего этого.

   ______________________

   * Только вчера я ознакомился с рядом серьезных и во всяком случае добросовестных статей г. Басаргина в "Моск. Вед.", - между прочим, о браке и девстве. Их отношение он выражает формулою-изречением, когда-то произнесенною Серафимом Саровским: "Добро - добра добрейшее". Т.е. что брак есть добро, а девство - в той же линии и такое же добро, но лишь высшее. Соблазнительная и лукавая ("и овцы целы, и волки сыты") формула. Но она разбивается, как и все члены "духовной" схемки о браке, перед лицом действительности: ну, да, хороший этаж, но - низший! А низшему - и низшая забота, меньшее попечение, грубейшее законодательство, более грубый и поверхностный устав. Но ведь семья - это ствол "древа жизни"; и выходит, что "добро, которое еще выше предыдущего добра", на самом-то деле незаметно подъедает корень этого "древа жизни", подъедает просто тем, что сверху лежит на нем; и с таковым своим действием уже является не "добрейшим добром", а едва ли не "первым злом" ("будете яко бози", "не слушайтесь заповеди Божией, повелевшей вам множиться").
** До какой степени она доходит, можно видеть из следующего. Не только М.А. Новоселов, человек довольно добрый, назвал меня (на одном из религиозно-философских собраний) единственно за это веяние "противником духа Христова", но мне передан был, года два назад, одним из многочисленных моих, хотя мною и не виданных, корреспондентов, г. Н. Добровольским, следующий рассказ. Посетил он в Москве покойного Михаила С. Соловьева, брата известного философа и сына знаменитого историка. Как переписывающийся со мною, он в беседе упомянул обо мне (т.е. о литературной моей деятельности). "Розанов - антихрист, - ответил он мне. - Я рассмеялся, - пишет мне Добровольский, - видя мой смех, М.С. вторично и упорно повторил свою мысль. Я не стал спорить. Но, выйдя от него на улицу, все думал, чем бы вы могли вызвать такое странное, можно сказать дикое, мнение о себе, и между тем в таком не легкомысленном человеке; М.С. Соловьева я всегда называл про себя тяжелодумом" и проч. Не невозможно, что это шло и от Вл. С. Соловьева, который, написав столько томов о "богочеловечестве" и вообще всю свою жизнь занимавшийся только богословием, с его ингредиентами, кажется, ни одной страницы не написал о семье, о мужьях, о женах, о детях: отражение довольно верное общего к семье богословского отношения. Если в каком-нибудь отношении может быть верно или может к такому заподозриванию меня подать повод, - то вот этот недостаток вообще всего (за 2000 лет) исторического христианского богословствования. Не находя во всем нем самых тем, мною трактуемых, и видя, однако, что я трактую их с религиозной точки зрения, недоумевающие критики мои говорят: "Это что-то, выходящее за орбиту христианства; прецедентов для этого, почвы для этого в Евангелии нет. Что же такое говорит Розанов, и какого Бога он несет нам, и что это за религиозное веяние? Смысл его статей как будто добр, неотрицаем: но откуда же добро это? не от Евангелия? Тогда - сгинь, и с добром своим, не хотим слушать!" Между тем это же самое они могли бы повторить и об литературе, и об искусстве, да и вообще о 7/10 жизни. Ни Дездемоны, ни Меркуцио "от духа семинарии" не выведешь. Господа богословы собственно стоят перед задачей: чтобы треснул обруч на их гробе, и этот гроб выпустил их из себя как живое существо, когда они все время притворяются мертвецами (ведь поэзию-то, стишок-то и они любят? ведь Дездемона - сия "мысленная Ева", как говорится в Покаянном каноне Андрея Критского, - мерещилась и всем подвижникам?) да и всем вообще им хочется жизни, хочется яблочков, цветочков. Только худшие из них (вот и г. Л. Писарев) притворились до настоящей смерти, - как несчастные наши сектанты, выносившие в лес дубовые гробы и ложившиеся в них с ожиданием "трубы архангела". Увы, жить всем хочется: прекрасен сей дар Божий. Но как жить? Без отрицания - подымаясь (самоидеализируясь). Тут - культура, тут - задача веков; тут забота, внимание, т.е. прежде всего не низший, а высший этаж. Семья хочет занять апартаменты, до сих пор занятые девственным состоянием, ?????'ею; хочет себе венцов, скипетров, "житий", и "державства", и "ключей Царства Небесного", ранее ей не дававшихся. О "ключах" весь и спор: можно ли семейному, плодородному, счастливому, веселому, без уныния и тоски в себе, без упреков себе, однако соделаться дорогим и милым существом Богу? В этом весь и спор, - как довольно тонко заметил (на одном религиозно-философском собрании, при спорах о браке) М.А. Новоселов: об "основном христианском настроении". Оно было 2000 лет довольно удушливое, тоскливое, печальное, жалующееся, скорбящее; в общем - трагическое. Нет улыбок, преступен смех, порицаемо удовольствие; и всего страстнее порицается - сладчайшее, муже-женское, "любовь", соединение. Теперь, я беру это, беру самое сладкое (даже по сознанию аскетов), и, рассматривая, с недоумением говорю: "Да что же тут неправда? Неправда - в хитрости, заносчивости, власти, скупости. А это, из чего рождается такое чудное существо, как дитя, такое невинное, - оно скорее мне думается уже свято, нежели греховно. Каковы деньги, таковы и проценты; и если (приведем сравнение) от "двух в плоть единую" отрезаются такие благодетельные "купоны", как дитя, то не очевидно ли, что "любовь" и сопряжение полов не только не есть фальшивая ассигнация, как уверили все человечество аскеты, но это самый верный "закладной лист" несокрушимого банка. Проценты хороши - капитал хорош. Напротив, основной фонд аскетизма (продолжаю сравнение) подозрителен по процентам, им приносимым: кто же был (берем центр), - кто был, говорю, гордее пап, властолюбивее, заносчивее? И дух этот каков в центре - всюду и на периферии, везде: "приидите и поклонитесь нам". Папа - и Иов, "имевший семь сынов и семь дщерей": подумайте, сравните. Иаков, который до последней прелести знал все оттенки души и нрава и энергичной Рахили, и скромной Лии, и стыдливых Баллы и Зелфы, - как он не похож на Григория Гильдебрандта, введшего для всего Запада целибат. Но вдумаемся же, почему в благости такая разница у девственника и патриарха, столь