Подъячев Семен Павлович - Мытарства

лъ ее, да еще какъ бросилъ-то... Ей, можетъ быть, всего только недѣлю до родовъ осталось!... Какъ она теперь тамъ, несчастная, Богъ знаетъ! Главное то подло, что она не знаетъ, гдѣ я... Изныло у меня все сердце!... А написать не хочу... Не хочу, да и все... Выберусь отсюда, уѣду... У меня кое-что заработано... Только одного боюсь,- продолжалъ онъ и провелъ рукой по лицу, - водки!... Боюсь, какъ получу деньги - выпью... Ну, тогда не знаю, что... Тогда я погибъ!..

   - А вы не пейте!

   - Не пейте!... Легко сказать - не пейте!... Не знаю тамъ, какъ вы пьете, а я вотъ какъ пью, слушайте, я вамъ разскажу... Когда я уходилъ изъ дому, жена на колѣняхъ передо мной стояла - умоляла не пить, плакала... Руки мои цѣловала... Надоѣло мнѣ все!... Послѣдн³е два рубля взялъ у жены... Увѣрилъ ее, что, какъ пр³ѣду въ Москву, сейчасъ же поступлю на мѣсто и пришлю денегъ... Мать старушка тоже просила не уходить... "На кого ты насъ бросишь, несчастныхъ?.. Жена беременна... Послѣдн³е дни ходитъ... Чего тебѣ не достаетъ?.. Какое тебѣ тамъ мѣсто? Кто приготовилъ?" Ну, и все въ такомъ же родѣ, понимаете... Мать у меня старая, лѣтъ 70-ти, бывшая крѣпостная... Я мѣщанинъ, приписной къ городу Звенигороду... Недалеко отъ Москвы, верстъ 50... Домикъ у насъ свой... Землю у господъ арендуемъ... Огородъ... Покосъ... Корова есть, лошадь, куры, ну, словомъ, все, кромѣ денегъ, и жить вообще можно...- Что я,- говорю матери,- буду здѣсь зиму-то безъ дѣла съ вами на печкѣ сидѣть... Я на мѣсто поступлю, а весной приду опять, когда надо ... "Никакого тебѣ мѣста не надо, говоритъ она,- а погулять ты захотѣлъ... Попьянствовать... Ну, какъ знаешь, иди... Богъ съ тобой..." Собрался я съ вечера... приготовилъ одежу... пиджакъ, брюки, жилетъ, самые хорош³е. На женины деньги, что взялъ въ приданое, и купилъ-то ихъ... бѣлье, рубашки вышитыя, платочки носовые, полотенчики... ха, ха, ха!... Ну, словомъ, все! Сапоги отличные. опойковые, съ резиновыми калошами... тоже на женины деньги куплены были... шубу и шапку барашковыя. Ну, однимъ словомъ, баринъ, такъ сказать, франтъ! Всю ночь я эту послѣднюю не спалъ... и жена тоже. Боже мой, какъ она просила меня не уходить!... "Милый, хорош³й, не уходи, не бросай меня... умру я... Забудешь ты меня въ Москвѣ... Не уходи, не уходи!.." Ахъ, да что говорить!... Не разскажешь этого...

   Онъ замолчалъ, сдѣлалъ папироску и легъ навзничь.

   - Чортъ знаетъ, что такое!- воскликнулъ онъ вдругъ, какъ-то сразу перевернувшись на бокъ ко мнѣ лицомъ и со злостью кинулъ на полъ скомканную папироску.- Какъ объяснить это? Вѣдь я же отлично зналъ тогда, что дѣлаю подлость, что дѣлаю возмутительное дѣло, что убиваю ее... Мнѣ хотѣлось плакать, глядя на ея мученья и слезы, и вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ были пр³ятны эти ея слезы... Тѣшили онѣ меня... тѣшили мое чертовское самолюб³е... Плачешь... страдаешь... жалко... любишь... мучаешься... и мнѣ тяжело, а все-таки я уйду... мучайся тутъ... страдай... плачь!... Ахъ!- съ отчаян³емъ воскликнулъ онъ,- не могу я объяснить этого чувства... разсказать не могу... изныло сердце! Подлость, подлость и вмѣстѣ нѣтъ подлости, а есть любовь, одна только любовь!... Вѣдь люблю же я ее... Господи! да, кажется, вотъ такъ сейчасъ бы и упалъ ей на грудь... заплакалъ бы... Все-то бы, все поняла она сердцемъ своимъ добрымъ, душою ангельской!... И простила бы!..

   Онъ перевернулся внизъ лицомъ и, какъ мнѣ показалось, началъ кусать подушку зубами.

   - А что если она,- воскликнулъ онъ, привскочивъ на койкѣ и схвативъ меня за руку,- померла!.. Померла отъ родовъ?.. а?- И онъ съ выражен³емъ ужаса глядѣлъ на меня, ожидая отвѣта.- Тогда,- продолжалъ онъ, и глаза его дико сверкнули,- я разобью себѣ голову объ стѣну или сожгу себя на огнѣ, какъ полѣно дровъ!... О, Господи!- продолжалъ онъ, немного успокоившись и выпустивъ мою руку изъ своей.- Я не знаю, что говорю и дѣлаю... Во мнѣ все горитъ и кипитъ... То мнѣ жалко всѣхъ... То я готовъ зарѣзать свою мать, своего собственнаго ребенка!... И всегда такъ, съ самаго, понимаете, моего дѣтства, все у меня шло въ разрѣзъ. Я всегда былъ не такой, какъ друг³е... Въ глубинѣ души я чувствовалъ себя способнѣе и умнѣе всѣхъ своихъ товарищей... Учился я отлично. Покойный отецъ не жалѣлъ денегъ на это. Деньги были... Онъ занималъ мѣсто управляющаго въ богатомъ имѣн³и. Хотя онъ былъ простой человѣкъ, малограмотный, но страшно гордый и ученье ставилъ выше всего. Да не судилъ ему Богъ вывести меня - померъ. Такъ я и не окончилъ нигдѣ... Средствъ не стало. А господишки, которымъ мой отецъ служилъ всю жизнь, перенося ихъ дик³й произволъ, не захотѣли платить за меня... Такъ я и сѣлъ на мель!... Ну, выросъ я, окрѣпъ... Сняла старуха-мать земли въ аренду... женила меня... живи!... Пить я сталъ сначала тайкомъ, еще до женитьбы, а потомъ вьявь... пристрастился къ водкѣ... Да, тяжело это, а все-таки люблю. Голова кружится и горитъ, какъ въ огнѣ, сердце бьется, готово выскочить, рой мыслей, одна другой смѣлѣе, кружатся въ головѣ!... О, въ это время все мнѣ ясно... Все я могу передѣлать, перемѣнить... Стоитъ только мнѣ захотѣть, и я открою людямъ глаза, и все измѣнится къ лучшему... Измѣнятся мысли, отношен³я, обычаи, земля превратится въ рай земной, а люди въ братьевъ... Я говорю тогда и вѣрю въ могущество своего слова, вѣрю, что мною найденъ ключъ къ счастью, ко всеобщему благу... Я забираюсь въ так³я минуты въ какую-нибудь трущобу, къ пьянымъ людямъ, гдѣ сидятъ обтрепанныя, растерзанныя дѣвки, пьютъ водку и ругаются, какъ извозчики. Я кричу, что насталъ день великаго торжества и счастья, что придетъ то время, когда, по словамъ поэта,

  

   "... не будетъ на свѣтѣ ни слезъ, ни вражды,

   Ни безкрестныхъ могилъ, ни рабовъ,

   Ни нужды, безпросвѣтной, мертвящей нужды,

   Ни цѣпей, ни позорныхъ столбовъ!.."

  

   Мнѣ кажется тогда, что я велик³й человѣкъ... ораторъ, вит³я!... Что передо мной масса слушателей. Что кругомъ меня все такъ красиво, свѣтло, радостно, просторно... Я упиваюсь своими словами... слушаю ихъ, и мнѣ кажется, что во мнѣ все ликуетъ, поетъ. пляшетъ!... Но когда изъ моей головы выдохнется водка,- продолжалъ онъ, понизивъ голосъ,- тогда я падаю съ неба на землю, прямо въ грязь! Тогда я не могу совладать съ собой... Все мнѣ гадко... Тоска, тоска гложетъ сердце! Я убѣгаю отъ постылыхъ людей, забиваюсь въ какую-нибудь дыру и горько, самъ не понимая, не зная о чемъ, плачу...

   Онъ плакалъ и теперь... Слезы катились крупными каплями изъ его черныхъ, какъ черная смородина, глазъ по разгорѣвшимся щекамъ. Я, затаивъ дыхан³е, слушалъ и смотрѣлъ на него. Мнѣ было грустно. Я чувствовалъ, что дрожу, но не отъ холода,- въ спальнѣ было страшно жарко,- а отъ чего-то другого.

   - А годы, между тѣмъ, идутъ,- продолжалъ онъ,- все лучш³е годы... Тратится жаръ души въ пустынѣ... Собственно говоря, лично я ничего не желаю... Богатые и бѣдные, сытые и голодные, умные и глупые всегда страдаютъ и будутъ страдать... Не въ этомъ дѣло... А вотъ - гдѣ справедливость? Гдѣ правда?..

   Онъ замолчалъ, сѣлъ на койку, обхвативъ колѣни руками, широко раскрылъ глаза и проницательно взглянулъ на меня.

   - На чемъ я остановился-то? Да. Ну... такъ вотъ, всю ночь мы съ женой не спали... Она плакала, а я увѣрялъ ее, что все будетъ хорошо. Утромъ поднялся чѣмъ свѣтъ, переодѣлся, забралъ бѣлье, шубу надѣлъ... ухожу!..

   Жена пошла проводить... Зашли мы съ ней въ лѣсъ... Съ версту отъ дома... Погода была гадкая, снѣжная... Устала она, запыхалась... Въ такомъ-то положен³и, понимаете... "Не ходи дальше, говорю ей, - устала... Простимся здѣсь, и иди обратно"... Заплакала она... Бросилась ко мнѣ на шею... "Не забудь тамъ меня, - шепчетъ,- не забудь, голубчикъ мой... Не уходи... Вернись... Помру я безъ тебя тутъ... Немного ужъ мнѣ осталось"... Высвободился я изъ ея объят³й и пошелъ прочь... Прошелъ шаговъ сто, до повертка... Оглянулся, вижу: стоитъ она, руки заломила, плачетъ... Остановился и я... Слышу, шепчетъ мнѣ въ одно ухо совѣсть: "останься, что ты дѣлаешь? А въ другое: иди, иди, иди!... Пусть ее плачетъ... Это ничего... Значитъ, любитъ... Будь мужчиной... Покажи свою твердость... Иди... Она тебя за это еще больше любить будетъ"...

   Нахлобучилъ я шапку, поднялъ воротникъ у шубы, махнулъ рукой и скрылся изъ ея глазъ за поверткомъ... Ну, и пошло... Дошелъ до села, прямо въ кабакъ... Напился... Нанялъ подводу въ городъ... Пр³ѣхалъ, опять прямо въ трактиръ, - "Низокъ" называется, гдѣ обыкновенно "золотая рота" обитаетъ... Заказалъ четверть водки, собралъ этихъ молодцовъ, напился съ ними, разсказалъ имъ, какъ съ женой разставался, плакалъ, проповѣдывалъ имъ что-то, пѣсни они мнѣ пѣли, Христомъ меня называли... Шубу, помню, я здѣсь же продалъ и, какъ потомъ очутился въ Москвѣ, ужъ и не знаю... Знаю только то, что очнулся на Хитровкѣ и что у меня нѣтъ ничего... Ни денегъ, ни бѣлья этого, вышитаго-то, ни платочковъ носовыхъ, ни полотенчиковъ - ничего! Чистъ и голъ, какъ турецк³й святой!... Что дѣлать? Куда идти?.. Началось мученье... Не въ холодѣ и голодѣ дѣло... Это наплевать, а вотъ душевная-то мука, которая терзаетъ душу, жалитъ, какъ огнемъ, сердце, растравляетъ, какъ мучительную рану, совѣсть и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣлаетъ свое великое дѣло, обновляетъ и очищаетъ человѣка! Не знаю, какъ вамъ объяснить, но только для меня въ этомъ есть своего рода невыразимая прелесть... Можетъ быть, этого-то очищен³я мнѣ и хотѣлось...

   Онъ замолчалъ, думая что-то, и потомъ продолжалъ:

   - Остался я на Хитровкѣ жить... Ночевалъ у Ляпина... Питался кое-какъ... Все собирался домой идти, да не успѣлъ... Забрали меня, и вотъ сюда попалъ... Теперь скоро, впрочемъ, выйду... Ну, тогда прямо домой... Хоть замерзать на дорогѣ, наплевать, а только домой, домой!... Жена такъ и стоитъ передо мной въ той позѣ, какъ я ее въ лѣсу бросилъ... Жива ли она?.. Господи! Ну какъ нѣтъ!... Что тогда? Кто виноватъ? Я... Что мнѣ за это?.. Какую казнь? Боже мой, Боже мой!..

   Онъ отвернулся отъ меня, закрылся одѣяломъ и замолчалъ.

   - Завтра вы не ходите утромъ въ столовую чай пить... все равно толку не добьетесь,- сказалъ онъ изъ подъ одѣяла,- здѣсь напьетесь со мной... У меня чайникъ есть и все... Спите! Прощайте!..

  

  

   Я не спалъ всю ночь... Масса впечатлѣн³й, вынесенныхъ въ продолжен³е этого безалабернаго дня, до того расшатали нервы, что было не до сна. Забылся и заснулъ я только подъ утро. Но и этотъ сонъ былъ прерванъ оглушительнымъ звукомъ трещотки. Я вскочилъ, не понимая, гдѣ нахожусь и что такое за трескъ раздается около меня. Опомнившись и придя въ себя, я увидалъ сторожа, который ходилъ по всѣмъ тремъ отдѣлен³ямъ спальни и оглушительно трещалъ на своемъ инструментѣ... Кажется, мертвый и тотъ бы возсталъ отъ этихъ звуковъ... Кромѣ того, онъ оралъ во всю глотку отвратительныя ругательства, заставляя скорѣе вставать и убираться изъ спальни въ столовую...

   Мой сосѣдъ не вставалъ... Онъ лежалъ, закрывшись одѣяломъ съ головой, и не подавалъ, такъ сказать, признаковъ жизни. Посидѣвъ на койкѣ и видя, что всѣ одѣваются и уходятъ, пошелъ и я...

   На дворѣ было вѣтрено, морозно и совсѣмъ темно... Скорчивш³яся фигуры людей, подобно привидѣн³ямъ, по одиночкѣ и цѣлыми парт³ями, бѣжали внизъ подъ горку, мимо трубы, въ столовую...

   Столовая, биткомъ набитая народомъ, изображала изъ себя настоящ³й адъ... Въ тускломъ полусвѣтѣ лампъ, окруженныхъ какимъ-то смрадомъ, оборванцы съ фантастически-страшными лицами лѣзли къ столамъ, добиваясь какой-то болтушки вмѣсто чая... Ругань, крикъ, шумъ были страшные!... Дѣло доходило чуть не до драки...

   Служащ³е изъ такихъ-же, какъ здѣсь выражались, "призрѣваемыхъ", т. е. так³е же золоторотцы, какъ и мы всѣ, одѣтые въ син³я рубашки и подобранные, видно нарочно, молодецъ къ молодцу, но съ какими-то прямо-таки разбойничьими лицами, разносили чайники, ругаясь отборными ругательствами и безцеремонно тыча "въ морды" тѣмъ, которые подвертывались имъ подъ руку.

   Какой-то молодой, тщедушный, страшно блѣдный, испитой, лѣтъ 17-ти парнишка подошелъ къ двери "кубовой", гдѣ заваривали изъ огромнаго клокотавшаго куба чай, и, жалобно держа въ тонкихъ, какъ спички, рукахъ кружку, попросилъ кипяточку.

   - Дайте кипяточку кружечку,- сказалъ онъ,- сахару-то у меня есть кусочекъ... Я-бъ выпилъ замѣстъ чаю... Погрѣлся бы...

   - Кипяточку тебѣ?- переспросилъ малый, одѣтый въ синюю рубашку, - сейчасъ... Съ нашимъ удовольств³емъ... На, получай!..

   Онъ схватилъ стоявшую въ углу на кучѣ сора и всякихъ нечистотъ метлу и ударилъ ею мальчишку по лицу... Парнишка отскочилъ... На его лицѣ показалась кровь. Онъ горько заплакалъ, вытирая глаза рукавомъ казеннаго пиджака...

   - Черти!- между тѣмъ оралъ прислужникъ,- лѣзетъ всякая дрянь!. Кипяточку... Вотъ тебѣ кипяточекъ... Мало?- еще дамъ...

   Видя все это и какъ-то "обалдѣвъ" отъ непривычнаго шума, ругани, крика и смрада, я хотѣлъ было уйти обратно въ спальню No 15... Но туда меня уже не пустили... Здѣсь, какъ оказалось, былъ заведенъ порядокъ, чтобы весь этотъ несчастный чернорабоч³й людъ, за неимѣн³емъ пока дѣла, пребывалъ въ столовой, не имѣя права съ пяти часовъ утра до шести вечера отлучаться изъ нея куда бы то ни было... Этотъ порядокъ былъ крайне тягостенъ... Представьте себѣ множество народа, загнаннаго въ тѣсное помѣщен³е, съ утра и до ночи обязаннаго находиться въ шумѣ, толкотнѣ, духотѣ, грязи, и вы поймете, какъ это тяготитъ и озлобляетъ полуголодныхъ и безъ того ошалѣвшихъ, несчастныхъ людей..

   Чернорабоч³е - не то, что слесаря, столяры и вообще мастеровой людъ... Этимъ, такъ или иначе, всегда есть дѣло; чернорабочимъ же надо ждать, пока потребуется парт³я куда-нибудь на желѣзную дорогу, на свалку или еще куда... За неимѣн³емъ же работы - приходится сидѣть у моря и ждать погоды..

   Въ столовой скопляется въ такое время по нѣскольку сотъ человѣкъ... Люди, какъ тѣни, съ унылыми лицами ходятъ, толкутся, курятъ, ругаются и ждутъ съ нетерпѣн³емъ съ утра - обѣда, а съ обѣда - ужина...

   Дѣлать было нечего... Пришлось возвратиться снова въ столовую... Чай отпили... Народу скопилось такое множество, что не было свободнаго мѣстечка сѣсть... Тѣ-же, кому удалось приткнуться гдѣ нибудь, покидали свои мѣста только въ крайнихъ случаяхъ... Столовая гудѣла человѣческими голосами, точно лѣсъ въ бурю или громадный котелъ, который гудитъ и бурлитъ, закипая...

   Какая-то гадкая смѣсь изъ дыма, копоти, сырости, людского пота и испарен³й стояла въ воздухѣ... Лица, худыя и полныя, блѣдныя и красныя, старыя и молодыя, мелькали передъ глазами, какъ мелькаютъ деревья, столбы, поля, деревнюшки, когда смотришь изъ окна вагона во время быстраго хода поѣзда...

   Сосредоточиться, остановить вниман³е на какомъ-нибудь одномъ лицѣ не было никакой возможности...

   Разговоры окружающихъ меня людей, когда я нѣсколько свыкся съ шумомъ и сталъ прислушиваться къ нимъ, велись по большей части на одну тему... Тема эта: - какъ пропился, какъ заработаю, куплю пиджакъ, брюки, найду мѣсто... Или же: какъ и гдѣ забрала полиц³я, какъ "стрѣлялъ", какъ жилъ на Хивѣ, какъ воровалъ...

   Одинъ сѣденьк³й, маленькаго роста старичокъ, на головѣ у котораго была надѣта порыжѣвшая съ широкими полями шляпа, привлекъ мое вниман³е своимъ чрезвычайно симпатичнымъ лицомъ... Я подошелъ къ нему, и мы мало-по-малу разговорились... Онъ сидѣлъ въ уголкѣ, не, выступѣ окна, у самой двери и добродушно поглядывалъ съ улыбкой на толпу сновавшихъ мимо людей, покуривая коротенькую трубочку-носогрѣйку.

   Изъ его словъ оказалось, что онъ попалъ черезъ полиц³ю за прошен³е милостыни и сидитъ здѣсь трет³й мѣсяцъ, а когда выпустятъ - не знаетъ...

   - Плохо здѣсь,- жаловался онъ мнѣ:- порядку нѣтъ, работы нѣтъ... вша поѣдомъ ѣстъ... въ тюрьмѣ много лучше...

   - А ты былъ?

   - Эвося! ты спроси: гдѣ я не былъ?..

   - Чѣмъ же тамъ лучше?

   - Въ тюрьмѣ-то?.. Въ тюрьмѣ, я тебѣ прямо, какъ передъ Истиннымъ, скажу, для нашего брата, что въ раю пресвѣтломъ...

   - Да, ну!- воскликнулъ я, удивленный этимъ сравнен³емъ...

   - Вотъ те и ну... Не нукай, не запрегъ... Вѣрно тебѣ сказываю... Ты слушай: перво на перво чистота... спокойств³е, порядокъ... Умирать не надо!... А главная причина - харчъ: ѣшь, пока брюхо не разопретъ...

   - Плохо же тебѣ, должно быть, жилось на свѣтѣ, - сказалъ я, глядя на его морщинистое, удивительно симпатичное лицо,- коли ты лучше тюрьмы ничего не находишь...

   - Всего бывало, - отвѣтилъ онъ, улыбаясь,- жилъ и жизнь изжилъ... Теперича мнѣ три тесницы да поверхъ крышку, болѣ ничего и не надо!... Такъ-то, землячокъ!... На-ка-сь, курни... Чай, табачишку-то нѣту?..

   Въ окнахъ начало свѣтлѣть... Пришелъ ламповщикъ съ двумя привязанными къ боку на веревкѣ "ершами" и задулъ лампы... Въ столовой сдѣлался полумракъ... Гулъ голосовъ какъ будто нѣсколько стихъ... Люди, сидѣвш³е на скамейкахъ за столами, спали, положа на нихъ головы... Не имѣвш³е мѣстъ,- а такихъ было большинство,- топтались въ этой полутьмѣ, какъ напуганное стадо овецъ...

   Стало совсѣмъ свѣтло... День начинался ведренный, морозный. Солнечный ослѣпительно ярк³й свѣтъ проникъ всюду, и при этомъ освѣщен³и картина получилась еще печальнѣе... Вся нагота, грязь, рвань, выплыли на свѣтъ, въ настоящемъ своемъ видѣ, застланныя только дымомъ махорки...

   Я нигдѣ не видывалъ, чтобы такъ много и жадно курили, какъ здѣсь... Къ обмусленному, жгущему уже губы, брошенному на полъ окурку бросалось нѣсколько человѣкъ разомъ, стараясь завладѣть имъ и хоть какъ-нибудь, рискуя обжечь губы, затянуться, или, какъ здѣсь говорили, "хватить" разочекъ...

   Особенно запомнился мнѣ одинъ чахоточный: желтый, высок³й и худой, какъ скелетъ. Обернувшись лицомъ въ уголъ, онъ жадно глоталъ, втягивая щеки, табачный дымъ... Глотнетъ разъ-другой, боязливо обернется, посмотритъ кругомъ, какъ затравленный волкъ, ид³отскими мутными глазами и опять, обернувшись въ уголъ, жадно и часто начинаетъ глотать!... что-то до того отталкивающее, страшное и вмѣстѣ жалкое было въ фигурѣ этого согнувшагося, чахоточнаго человѣка, что я до сей поры не могу забыть его... Фигура эта такъ и стоитъ у меня передъ глазами, какъ живая, во всей своей отталкивающе ужасной наготѣ!..

   Время шло безконечно медленно... Отъ непрестаннаго гула и шума кружилась голова... Тѣло чесалось и горѣло, какъ въ огнѣ... Изъ шерсти полушубка на чистую холщевую рубаху выползли насѣкомыя въ такомъ множествѣ, что я струсилъ, зная, что избавиться отъ нихъ нѣтъ никакой возможности...

   - Что, землячокъ, это, видать, не у жонки на печкѣ,- сказалъ, улыбаясь, какой-то мужикъ, чернобородый, какъ жукъ.- Такъ намъ и надо!... За дѣло!... Часъ мы себя тѣшимъ, а годъ чешемъ... Такъ-то!... Да, братъ, ихъ въ этой самой шерсти-то можетъ сила... лопатой греби!... Самъ посуди, какъ не быть то: я поношу - оставлю, ты поносишь - оставишь, такъ оно колесо и идетъ... Кабы ихъ, полушубки-то, прожаривать, ну тогда дѣло десятое... а то ему износу нѣтъ!... Разорвалъ ты примѣрно... Клокъ выдралъ... Сичасъ на этотъ самый клокъ заплату приляпаютъ... Готово дѣло!... Такъ заплату на заплату и сажаютъ... Въ Москвѣ вонъ, когда на работу идешь, все новое даютъ: полушубокъ, валенки, рукавицы... Неловко тамъ-то: господа ходятъ, начальство... Ну, а здѣсь нашего брата замѣстъ собакъ почитаютъ.

   - Ох-хо-хо,- продолжалъ онъ печально,- горе наше насъ сюда гонитъ, а главная причина - слабость къ винному дѣлу... Я вотъ кузнецъ... На волѣ-то каки деньги заколачивалъ, а тутъ вотъ пятыя сутки безъ дѣловъ и уйти нельзя: до гашника пропился... Бить насъ надо, кнутомъ жучить,. чтобы помнили... Да!..

   Онъ вдругъ остановился, послушалъ и сказалъ:

   - Никакъ запѣли?. Такъ и есть! Вечоръ тутъ двое какихъ-то стрюцкихъ, должно изъ лягавыхъ, важно пѣли... Надо полагать, это опять они?.. Пойдемъ, послушаемъ.

   Народъ, какъ волна, хлынулъ въ другое отдѣлен³е столовой, откуда доносилось пѣн³е. Мы тоже прошли туда, въ самый дальн³й уголъ, около стѣны. Народъ сплошной массой окружалъ это мѣсто... Черезъ головы толпы я увидалъ сидѣвшихъ на скамейкѣ двухъ какихъ-то субъектовъ...

   Одинъ былъ пожилой, худощавый, съ длинными волосами, съ горбатымъ носомъ. Другой - совсѣмъ еще молодой, почти мальчикъ, бѣлокурый и румяный, съ круглыми на выкатѣ глазами.

   Пропѣвъ что-то не громко, какъ будто налаживаясь, они замолчали, посмотрѣли на толпу, перешепнулись о чемъ-то и вдругъ, какъ-то сразу, старш³й махнулъ рукой и запѣлъ могучимъ и чистымъ басомъ. Къ нему сейчасъ же присталъ молодой съ своимъ теноромъ и полились чистые, тоскливые, такъ и рѣзанувш³я по сердцу слова неизвѣстно кѣмъ сочиненной пѣсни:

  

   "Ахъ ты, доля, ахъ ты, доля,

   Доля бѣдняка,

   Тяжела ты безотрадна,

   Тяжела-горька"!..

  

   Казалось, что эти рыдающ³е звуки шли не изъ темнаго угла столовой, а падали откуда-то сверху отчаяннымъ дождемъ слезъ. Какъ будто невѣдомая болѣзненно-жуткая скорбь перенесла въ эту столовую всю тоску и горе забитаго, обездоленнаго люда...

  

   "Не твою-ли, бѣднякъ, хату

   Вѣтеръ пошатнулъ?

   Съ крыши ветхую солому

   Поразнесъ, раздулъ"...

  

   Всѣ слушали, затаивъ дыхан³е, не шевелясь... Пѣсня лилась широкою волною... Этотъ жалобный вопль, мольба, стонъ и плачъ какъ будто расширили столовую своимъ безбрежнымъ отчаян³емъ. Жутко было слушать... Жутко и сладко... Люди стояли молча, вперивъ глаза въ пѣвцовъ, и не одна, думаю, грудь колебалась отъ мучительныхъ рыдан³й и не одно сердце ныло, плакало и горѣло огнемъ мучительныхъ воспоминан³й о лучшей, давно прошедшей, закиданной грязью, залитой сивухой, жизни...

   Я слушалъ, глотая слезы, и передо мной быстро и ярко проносились картины за картиной... Точно какое-то огромное окно вдругъ открылось передъ глазами, и я глядѣлъ въ это окно, вновь переживая то, что было такъ давно и что прошло, прошло навсегда!..

   Мнѣ виднѣлась рѣчка... Берега ея густо заросли олешнякомъ, черемухой, дикой черной смородиной и высокой, какъ тростникъ, осиной... День ясный, веселый, солнечный... На хрустально-прозрачной водѣ, тамъ и сямъ, дрожатъ, какъ живые, отъ быстраго течен³я широк³е листья водяного лопуха... Кое гдѣ на этихъ листахъ сидятъ стрекозы и трещатъ по временамъ своими прозрачно-хрустальными, какъ слюда, крылышками... Крупные темно-сѣрые водяные комары, разставя ноги, какъ на лыжахъ, быстро, не оставляя никакого слѣда, скользятъ по водѣ, какъ по зеркалу... Стайки мелкихъ, серебристыхъ верхоплавокъ гуляютъ на неглубокихъ мѣстахъ, то выскакивая на поверхность, то, быстро сверкнувъ, разсыпаются, какъ стальныя иголки, въ разныя стороны, убѣгая отъ волка-щуки... Задумчиво-важные головли, похож³е на старыхъ генераловъ въ отставкѣ, тихо гуляютъ поверху, надъ глубокими омутами.

   Осторожная утка, окруженная семьей желтенькихъ быстро снующихъ вокругъ нея утятъ, выплываетъ изъ осоки на чистое мѣсто, тихонько крякая, словно говоря имъ: "тише, тише, дѣтки"... Зеленая лягушка, забравшись на верхушку высунувшагося изъ воды, обросшаго мохомъ камня, изрѣдка квакаетъ, какъ-то особенно смѣшно тараща глаза и раздувая на щекахъ бѣлые, точно мыльные пузыри, кружочки... Надъ водой кружатся ласточки и съ пронзительнымъ свистомъ, какъ пули, обгоняя другъ друга, проносятся стрижи... Я сижу на берегу, подъ кустомъ и гляжу на поплавокъ... Мнѣ жарко... Клонитъ ко сну... Рыба не клюетъ... Я быстро стаскиваю съ себя рубашенку, штанишки и бросаюсь, перекрестясь, въ студеную, прозрачную, какъ хрусталь, воду!... Какимъ дождемъ посыпались брызги!... Какъ хорошо!... Какъ весело!... Какъ радостно бьется мое дѣтское сердчишко!..

   Боже мой! Гдѣ это все?.. Я-ли это былъ тогда?.. Гдѣ тотъ я?.. Куда онъ дѣлся?.. Что осталось отъ него? Кто виноватъ?.. О, какъ тяжело...

   И снова мелькаетъ картина:

   За рѣчкой лѣсъ... Молодыя, стройныя красавицы-березки ростутъ въ перемежку съ орѣшникомъ, рябиной, кленомъ, съ кустами жимолости, волчьихъ ягодъ, черемухи... По низу, въ сочной и мягкой травѣ краснѣетъ земляника, цвѣтутъ ф³алки, ландыши... Нѣжно-голубыя незабудочки да "Иванъ съ Марьей", точно коверъ, покрываютъ небольш³я полянки... Въ тѣни кустовъ папоротникъ раскинулъ по сторонамъ свои листья. Медуница, дикая ромашка, ф³алки, ландыши насыщаютъ воздухъ ароматами... Цѣпк³е листья хмѣля ползутъ по кустамъ, драпируя ихъ роскошной зеленью... Отъ цвѣтущаго хмѣля идетъ сильный пьяный духъ...

   А сколько здѣсь жизни и движен³я!..

   Въ кустахъ чирикаютъ и поютъ на разные голоса чижи, пѣночки, малиновки, корольки. Маленьк³е зяблики перескакиваютъ торопливо съ вѣтки на вѣтку... как³е-то крохотные, кругленьк³е, какъ шарики, съ бѣлыми зобочками - птички, порхаютъ небольшими стайками съ дерева на дерево, тихонько чирикая, нѣжно и мелодично... Черный дроздъ, усѣвшись на самой вершинкѣ стройной и тонкой сосенки, старательно выводитъ свои трели и вдругъ, испугавшись чего-то, стремительно, точно камушекъ, падаетъ внизъ и пропадаетъ въ травѣ... Пронзительно и какъ-то неожиданно-громко, на весь лѣсъ, крикнетъ иволга... Кукушка, распустивъ хвостъ вѣеромъ и кивая головкой, выкрикиваетъ свое однообразное ку!-ку!... Въ глуши меланхолично цѣлыми днями, точно молодыя вдовы, жалующ³яся на свою долю, воркуютъ горлицы...

   Изъѣденный до нельзя комарами и мелкой мошкарой заяцъ, торопливо ковыляя и смѣшно вскидывая задомъ, выскакиваетъ вдругъ, какъ полоумный, на полянку, садится на задн³я лапки, вытягивается, слушаетъ съ уморительно-серьезной мордочкой, шевеля кончиками поднятыхъ ушей, и вдругъ, ни съ того ни съ сего, принимается передними лапками часто-часто тереть себѣ щеки...

   Но вотъ, гдѣ-то далеко-далеко слышатся раскаты грома, глух³е и мощные... Гроза еще далеко, не уже деревья притихли и ждутъ ее чутко и боязливо... Ярко свѣтившее солнце скрылось... Темно-свинцовая туча растетъ, величаво медленно надвигается, ползетъ по небу, какъ бы цѣпляясь огромными лапами за верхушки лѣса...

   Въ лѣсу все затихаетъ... Но вотъ гдѣ-то загудѣло... Шумъ все растетъ... Вотъ сразу какъ-то вся затряслась, залепетала листьями чуткая осинка... За ней зашумѣли березы... Тяжелыя капли дождя зашлепали по листьямъ... Оглушительный ударъ грома разсыпался надъ головой, и вслѣдъ за нимъ льетъ, какъ изъ ведра, дождь...

   Удары грома, блестящ³е зигзаги молн³й, вой вѣтра, шумъ лѣса - все слилось въ одну общую. необыкновенно величавую гармон³ю. Но вотъ, мало-по-малу, гроза стихаетъ... Дождь все тише и тише... Постепенно удаляясь, громыхаетъ громъ... И вдругъ сразу въ лѣсъ ворвалось солнце!... Господи, какъ хорошо! Какъ все блеститъ и с³яетъ!... Съ листьевъ, какъ алмазы, падаютъ дождевыя капли... Трава и умывш³еся цвѣты стоятъ и точно смѣются... Птицы опять зачирикали, защебетали, запѣли...

   Мы съ матерью ходимъ по лѣсу и собираемъ грибы...

   - Сенька!- ау-у!- слышится гдѣ-то вдали ея голосъ.- Сенька, пострѣленокъ, гдѣ ты?!... Ау-у!..

   Пѣвцы вдругъ какъ-то сразу кончили... Слушатели долго не отходили отъ нихъ, ожидая новыхъ пѣсенъ... Но они не пѣли и, поднявшись съ своихъ мѣстъ, ушли куда-то...

  

  

   Подошло время обѣда. Служащ³е въ столовой молодцы, отвратительно ругаясь и толкая людей, начали разставлять по столамъ солонки... застучали большущими ложками и такими же чашками...

   - За хлѣбомъ!... Маршъ за хлѣбомъ,- заоралъ одинъ изъ нихъ,- живо!... Не отставать... не задерживать!..

   Толпа хлынула изъ столовой, давя въ дверяхъ другъ друга, на дворъ и построилась тамъ по череду одинъ за другимъ длинной вьющейся лентой...

   Это дѣлалось потому, что хлѣбъ и "воробьевъ" (такъ называли здѣсь небольш³е кусочки мяса) выдавали у дверей столовой, но только съ другой, противоположной стороны ея... Получивш³е хлѣбъ входили въ двери и прямо садились за столы, начиная по порядку съ конца... Благодаря такому порядку, всѣ размѣщались безъ давки и шума...

   Но прежде, чѣмъ попасть въ столовую, приходилось долго ждать на морозѣ... Тѣмъ, которые попали въ "чередъ" первыми, еще ничего... Но представьте себѣ положен³е тѣхъ, которые стоятъ и ждутъ въ самомъ концѣ этой живой человѣческой ленты, состоящей человѣкъ изъ трехсотъ, а то и больше. Скоро ли дойдетъ "чередъ" до нихъ... да и дойдетъ-ли?..

   Случается такъ: ждутъ, ждутъ, подвигаются, подвигаются черепашьимъ шагомъ къ вожделѣнному крыльцу, на которомъ одѣляютъ каждаго "пайкой" хлѣба и кусочкомъ мяса (дѣйствительно, похожимъ на общипаннаго воробья), какъ вдругъ, у самой цѣли этого ожидан³я,- "стой!... поворачивай назадъ... мѣстовъ больше нѣтъ... всѣ столы заняты"... Жди, пока отобѣдаетъ эта парт³я и начнетъ обѣдать другая такая же, если еще не больше...

   Если бы я былъ художникомъ, я нарисовалъ бы эту живую ленту людей, ожидающихъ обѣда... Я нарисовалъ бы эти изнуренныя, голодныя, злыя лица, эти разношерстные, рваные костюмы... скорчивш³яся фигуры... грязный обледенѣлый дворъ и освѣтилъ бы все это яркими веселыми лучами солнца... И тогда, я думаю, у зрителя явился бы вопросъ: что это такое?.. люди-ли это, или как³я-то ободранныя, загнанныя, затрепанныя собаки, дожидающ³яся, когда имъ выкинутъ кость?..

   Я стоялъ на "череду" позади небольшого согнувшагося старичка... Лицо у него было худое, желтое, нездоровое... Удивительно злые глаза глядѣли исподлобья... Онъ водилъ ими, какъ затравленный волкъ, быстро переводя съ предмета на предметъ... и, очевидно съ голоду, злился на все и на всѣхъ, произнося безпрестанно отвратительныя ругательства...

   - Ты чего, старый песъ, лаешься?- сказалъ ему стоявш³й впереди молоденьк³й, съ отчаянно удалымъ лицомъ парнишка, вѣроятно, попавш³й сюда съ Хивы и прошедш³й огонь и воду.- Дамъ вотъ въ зубы раза - замолчишь...

   Старичокъ такъ весь и затрясся отъ злобы.

   - А ну-ка, дай!... А ну-ка, дай!... дай! Ты думаешь, ты одинъ жрать-то хочешь?.. Анъ нѣтъ... здѣсь, братъ, не на Хивѣ... здѣсь васъ взнуздаютъ...

   - А, старый песъ, еще разговаривать!- крикнулъ парнишка и, какъ-то неожиданно ловко подставя ногу, толкнулъ его въ спину такъ, что тотъ полетѣлъ кубаремъ изъ "череды" прямо на ледъ.- Вотъ тебѣ взнуздаютъ! ха-ха-ха, взнуздалъ! мало, еще дамъ!..

   Старичокъ вскочилъ на ноги и, какъ-то пронзительно завизжавъ, точно собака, которой мальчишки зажали хвостъ, бросился было на то мѣсто, откуда его вытолкнули, но его туда уже не пустили...

   - Куда, старый чортъ!... Ишь ты... впередъ отца въ петлю лѣзетъ... Осади назадъ!..

   - Мой чередъ!... мой чередъ!- визжалъ старикъ, толкаясь, но видя, что встать ему на прежнее мѣсто не придется, что надъ нимъ всѣ только потѣшаются, онъ вдругъ пронзительно-отчаянно заплакалъ или, вѣрнѣе, завылъ и побѣжалъ, жалко скорчившись, утирая рукавомъ полушубка глаза, въ самый конецъ "череды"...

   - Го, го, го!... ха, ха, ха!..- неслось ему вслѣдъ...

   Получивъ на крыльцѣ "пайку" хлѣба и "воробья", я вслѣдъ за другими прошелъ въ столовую и, идя по порядку, попалъ за столъ...

   На столѣ уже стояли и дымились чашки со щами - каждая на восемь человѣкъ - и лежали ложки, похож³я скорѣе на деревенск³я чумички. Ѣсть не начинали, дожидаясь, когда соберется полный комплектъ, т. е. когда будутъ заняты всѣ столы... Наконецъ, всѣ столы наполнились...

   - На молитву!- закричалъ служащ³й.

   Люди встали и пропѣли "Очи всѣхъ на Тя, Господи, уповаютъ". Не успѣли еще окончить послѣдняго слова, какъ ложки съ изумительной быстротой опустились въ чашки, захватывая тамъ мутную воду съ запахомъ капусты... Люди торопливо глотали, давились, чавкали съ такимъ азартомъ и жадностью, что если бы сытый человѣкъ посмотрѣлъ на это со стороны, то пришелъ бы въ ужасъ...

   Въ одинъ мигъ чашки опорожнились!... Послали за прибавкой... Такъ же быстро уничтожили и прибавку... Немного погодя, подали гречневую кашу въ такомъ ограниченномъ количествѣ, что ея едва хватило бы поѣсть до сыта двоимъ... Ее уничтожили въ одинъ мигъ такъ, что я едва успѣлъ зачерпнуть и проглотить одну ложку...

   Едва успѣли, а нѣкоторые еще и не успѣли, доѣсть кашу, какъ насъ всѣхъ "погнали" изъ-за столовъ вонъ, въ друг³я двери, чтобы очистить мѣсто "второму столу"...

   Въ дверяхъ меня кто-то хлопнулъ по плечу.

   Я оглянулся и увидѣлъ... дворянина. Лицо у него было веселое, улыбающееся... Глаза с³яли..

   - Знаете что! - закричалъ онъ, оттаскивая меня въ уголъ сѣней,- а вѣдь фортуна-то хочетъ повернуть ко мнѣ свое капризное личико...

   - Какъ такъ?

   - А такъ... очень просто... дѣло-то вотъ какое оказывается... Въ конторѣ я разнюхалъ, что прогнали двухъ писарей... тутъ мнѣ одинъ человѣчекъ сообщилъ... ну, я, конечно, не будь дуракъ, прямо туда... прямо, понимаете, къ самому начальнику... къ Зевсу!... Такъ и такъ, говорю... работать неспособенъ... это разъ, а во-вторыхъ - дворянинъ, привилегированное лицо - два; ну, и, конечно, обратите вниман³е и т. д., и т. д.

   - Ну и что же?

   - Велѣлъ приходить завтра заниматься... а, что? ловко вѣдь?!

   - Слава Богу.

   - Только жалованье, понимаете, б-ррры!..

   - Сколько?

   - А вы никому не скажете?

   - Нѣтъ...

   - Три копѣйки въ день! - воскликнулъ онъ, какъ трагическ³й актеръ.- А?.. хорошо!... Вы вникните: три копѣйки!..

   - Ну что-жъ и то ладно... поживете, прибавятъ... Харчи готовые...

   - Да вѣдь надо жить здѣсь три года, чтобы скопить на приличный костюмъ!... Харчи, вы говорите... Чортъ ихъ возьми съ ихними харчами: я не знаю, обѣдалъ я, напримѣръ, сейчасъ или нѣтъ? Впрочемъ, навѣрно писарей лучше кормятъ... Какъ вы думаете?..

   - Не знаю.

   - А что это за чортъ съ вами вчера рядомъ спалъ? Что онъ - бѣшеный, что-ли, или декадентъ какой? Лицо такое ид³отское!..

   - Богъ его знаетъ!

   - Дуракъ, очевидно... Покурить не раздобылись?

   - Гдѣ-же?..

   - Плохо!... Знаете что - я пойду въ контору, попрошу тамъ у кого-нибудь изъ писарей табачку въ счетъ будущихъ благъ...

   Онъ ушелъ... Я вышелъ на крыльцо и, облокотившись на перила лѣстницы, сталъ глядѣть на "чередъ" идущихъ съ другого крыльца въ столовую обѣдать.

   Два какихъ-то субъекта, одинъ пожилой, корявый, съ огромнымъ краснымъ носомъ и толстыми губами, другой - молодой, худой и длинный, съ наглыми на выкатѣ глазами и съ какой-то странной, точно выщипанной бороденкой, ростущей не такъ, какъ у людей, а какъ-то чудно, какими-то рыжевато-бурыми клочьями тамъ и сямъ,- стояли на нижнихъ ступенькахъ лѣстницы и разговаривали... Говорилъ собственно одинъ молодой, а пожилой только поддакивалъ да смѣялся... Отъ нечего дѣлать я сталъ слушать.

   - Спрашиваетъ она у меня,- говорилъ молодой, продолжая раньше начатый разговоръ, котораго я не слыхалъ.- "Гдѣ же вы живете?" - Возлѣ рѣчки, возлѣ мосту,- говорю ей, - сударыня-съ ... "Какъ же такъ?" - Да такъ-съ... У меня домовъ, какъ у зайца ломовъ... "Ахъ, бѣдный, бѣдный!... тяжело вамъ, я думаю?" - Чтожъ дѣлать, сударыня-съ, Господь терпѣть велѣлъ... "Ну, а чѣмъ же вы занимаетесь"?- Выхожу одинъ я на дорогу, сударыня-съ...

   - Го, го!- заржалъ пожилой,- это ты ловко... ну?..

   - Ну и того... тары бары, на двѣ пары... то се, пято десято... Вижу, барыня дура... Сударыня, говорю, явите Божескую милость, не дайте душѣ хресьянской замерзнуть, позвольте ночевать?.. А паспорта у меня, понимаешь, нѣтъ... Думаю: ну, какъ спроситъ? нѣтъ, не спросила... "Ночуйте, ночуйте, голубчикъ", говоритъ... И все, понимаешь, на "вы" со мной... Потѣха!..

   - Го, го, го!- опять заржалъ пожилой,- вотъ такъ вы!... вы!... ахъ чтобъ тебя!.,

   - Ладно... Положили меня въ людской... Вижу, народу нѣтъ никого... одинъ кучеръ, да и тотъ пьяный спитъ безъ заднихъ ногъ... Масляница: народъ, извѣстно, гуляетъ... Ладно... Ночью я, не будь дуракъ, снялъ съ себя одѣян³е свое стрѣлецкое, нарядился въ кучеровъ пиджакъ... валенки съ печки снялъ, полушубокъ... айда!... наше вамъ почтен³е!... Живо до города десять верстъ отмахалъ... у Сычихи ночевалъ... утромъ съ Володькой борзымъ все и пропили...

   - Ловко!... ха, ха, ха! Вотъ, чай, барыня-то?.. "голубчикъ, голубчикъ... "вы"... вотъ те "вы"... Го, го, го!..

  

  

   Когда всѣ отобѣдали, я опять вошелъ въ столовую и хотя съ трудомъ, но все-таки разыскалъ себѣ мѣстечко въ углу на кончикѣ скамьи за однимъ изъ столовъ, твердо рѣшивъ не сходить съ него до вечера.

   Облокотившись на столъ, я задумался, глядя на шумѣвшую, какъ пчелиный рой, толпу людей, и долго сидѣлъ такъ... Мнѣ стало грустно и стыдно,- что я допустилъ себя до всего этого и не имѣю теперь возможности уйти... Сердце мучительно ныло, когда я мысленно переносился домой, въ кругъ своихъ близкихъ, родныхъ...

   Голосъ слѣва, раздавш³йся такъ рѣзко, что я вздрогнулъ, надъ самымъ моимъ ухомъ, вывелъ меня изъ задумчивости.

   - Землячекъ, а, землячекъ, ты чего это носъ-то повѣсилъ?..

   Я обернулся и увидалъ какое-то квадратное, обросшее рыжими волосами, улыбающееся лицо стараго мужика. Глаза у него какъ-то странно, точно онъ игралъ ими, то закатывались кверху подъ лобъ, оставляя одни только бѣлки, то сурово спускались внизъ, при чемъ рыж³я, необыкновенно густыя брови свирѣпо хмурились... Толстыя красныя губы улыбались и какъ-то смѣшно оттопыривались подъ самый носъ - маленьк³й и сизый, похож³й на грецк³й орѣхъ...

   Онъ повторилъ свой вопросъ и, видя, что я не отвѣчаю, заговорилъ снова.

   - Тебя какъ звать-то?.. Брось думать-то! Э, милый, всѣ мы люди и всѣ человѣки: съ кѣмъ грѣхъ да бѣда не бываетъ... Пройдетъ все... опять на дѣло поступишь: ты человѣкъ, вижу я, не глупый... Не вѣшай головы, не печаль гостей!... Пропился, знать, ась?

   И, видя, что я опять не отвѣчаю, онъ продолжалъ:

   - Всѣ мы такъ-то... не одинъ ты... Эва народу што, а спроси у любого, какъ, молъ, сюда попалъ?- по пьяному дѣлу!... Всѣ мы по пьяному дѣлу... Просты мы ужъ очень... слабы... къ вину предвержены... Женатъ?..

   - Женатъ.

   - А зять есть?

   - Нѣтъ, зятя нѣту.

   - Нѣту?.. говори слава Богу...

   - Что-жъ такъ?

   - А такъ... зять, я тебѣ прямо, милый, атлепартую: ядовитая штука... особливо богатый... заноза!... Я, можетъ, черезъ зятя-то и пропадаю...

   - Какъ такъ?

   - А такъ... ты слушай... Ты мнѣ вотъ человѣкъ чужой, впервой тебя вижу, а душа у меня къ тебѣ лежитъ... родные-то нонче хуже чужихъ... Опять и такъ сказать: понят³я у нихъ нѣтъ, т. е. насчетъ хоть бы вотъ нашего брата... По ихнему пропился - и больше ничего, никакой къ человѣку