Островский Александр Николаевич - Старый друг лучше новых двух

   По изд.: А. Н. Островский. Собрание сочинений в 10 томах. Под общ. ред. Г. И. Владыкина, А. И. Ревякина, В. А. Филиппова. - М.: Гос. изд-во худ. лит-ры, 1959. - Том 2. - Комментарии Г. П. Пирогова.

   OCR: Piter.

   А. Н. Островский

   СТАРЫЙ ДРУГ ЛУЧШЕ НОВЫХ ДВУХ (1860)

   Картины из московской жизни, в трех действиях

   ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

   ЛИЦА:

  

   Татьяна Никоновна, мещанка, хозяйка небольшого деревянного дома.

   Оленька, ее дочь, портниха, 20-ти лет.

   Пульхерия Андревна Гущина, жена чиновника.

   Прохор Гаврилыч Васютин, титулярный советник.

   ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

   Оленька (сидит у стола, шьет и поет вполголоса):

   Ах, житье, житье! (Вздыхает.) Надо опять к Ивану Яковличу сходить, погадать про судьбу свою. Прошлый раз он мне хорошо сказал. По его словам выходит, что чуть ли мне не быть барыней. А ведь что ж мудреного? нешто не бывает? На грех мастера нет. Прохор Гаврилыч ведь обещал жениться, так, может, и сдержит свое обещание. Хорошо бы было; доходы он получает- большие; можно бы тону задать. Вот только разве семья-то у него, а то бы он женился, он на это прост. Да ведь и все они судейские-то такие. Я прежде сама дивилась, как это они, при своих чинах, да на нашей сестре женятся; а теперь, как поглядела на них, так ничего нет удивительного. Тяжелые все да ленивые, компанию такую водят, что им хороших барышень видеть негде: ну, да и по жизни по своей они в хорошем обществе быть не могут, - ему тяжело, он должен там тяготиться. Ну, а с нами-то ему ловко, за ним ухаживают, а он и рад. Ему без няньки одного дня не прожить, ему и платок-то носовой в карман положь, а то он забудет. Ходит только в свой суд да денег носит, а уж другим чем заняться ему лень. Пристану-ка я к Прохору Гаврилычу: "Что ж, мол, ты жениться обещал", - разные ему резонты подведу - авось у нас дело-то как-нибудь и сладится. Уж как я тогда оденусь! Вкусу-то мне не занимать стать, - сама портниха. (Поет.)

   ЯВЛЕНИЕ BTOPOЕ

   Татьяна Никоновна. Знаешь что, Оленька, я хочу тут к окну-то занавеску повесить. Оно, конечно, красота небольшая, а вес как будто лучше.

   Оленька. А я так думаю, что не к чему.

   Татьяна Никоновна. А к тому, что прохожие всё заглядывают.

   Оленька. Что ж, вы боитесь, что сглазят нас с вами?

   Татьяна Никоновна. Сглазить-то не сглазят, да ты-то все у меня повесничаешь.

   Оленька. Вот что! Скажите пожалуйста!

   Татьяна Никоновна. Да, толкуй тут себе, а я все вижу.

   Оленька. Что же такое вы видите? Скажите, очень интересно будет послушать.

   Татьяна Никоновна. А ты бы вот меньше тарантила! А то не дашь матери рта разинуть, на каждое слово десять резонтов найдешь. Ты только знай, что от меня ничего не скроется.

   Оленька. Тем для вас больше чести: означает, что вы проницательная женщина.

   Татьяна Никоновна. Да уж конечно.

   Оленька. А коли вы проницательны, так, значит, вы знаете моих обожателев.

   Татьяна Никоновна. Разумеется, знаю.

   Оленька. А вот ошиблись: у меня их нет!

   Татьяна Никоновна. Ты мне зубы-то не заговаривай.

   Оленька. Ну, скажите, коли знаете!

   Татьяна Никоновна. Екзамент, что ли, ты мне хочешь делать? Сказано, что знаю, вот ты и мотай себе теперь на ус. Ты думаешь обмануть мать - нет, шалишь: будь ты вдесятеро умней, и то не обманешь.

   Оленька. Коли вы чувствуете себя, что вы так длинновидны, пускай это при вас и останется.

   Татьяна Никоновна. Да-с, длинновидны-с; потому что вам доверия сделать нельзя-с.

   Оленька. Отчего вы так воображаете обо мне, что мне нельзя сделать доверия?

   Татьяна Никоновна. Потому что все вы баловницы, вот почему; а особенно которые из магазина. Вот ты долго ли в магазине-то пожила, а прыти-то в тебе сколько прибыло!

   Оленька. Когда вы так гнушаетесь магазином, отдали бы меня в пансион.

   Татьяна Никоновна. В какой это пансион? Из каких это доходов? Да я так думаю, что тебе это и не к лицу, нос короток! Пожалуй, сказали бы: залетела ворона в высоки хоромы.

   Оленька. Не хуже бы других были, не беспокойтесь. Ну, да уж теперь тосковать об этом поздно.

   Татьяна Никоновна. Да, вот, сударыня, я было и забыла! Позвольте-ка вас спросить: какого вы это чиновника приучили мимо окон шляться?

   Оленька. Никого я не приучала, а и запретить, чтобы по нашей улице не ходили, тоже никому нельзя. Никто нашего запрету не послушает.

   Татьяна Никоновна. Что ты мне толкуешь! И без тебя я знаю, что запретить никому нельзя. Жильцы-то вон что говорят: что как он пройдет, ты накинешь что-нибудь на плечи да и потреплешься за ним.

   Оленька. Кому это нужно за мной наблюдать, я удивляюсь!

   Татьяна Никоновна. А ты думала перехитрить всех? Нет, уж нынче никого не обманешь. Скажи ты мне, сударыня, с чего это ты выдумала шашни-то заводить?

   Оленька. Какие шашни?

   Татьяна Никоновна. Да такие же. Ты у меня смотри, я ведь гляжу-гляжу да примусь по-своему.

   Оленька. Что же вы со мной сделаете?

   Татьяна Никоновна. Убью до смерти.

   Оленька. Уж будто и убьете?

   Татьяна Никоновна. Убью, своими руками убью. Лучше ты не живи на свете, чем страмить меня на старости лет.

   Оленька. Не убьете, пожалеете.

   Татьяна Никоновна. Нет, уж пощады не жди. Да я и не знаю, что с тобой сделаю, так, кажется, пополам и разорву.

   Оленька. Вот страсти какие!

   Татьяна Никоновна. Ты меня не серди, я с тобой не шутя говорю.

   Оленька. А я думала, что вы шутите.

   Татьяна Никоновна. Нисколько таки не шучу, и не думала шутить.

   Оленька. Так неужели же в самом деле вы верите нашим жильцам?

   Татьяна Никоновна. Как не верить-то, когда все говорят?

   Оленька. Вот прекрасно! Как же вы обо мне понимаете, после этого? Что же я такое, по-вашему? Всякий меня может поманить с улицы, а я так и пойду?

   Татьяна Никоновна. Нешто я тебе такими словами говорила?

   Оленька. Нет, позвольте! Коли вы считаете, что я такого неосновательного поведения, зачем же вы живете со мной вместе? Для чего вам себя страмить? Я себе везде место найду, меня во всякий магазин с радостью возьмут.

   Татьяна Никоновна. Что ты еще выдумываешь-то! Пущу я тебя в магазин, как же!

   Оленька. Однако вы мне столько обидного наговорили, что ни одна девушка не может перенесть этого.

   Татьяна Никоновна. Ты, видно, не любишь, когда тебе дело-то говорят.

   Оленька. Какое дело? Нешто вы сами видели? Когда сами увидите, тогда и говорите; а до тех пор нечего вам толковать да казни разные придумывать.

   Татьяна Никоновна. То-то уж я и вижу, что ты губы надула. Ну, извините-с (приседает), что об такой особе да смели подумать. Извините-с! Пардон, мадмуазель!

   Оленька. Нечего извиняться-то! Вы всегда сначала обидите, а потом и извиняетесь.

   Татьяна Никоновна. Больно уж ты что-то обидчива стала! Ну, да хороню, изволь, больше не буду об этом говорить. Теперь довольны вы?

   Оленька. Даже очень довольна-с.

   Татьяна Никоновна. Только все-таки помни ты, что ежели я замечу...

   Оленька. Так убьете. Я уж слышала.

   Татьяна Никоновна. Да, и убью.

   Оленька. Ну, хорошо, так и будем ожидать. (Взглянув в окно.) Ну, радуйтесь! Теперь вам новостей на неделю будет.

   Татьяна Никоновна. А что?

   Оленька. Пульхерия Андревна идет.

   Татьяна Никоновна. Это наш телеграф; нам газет не нужно получать. А ведь и достается ей, бедной, за сплетни; ну, да благо невзыскательна; поругают, прогонят: она опять придет как ни в чем не бывала! Уж я сколько раз гоняла, а вот все идет.

  

   ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

   Пульхерия Андревна. Здравствуйте, здравствуйте! Сейчас нашу трактирщицу встретила, идет такая разряженная, платье новое. Я таки довольно долго ей вслед посмотрела. К чему, думаю, к чему!.. Муж-то вон уж задолжал много, говорят. Ну, как поживаете? Иду мимо, думаю: как не зайти? ну и зашла.

   Татьяна Никоновна. Садитесь! Что новенького?

   Пульхерия Андревна. Какие у нас новости, в нашей глуши! С тоски пропадешь; словечка перемолвить не с кем.

   Татьяна Никоновна. Уж вам еще новостей не знать, так кому же! Знакомство у вас большое.

   Пульхерия Андревна. Да помилуйте, какое знакомство? Народ все грубый, обращения никакого не знает; не то чтобы что-нибудь любопытное сказать, а норовят всё, как бы тебя обидеть, особенно купечество. Я даже со многими перессорилась теперь за их обращение. Вот хотя бы сейчас; зашла я к соседям, они приданое шьют, старшую дочь выдают. Отдают-то за лавочника, а приданое сделали графское, ну смех, да и только. Вот, говорю: "Не родись умен, не родись пригож, а родись счастлив; с нечесаной-то бородой да какое приданое возьмет". Так кабы вы посмотрели, как они все накинулись на меня, а особенно старуха, - она у них пренасмешница и преругательнииа, да еще какую-то злобу к нашему благородному сословию имеет. Уж чего-чего она не прибрала! Да все в насмешку, словами непристойными, да все с рифмой. Я просто со стыда сгорела, насилу выкатилась. Знаете сами, я не люблю, когда со мной дурно обращаются; я хочу себя поддержать, как прилично благородной даме. А если мне позволить всякому наступить мне на ногу, я должна буду тогда свое звание уронить.

   Татьяна Никоновна. Ну, конечно, что за оказия ронять себя!

   Пульхерия Андревна. Я вам скажу, что во мне гордости даже очень много. Я и в порок этого себе не ставлю, потому что моя гордость благородная. Против себе равных у меня нет гордости, а против таких людей, которые, при всем их необразовании, превозносятся своим богатством, я всегда стараюсь показать, что я много выше их.

   Татьяна Никоновна. Супруг ваш здоров ли?

   Пульхерия Андревна. Ах, помилуйте, что ему делается! Деревянный человек, сами знаете, чувств не имеет; значит, что же его может тревожить в жизни? Только толстеет. Наградил бог муженьком, уж нечего сказать!

   Татьяна Никоновна. Ну, вам грех на мужа жаловаться, он у вас добышник хороший.

   Пульхерия Андревна. Оно так, Татьяна Никоновна, только он по характеру мне совсем не пара; у меня характер легкий, увлекательный, а он сидит точно бирюк, ни до чего ему дела нет. А все-таки мы живем не хуже людей. Возьмемте хоть соседей: у Крутолобых через день драка. У Кумашниковых в неделю раз, уж это положенное.

   Татьяна Никоновна. Сохрани господи!

   Пульхерия Андревна. У нас хоть по крайней мере этого нет. А у Чепчуговых вчера история-то вышла: мне кухарка их сегодня на рынке сказывала,- вот так уж комедия!

   Татьяна Никоновна. Что же такое?

   Пульхерия Андревна. Сила-то, что ли, у ней не берет, так она какую же штуку придумала: взяла да мужу вареньем и лицо и бороду и вымазала. Насилу отмыли. Ну, скажите, на что это похоже!

   Татьяна Никоновна. Хорошего немного.

   Пульхерия Андревна. Вот так-то нынче жены-то с мужьями живут, Татьяна Никоновна, а всё люди женятся. Да еще на ком женятся-то! Норовят всё выше себя взять. Вот сейчас была я у Васютиных.

   Татьяна Никоновна. У каких это Васютиных?

   Пульхерия Андревна. Как это вы не знаете! Да вот Ольга Ивановна его знает.

   Оленька. А мне почем знать?

   Пульхерия Андревна. Полноте, полноте! Еще вы были в магазине, так он к вашей хозяйке ходил.

   Оленька. Это белокурый такой, что ли?

   Пульхерия Андревна. Да, да! Я очень хорошо знаю, что вы его знаете.

   Татьяна Никоновна (взглянув на дочь). Так что же такое у Васютиных-то? Расскажите.

   Пульхерия Андревна. Нет, я к тому говорю, Татьяна Никоновна, как люди возмечтать-то вдруг могут о себе! Ну, положим, что им счастье, да что же уж так возноситься-то! К чему это?

   Татьяна Никоновна. Да какое же им счастье-то?

   Пульхерия Андревна. Да такое же и счастье, что сыну невесту нашли, и с крестьянами, видите ли, и образованную; а и крестьян-то всего тринадцать душ. Вот я и говорю, Татьяна Никоновна, как люди-то не умеют себя вести. Вы бы посмотрели только, что с старухой-то делается. Так нос подняла, что и глядеть ни на кого не хочет. Я тоже не захотела себя перед ней унизить. Мы с ней в одинаковом чине; с чего же она взяла важничать передо мной? Ну, я и ограничила ее, сколько могла. Так это, изволите ли видеть, ей не понравилось; такую подняла историю, что я даже думаю совсем оставить это знакомство. Хоть мне и не хотелось с ней ссориться, ну да что делать? язык мой - враг мой.

   Татьяна Никоновна. Куда ты?

   Оленька. Я, маменька, сейчас приду; мне нужно. (Уходит.)

   ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

   Татьяна Никоновна. Что это с ней сделалось? Она как будто плачет.

   Пульхерия Андревна. Знаю я. все знаю; мне только при ней говорить-то не хотелось. А вы вот ничего не знаете, а еще мать! А я думала, что вам все известно, а то бы давно сказала.

   Татьяна Никоновна. Как же, узнаешь от нее что-нибудь! Она так дело обделает, что концов не найдешь.

   Пульхерия Андревна. Нет, Татьяна Никоновна, как ни остерегайся, а всякое дело со временем все уж откроется. Вот у богатых да у знатных такие-то пассажи бывают, так уж как стараются скрыть! а глядишь, после через людей или через кого-нибудь и выдет наружу. Ну, а уж в нашей стороне, кажется, муха не пролетит, чтобы этого не знали.

   Татьяна Никоновна. Да послушайте, Пульхерия Андревна, неужели ж вы что серьезное про Оленьку знаете?

   Пульхерия Андревна. Серьезное не серьезное, там как рассудите. Конечно, для девушки мараль. Только вы не подумайте, чтобы я кому-нибудь, кроме вас, сказывала. Сохрани меня господи! Ну, разумеется, Васютин обольстил ее тем, что жениться на ней обещал; мне ее товарка сказывала.

   Татьяна Никоновна. Ах-ах-ах-ах-ах-ах! Да когда же, матушка, когда? (Плачет.)

   Пульхерия Андревна. А когда она жила у хозяйки. Они и теперь видятся, и я знаю даже где.

   Татьяна Никоновна. Ну, уж погоди же, теперь вернись только домой, я тебе задам! Эко наказанье с дочерьми! (Утирает слезы.)

   Пульхерия Андревна. Уж теперь ни бранью, ни слезами дела не поправите, а вы лучше смотрите за ней хорошенько.

   Татьяна Никоновна. Уж я ее теперь с глаз не спущу.

   Пульхерия Андревна. Однако прощайте! Заболталась я с вами, а мне еще надобно кой-куда зайти. Прощайте! (Целуются. Уходит и сейчас же возвращается.) А ведь Илья-то Ильич вчера опять пьяный домой приехал. Скажите, пожалуйста, я вас спрашиваю, когда это кончится? Ведь ты женатый человек, ведь ты обязан семейством! Коли нет в тебе стыда перед людьми-то, ты хоть бы стен посовестился! Сколько у него детей-то? Знаете? Ведь пятеро. Каково же это! Прощайте! Некогда, право некогда. (Уходит и опять возвращается.) А я и забыла вам сказать. Ведь я в горе.

   Татьяна Никоновна. Что за горе у вас? может, так, шутите?

   Пульхерия Андревна. Какие шутки! Этакого варварства... Этакого тиранства... Нет, этого нигде не бывает. Разве только уж в самом низком классе.

   Татьяна Никоновна. С мужем опять что-нибудь?

   Пульхерия Андревна. Ведь уж все нынче носят бурнусы, уж все; кто же нынче не носит бурнусов?

   Татьяна Никоновна. Ну так что же?

   Пульхерия Андревна. Ну вот одна знакомая и продает бурнус, совсем новенький. Я в надежде-то на своего дурака и говорю ей: "Вы, моя милая, не беспокойте себя, не носите ни к кому, а приносите прямо ко мне: мы его у вас купим". Ну вот она его и приносит. Думаю: что делать? И себя-то поддержать перед ней хочется, да и мужа-то боюсь; ну. как он при постороннем человеке историю заведет! Подымаюсь я на хитрости. Надеваю бурнус, беру на себя равнодушный тон и говорю ему: "Поздравь меня, мой друг, с обновкой!" Я думала, что хоть после он и побранит меня, уж так и быть, а все-таки при чужом человеке не захочет уронить меня и себя.

   Татьяна Никоновна. А что же он?

   Пульхерия Андревна. Что он? Обыкновенно что. Для него первое удовольствие жену унизить, и норовит все при посторонних людях. И шутки у него, знаете, самые неприличные: "Вы, говорит, ее не слушайте; это она к зубам грезит; с ней, говорит, это бывает". - "Но за что же, однако, позвольте вас спросить, такое тиранство?" - говорю я ему. А он мне все-таки на это ни одного слова не ответил, а продолжает говорить той даме: "Она бы, говорит, всего накупила, да купило-то у ней притупилось; а я ей на глупости денег не даю". Пошел, да и сел за свои бумаги, и двери затворил. Острамил меня, решительно острамил.

   Татьяна Никоновна. Да что вы, молоденькая, что ли, рядиться-то?

   Пульхерия Андревна. Это, Татьяна Никоновна, не от лет, - это бывает врожденный вкус в человеке; и от воспитания тоже много зависит.

   Татьяна Никоновна. Вот и с воспитанием-то беда: затей-то много, а денег нет.

   Пульхерия Андревна. Кабы вы понимали, что значит благородная дама, вы бы так не рассуждали; а то вы сами из простого звания, так вы и судите.

   Татьяна Никоновна. Я сужу, как умею; а званием своим вам передо мной нечего гордиться, немного вы от меня ушли.

   Пульхерия Андревна. Далеко вам до меня; я из вашего-то звания себе прислугу нанимаю.

   Татьяна Никоновна. А коли так, я и не знаю, что вам за охота с простыми людьми знакомство иметь! - знались бы только с благородными.

   Пульхерия Андревна. Да, уж конечно, у благородных людей совсем другие понятия, чем у вас.

   Татьяна Никоновна. Ну, и ступайте к ним, а об нас уж вы не беспокойтесь; мы об вас плакать не будем.

   Пульхерия Андревна. Да-с, прощайте! Много я от вас обиды видела, всё переносила; а уж этого не перенесу; после этих слов я у вас оставаться не могу.

   Татьяна Никоновна. Вот и прекрасно, так и запишем. Прощайте! И вперед просим не жаловать.

   Пульхерия Андревна. Я еще с ума не сошла, чтобы с вами знакомство водить после этого.

   Татьяна Никоновна. И очень рады будем.

   Пульхерия Андревна (подходя к двери). За дочерью-то бы лучше смотрели!

   Татьяна Никоновна. Не ваша печаль чужих детей качать.

   Пульхерия Андревна. Уж теперь ни ногой.

   Татьяна Никоновна. Скажите, какая жалость!

  

   ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

   Татьяна Никоновна. Какая ехидная бабенка, просто средств нет! А что ж это у меня Ольга-то делает! Убить ее мало за эти дела. Что она нейдет-то? Благо, у меня сердце-то не прошло. Беда мне с моим характером: расходится сердце, ничем не удержишь.

   Ты что же это, сударыня, делаешь? Что ты об своей голове думаешь? Где была, говори сейчас?

   Оленька. Ах, маменька, оставьте! Мне и без вас тошно.

   Татьяна Никоновна. А! теперь тошно; а то так матери не слушаться! Вот ты и знай! Да ты еще погоди у меня!

   Оленька (встает и одевается). Ах, боже мой!

   Татьяна Никоновна. Что ты еще выдумала ? Куда это ты?

   Оленька. Пойду куда глаза глядят. Что мне за охота брань-то слушать!

   Татьяна Никоновна. Что ж, мне тебя хвалить, что ли, за твои дела?

   Оленька. Да ведь и бранью-то ничего не поможете. Не маленькая уж я, мне не десять лет.

   Татьяна Никоновна. Так что ж мне делать-то, по-твоему?

   Оленька (садясь к столу и закрывая лицо руками). Пожалеть меня, бедную.

   Татьяна Никоновна (несколько взволнованная). Да... ну что ж... ну... (Молчит несколько времени, потом подходит к дочери, гладит ее по голове и садится подле нее.) Ну что ж там такое у тебя случилось?

   Оленька (плача). Да женится.

   Татьяна Никоновна. Да кто женится-то?

   Оленька. Прохор Гаврилыч.

   Татьяна Никоновна. Это Васютин-то?

   Оленька. Ну да.

   Татьяна Никоновна. Вот видишь ты, вот видишь ты, до чего вас своя-то воля доводит, что значит без присмотру-то жить!

   Оленька. Опять вы за свое.

   Татьяна Никоновна. Ну, хорошо, ну, не буду.

   Оленька. Ведь как божился-то! Как клялся-то!

   Татьяна Никоновна. Божился? А! скажите пожалуйста! (Качает головой.)

   Оленька. Как же мне было не поверить ему? Разве я тогда понимала людей?

   Татьяна Никоновна. Где понимать еще! Какие года!

   Оленька (прилегая к матери). Зачем же он обманул меня?

   Татьяна Никоновна. А ты думаешь, это ему так и пройдет? Ему самому бог счастья не даст за это. Вот посмотри, что ему это даром не пройдет.

   Оленька (взглянув в окно). Ах, бесстыжие глаза! Да он еще сюда идет - хватило у него совести-то! Маменька, пускай он к нам войдет; не идти же мне к нему на улицу со слезами-то!

   Татьяна Никоновна. Ну что ж, пускай войдет.

   Васютин (в окно). Ольга Петровна, можно войти?

   Татьяна Никоновна. Пожалуйте, пожалуйте!

   Оленька (умоляющим голосом). Мамшька!

   Татьяна Никоновна. Что тебе еще?

   Оленька (плача). Маменька, мне стыдно! Уйдите! Как я стану при вас с ним говорить!

   Татьяна Никоновна (грозя пальцем). То-то вот ты! Ох ты мне!

   Оленька. Маменька!

   Татьяна Никоновна. Ну, уж право... уж! Так вот только браниться-то не хочется. (Уходит за перегородку.)

   ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

   Прохор Гаврилыч (в дверях). Ты, Вавила Осипыч, подожди! Я сейчас. (Входит.)

   Оленька. Садиться милости просим.

   Прохор Гаврилыч. Нет, я ведь так - на минуточку.

   Оленька. Все-таки присядьте, коли вам у нас не противно. Или вы, может быть, уж теперь нас гнушаетесь.

   Прохор Гаврилыч (садясь). Да нет. Вот какого роду дело... Вот видишь ты, я сам ей-богу бы никогда, да маменька...

   Оленька. Что же маменька?

   Прохор Гаврилыч. Все меня бранит за мою жизнь. Говорит, что я неприлично себя веду, что совсем дома не живу.

   Оленька (чертит ножницами по столу). Да-с. Вам неприлично себя так вести, вы благородный, служащий...

   Прохор Гаврилыч. Ну вот все и пристает ко мне, чтобы я женился, чтобы я жил семейно, как порядочному человеку следует. Ну, понимаешь, все-таки мать.

   Оленька. Понимаю-с, как не понять! Так вы хотите маменькино желанье исполнить? Что ж, это очень благородно с вашей стороны, потому что старших всегда надобно уважать. Вы же так свою маменьку любите и во всем ее слушаетесь... Ну, так что же-с?

   Прохор Гаврилыч. Ну вот я...

   Оленька. И женитесь?

   Прохор Гаврилыч. И женюсь.

   Оленька. Честь имею вас поздравить! Что же, вы с большим состоянием берете?

   Прохор Гаврилыч. Ну нет, не очень.

   Оленька. Отчего же так? Вы, в надежде на вашу красоту, могли бы за миллионщицу посвататься. Или вы, может быть, хотите облагодетельствовать собой какую-нибудь бедную барышню? Это доказывает, что у вас доброе сердце.

   Прохор Гаврилыч. Какое же тут сердце! Я для маменьки делаю. Конечно, нам с маменькой приятно, что она в пансионе воспитывалась, по-французски говорит.

   Оленька. Ну да как же вам, с вашим умом и образованием, да жениться на невоспитанной! Это для вас очень низко! Вот женитесь, будете с своей супругой по-французски и на разных языках говорить.

   Прохор Гаврилыч. Да я не умею.

   Оленька. Вы притворяетесь, что не умеете. Вы не хотите только перед нами, простыми людьми, своего образования показывать, а перед барышней вы себя покажете.

   Прохор Гаврилыч. Так вот я и пришел к тебе...

   Оленька. Напрасно себя беспокоили.

   Прохор Гаврилыч. Надо же было сказать...

   Оленька. Стоит ли вам об нас думать!

   Прохор Гаврилыч. Как же не думать! Кабы я тебя не любил; а то ведь я люблю тебя.

   Оленька. Очень вам благодарна за вашу любовь!

   Прохор Гаврилыч. Ты на меня, Оленька, не сердись: я сам вижу, что поступаю против тебя дурно, даже можно сказать - подло.

   Оленька. Коли вы так понимаете об себе, пускай это при вас и останется.

   Прохор Гаврилыч. Нет, право, Оленька, я ведь не то что другие: бросил, да и знать не хочет.

   Оленька. А вы что же?

   Прохор Гаврилыч. Да я все, что тебе угодно. Ты мне скажи, что тебе нужно.

   Оленька. Ничего мне от вас не нужно! Вы меня обижать так не смеете. Что же, я вас из-за денег любила? Я, кажется, этого виду не показывала. Я вас любила, потому что всегда знала, что вы на мне женитесь, а иначе я бы ни за что на свете...

   Прохор Гаврилыч. Да мне что! Разве я бы не женился? да вот семья-то.

   Оленька. Вы должны были это знать.

   Прохор Гаврилыч. Как же мне с тобой быть, - я, право, уж и не знаю.

   Оленька. Это довольно странно для меня. Вы свое дело сделали: обманули, насмеялись, - чего вам еще нужно? Остается поклон, да и вон. Об чем вам еще беспокоиться! Чтобы я жаловаться не пошла кому-нибудь? Так я за это не возьму миллиона от одного только от стыда.

   Прохор Гаврилыч. Я не об себе беспокоюсь, а о тебе.

   Оленька. А обо мне что вам беспокоиться! Да и кто вам поверит, что вы обо мне думаете сколько-нибудь!

   Прохор Гаврилыч. Нет, Оленька, ты мне этого не говори! Мне, право, совестно. Я ведь человек простой, откровенный...

   Оленька. Тем лучше для вас.

   Прохор Гаврилыч. Только характер у меня такой, путаный. Ведь вот я теперь буду мучиться об тебе.

   Оленька. Скажите!

   Прохор Гаврилыч. Мне до смерти жаль тебя... Да ты мне позволь как-нибудь заходить к тебе хоть на минуту.

   Оленька. Нет, уж увольте! Вам нужно, чтобы везде слава пошла. Я хочу замуж идти.

   Прохор Гаврилыч. Так уж никогда и не видаться?

   Оленька. Разумеется, никогда. Ведь, кроме страму, от вас прибыли-то никакой нет.

   Прохор Гаврилыч. Ну, так простимся без сердца по крайней мере.

   Оленька. Прощайте!

   Не для чего!

   Прохор Гаврилыч (после непродолжительного молчания). Как же это, право... Подло, уж сам вижу, что подло! А как поправить - не знаю.

   Оленька. Мне даже смешно слушать! Ступайте! Вас товарищ дожидается.

   Прохор Гаврилыч. Какой это товарищ! Это купец, кутила. Вот ты какая! Тебе ничего, а я ночи не сплю. Право.

   Оленька. Смотрите не захворайте!

   Прохор Гаврилыч. Нет, пожалуйста, коли тебе что понадобится: деньги или что другое, ты, сделай милость - пришли! Для меня даже это будет приятно.

   Оленька. Нет, уж я лучше с голоду умру. За кого вы меня принимаете?

   Прохор Гаврилыч. Мне, право, так жалко тебя; я хоть заплакать готов.

   Оленька. Это будет очень интересно!

   Прохор Гаврилыч. Позволь нынче вечерком заехать.

   Оленька. С чего это вы выдумали!

   Прохор Гаврилыч. Ну, прощай! Бог с тобой! (Уходя.) Ты, ради бога, не сердись! А то все и будешь думать об тебе.

   Оленька. Прощайте! Прощайте!

   ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

   Татьяна Никоновна. Ну что? Ушел?

   Оленька. Ушел. (Садится к столу и плачет, закрывшись платком.) Как я выдержала, это только один бог знает.

   Татьяна Никоновна. Поплачь, поплачь, легче будет. Да и совсем его из головы надо выкинуть, чтоб пусто ему было! (Взглянув в окно.) Ну, опять Андревна мимо идет.

   Оленька. Маменька, покличьте ее.

   Татьяна Никоновна. Да ведь я с ней побранилась.

   Оленька. Помиритесь! Мне нужно, нужно!

   Татьяна Никоновна. Помириться долго ли! (В окно.) Пульхерия Андревна! Пульхерия Андревна! (Дочери.) Идет. Благо, еще не спесива, хоть то хорошо. Только зачем она тебе понадобилась, я уж этого не придумаю.

   Оленька. А вот увидите.

  

   ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

   Татьяна Никоновна. Вы меня, пожалуйста, извините, Пульхерия Андревна; я давеча по своему глупому характеру погорячилась.

   Пульхерия Андревна. Коли вы, Татьяна Никоновна, говорите это от раскаяния, так я на вас ни в каком случае сердиться не могу. Я очень снисходительна к людям, даже больше, чем следует.

   Оленька. Вы, Пульхерия Андревна, знаете, на ком Васютин женится?

   Пульхерия Андревна. Еще бы мне не знать!

   Оленька. Вы знакомы с ними?

   Пульхерия Андревна. Нет, незнакома. Да разве долго познакомиться!

   Оленька. Сделайте милость, Пульхерия Андревна, разузнайте хорошенько...

   Пульхерия Андревна. Что разузнать-то?

   Оленька (плача). Хороша ли его невеста? Любит ли он ее? Любит ли она его?

   Пульхерия Андревна. Только?

   Оленька. Только! (Садится к столу и закрывает лицо руками.)

   Татьяна Никоновна. Ну, оставимте ее. Бог с ней!

  

   ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

  

   ЛИЦА:

  

   Гаврила Прохорыч Васютин, старик, отставной чиновник.

   Анфиса Карповна, жена его.

   Прохор Гаврилыч Васютин, сын их.

   Вавила Осипович Густомесов, купец, лет 35-ти, одет по-русски.

   Орест, лакей, лет 50-ти, важный, неповоротливый, в засаленном сюртуке, часто вынимает табакерку с генералом.

   ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

   Орест (проводит просителя в кабинет). Пожалуйте! Пожалуйте! Мы ваше дело знаем: ваше дело правое. (Проситель уходит.) Правда, пословица-то говорится: "У всякого плута свой расчет!" Вот хоть бы нашего барина взять! Ума у него нет. С судейскими со своими или и с нашим братом хорошего разговору от него нет, умного (нюхает табак), чтобы стоило внимания. Лепечет много языком-то, а ничего не складно, безо всякого рассудка, что к месту, что не к месту - так, как шелаш какой. А вот с просителями так он свое дело знает, - такой тон держит, что любо на него смотреть. Строгость на себя напустит, точно в меланхолии в какой сделается, и язык-то у него не ворочается; так проситель-то вздыхает, вздыхает, пот его прошибет; выйдет из кабинета-то, точно из бани; и шинель-то станет надевать - вздыхает, и по двору-то идет - все вздыхает да оглядывается. А с кем так и лаской: и по плечу треплет и по животу гладит. Вот эту-то политику он знает! Нужды нет, что не умен, а на эти дела тонок. Ну, и живет себе, как сыр в масле катается. Так-то вот и наш брат, - всякий должен себя понимать! Кто что умеет, то и делай, а не за свое дело не берись! Я теперь... я все могу, а в хороший дом я служить не пойду. Потому, во-первых - лета, во-вторых - болезнь во мне: в ногах лом стоит; опять же по временам слабость у меня к этой дряни (плюет), к этому проклятому вину. В хорошем доме ума не нужно, там ловкость, и чтобы в струне человек был, потому завсегда ты на виду. А мне теперь нужен покой! Мне, по моему характеру, только и жить у подьячих! Ни одёжи от тебя не требуется, ни чистоты, - знай только обращение с просителями. А коли я умею обойтись с человеком, так мне и жаловаться не нужно. У барина свой доход, а у меня свой: потому в моей власти допустить к барину и не допустить. И ежели бы я не был подвержен, по своей слабости, этой временной болезни дня на три и на четыре в месяц, большие бы у меня капиталы были; по здешнему дому оно, конечно, сокращать себя не стоит,- удовольствия этого лишать; да только вот что: как наберешься этого угару, так много у тебя зря денег выходит.

   ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

  

   Анфиса Карповна. Есть кто-нибудь у барина?

   Орест. Проситель сидит.

   Анфиса Карповна. Купец или благородный?

   Орест. По-немецки, а должно быть, купец.

   Анфиса Карповна. Я тебе, Орест, давно говорила, чтобы ты с купцов денег не просил, а ты все-таки своей привычки не оставляешь. Я ведь все вижу. В передней помешают тебе, так ты за ворота выскочишь да там пристаешь, словно нищий.

   Орест. Эх, сударыня!

   Анфиса Карповна. Что: эх, сударыня? И для нас это страм; подумают, что вы у нас нужду терпите.

   Орест. Эх, барыня! Из чего служить-то?

   Анфиса Карповна. Ты жалованье получаешь.

   Орест. Какое жалованье, сударыня! Стоит ли оно внимания.

   Анфиса Карповна. Так зачем же ты живешь, коли ты недоволен жалованьем?

   Орест. Эх, сударыня! Затем и живу, что доход есть. Уж это от начала вселенной заведено, что у служащего человека камердинер свой доход имеет. Ну, а которые из просителей этого обыкновения не имеют, тем и напомнишь.

   Анфиса Карповна. Да все-таки это мараль.

   Орест. Никакой, сударыня, марали нет.

   Анфиса Карповна. А я вот Прошеньке скажу, чтоб он тебе запретил.

   Орест. Никогда они мне не запретят, по тому самому, что они тоже доходом живут, жалованье тоже небольшое получают. Они могут рассуждать правильно, сообразно с рассудком.

   Анфиса Карповна. А я, по-твоему, неправильно рассуждаю, несообразно с рассудком? Как ты смеешь так говорить со мной?

   Орест. Вот что, сударыня, извините вы меня: всякий свое дело знает. Одно дело вы можете рассудить, а другое дело мужского рассудка требует. Как же вы говорите, чтобы не брать! Господи боже мой! Да с чем это сообразно! Ну, положим, не я у вас буду служить, другой будет; так нешто он не станет брать? - тоже станет; женщину заставьте служить, и та станет брать. Коли есть такое положение, чтобы брать деньги с просителей, как же вы мне приказываете не брать? Для чего же мне от своего счастья отказываться? Это даже смешно слушать!

   Анфиса Карповна. Ты такой грубиян, такой грубиян стал, что просто терпенья нет с тобой! Я непременно на тебя сыну пожалуюсь.

   Орест. Эх, сударыня! Какой же я грубиян! А что, конечно, которое дело до вас не касающее, так скажешь...