Островский Александр Николаевич - На всякого мудреца довольно простоты

аева. И прекрасно. Без любви что за 6paк!

   Глумов. И вы могли подумать! И вам не совестно?

   Мамаева. Теперь, когда я вижу такое бескорыстие, разумеется, совестно.

   Глумов (с жаром). Я ваш, ваш, всегда ваш! Только уж вы ни слова: ни дядюшке, никому, я сам все устрою. А то вы себя выдадите.

   Мамаева. Конечно, конечно.

   Глумов. Вот что значит застенчивость! Я боялся сказать прямо дядюшке, что не хочу жениться, отделывался полусловам: посмотрим, увидим, к чему спешить? А вот что из этого вышло! Я дал повод подозревать себя в низости. (Звонок.) Кто это? Вот очень нужно! (Идет к дверям.)

   Мамаева (про себя.) Он меня обманывает. Это ясно. Ему хочется успокоить меня, чтоб я не мешала.

   Глумов. Клеопатра Львовна, войдите в маменькину комнату, кто-то пришел ко мне.

   ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

   Глумов (пристально глядя на Голутвина). Ну-с?

   Голутвин. Во-первых, так не принимают, а во-вторых, я устал, потому что на своих к вам. (Садится.)

   Глумов. Что вам нужно от меня?

   Голутвин. Пустяки. Minimum двадцать пять рублей; а больше сколько хотите, я не обижусь.

   Глумов. Да, вот что! На бедность? Да кто же вам сказал, что я имею возможность давать такую щедрую милостыню?

   Голутвин. Я не милостыню прошу, я за труд.

   Глумов. За какой?

   Голутвин. Я ходил за вами, наблюдал, собирал сведения, черты из жизни вашей, написал вашу биографию и приложил портрет. В особенности живо изобразил последнюю вашу деятельность. Так не угодно ли вам купить у меня оригинал, а то я продам в журнал. Вы видите, я прошу недорого, ценю себя невысоко.

   Глумов. Меня не испугаете. Печатайте! Кто вас читает?

   Голутвин. Да ведь я и не тысячу рублей прошу. Я знаю, что большого вреда вам сделать не могу; ну, а все таки неприятность, скандальчик. Ведь лучше для вас, если б его не было совсем, ну, так и заплатите!

   Глумов. Знаете, как называется ваш поступок?

   Голутвин. Знаю. Уменье пользоваться обстоятельствами.

   Глумов. Да честно ли это?

   Голутвин. Вот этого не знаю. А все-таки, должно быть, честнее, чем посылать безымянные письма.

   Глумов. Какие письма? Чем вы докажете?

   Голутвин. Не горячитесь! Заплатите лучше; я вам советую.

   Глумов. Ни копейки!

   Голутвин. У вас теперь богатая невеста в виду. Что хорошего, прочитает. "Ах!" скажет... Не ссорьтесь со мной, заплатите! И мне-то хлеб, и вам покойнее. Право, дешево прошу.

   Глумов. За что платить? Вы этак, пожалуй, повадитесь, в другой раз придете.

   Голутвин. Честное слово. За кого вы меня принимаете?

   Глумов (указывая на дверь). Прощайте.

   Голутвин. А то ведь в следующем нумере.

   Глумов. В каком хотите!

   Голутвин. Пять рублей уступлю, деньги пустые.

   Глумов. Пяти копеек не дам.

   Голутвин. Ну, как хотите. Папироски нет у вас?

   Глумов. Нет. Освободите меня от вашего посещения.

   Голутвин. Сейчас. Отдохну немного.

   Глумов. Вас Курчаев подослал?

   Голутвин. Нет, мы с ним поругались. Он тоже гусь порядочный, вроде вас.

   Глумов. Ну, довольно.

   Голутвин (встает и заглядывает в дверь). Что это у вас там?

   Глумов. Что за низость! Убирайтесь!

   Голутвин. Любопытно.

   Глумов. Убирайтесь, говорю вам.

   Голутвин (уходя). Вы не умеете ценить чужого благородства оттого, что в вас своего нет. (Идет в переднюю.)

   Глумов. Вот еще принесло! Ну, да пусть печатает! (Идет за Голутвиным.)

   Голутвин (из двери). Два слова только.

   ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

   Мамаева. Никого нет. Куда же он делся? (Подходит к столу). Это что? Дневник его. Ай, ай. как зло! Это ужасно! А вот о невесте! Я так и знала; он меня обманывает! Какой глупый человек! Ах, Боже мой! Это про меня-то! Мне дурно, я падаю... Низкий, низкий человек! (Отирает слезы. Подумавши.) Вот мысль! Он никак не подумает на меня! (Прячет дневник в карман и отходит от стола.) О, как я могу его унизить! Как мне приятно будет видеть его унижение! Когда все отвернутся от него, бросят, выкинут его, как негодную вещь, какой кроткой овечкой он приползет ко мне.

   Глумов. Это уж из рук вон!

   Мамаева. Кто был у вас?

   Глумов. Таких людей нельзя пускать ни под каким видом. Написал ругательную статью на меня и пришел за деньгами, а то, говорит, напечатаю.

   Мамаева. Что вы за ужасы говорите! Это те же брави [2]. Кто он такой, я желаю знать?

   Глумов. Зачем вам?

   Мамаева. Ну, хоть для того, чтобы беречься его.

   Глумов. Голутвин.

   Мамаева. Где живет?

   Глумов. Где день, где ночь. Адрес можно узнать в редакции. Да зачем вам?

   Мамаева. А если кто меня обидит, вот и мщение! Другого нет у женщин; дуэли для нас не существуют.

   Глумов. Вы шутите?

   Мамаева. Конечно, шучу. Вы дали ему денег?

   Глумов. Немного. Он ведь не дорог. Все-таки покойнее. Всякий скандал нехорош.

   Мамаева. А если ему дадут больше?

   Глумов. Кому же нужно! У меня врагов нет.

   Мамаева. Значит, вы покойны. Ах, бедный! Как он вас расстроил! Так вы решительно отказываетесь от невесты?

   Глумов. Решительно.

   Мамаева. Да вы знаете ли, чего вы себя лишаете?

   Глумов. Денег. Променяю ли я рай на деньги?

   Мамаева. Да ведь много денег, двести тысяч.

   Глумов. Знаю.

   Мамаева. Кто же это делает?

   Глумов. Тот, кто истинно любит.

   Мамаева. Да ведь этого не бывает.

   Глумов. Вот вам доказательство, что бывает.

   Мамаева. Вы герой! Вы герой! Ваше имя будет записано в историю. Придите в мои объятия. (Обнимает его.) Ну, прощайте, душа моя! Жду вас сегодня вечером. (Уходит.)

  

   ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

  

   Глумов (один). Ну, как гора с плеч! Пора к невесте. (Берет шляпу и смотрится в зеркало.) Разумеется, все это мелочи; но когда дело-то рискованное, так всего боишься. Прав-то у меня на эту невесту и, главное, на это приданое никаких. Все взято одной энергией. Целый замок висит на воздухе без фундамента. Все это может лопнуть и разлететься в прах каждую минуту. Поневоле будешь пуглив и осторожен. Ну, да теперь мне бояться нечего! Клеопатру Львовну успокоил. Голутвину заплачено. Пока я все уладил. (Нараспев.) Все уладил, все уладил. Я с этими хлопотами рассеян стал. Шляпа, перчатки... Где перчатки, где перчатки? Вот они. (Подходит к столу.) В этом кармане бумажник, в этом дневник. (Не глядя, шарит рукой по столу, а другую опускает в задний карман.) Платок здесь. (Оборачивается к столу.) Что такое? Где же? (Открывает ящик.) Куда я его засунул? Да что же это такое? Вот еще беда-то! Да нет, не может быть! Я его здесь положил. Я сейчас видел его. А-ах!.. Где же он? Нельзя, нельзя... (Стоит молча.) Падает, все падает... и я валюсь, в глубокую пропасть валюсь. Зачем я его завел? Что за подвиги в него записывал? Глупую, детскую злобу тешил. Нет, уж если такие дела делать, так нечего их записывать! Ну, вот и предоставил публике "Записки подлеца, им самим написанные". Да что же я сам-то себя ругаю! Меня еще будут ругать, все ругать. Кто же это? Он или она? Если он, я выкуплю; он на деньги пойдет; еще беда не велика. А если она? Ну, тут уж одно красноречие. Женское сердце мягко. Мягко-то оно мягко; зато уж ведь и злей-то женщины ничего на свете нет, если ее обидеть чувствительно. Страшно становится. Женщина отомстит ужасно, она может такую гадость придумать, что мужчине и в голову не придет. Ну, уж делать нечего! Бездействие хуже. Пойду прямо в пасть к гиене. (Уходит.)

  

   ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

  

   ЛИЦА:

  

   Турусина.

   Машенька.

   Мамаев.

   Мамаева.

   Крутицкий.

   Городулин.

   Глумов.

   Курчаев.

   Григорий.

   ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

   Курчаев. Как все это быстро сделалось.

   Машенька. Я сама не понимаю. Тут или самая тонкая интрига, или...

   Курчаев. Чудо, вы думаете?

   Машенька. Я ничего не думаю; я просто голову потеряла.

   Курчаев. Я его знаю давно и ничего особенного в нем не замечал; кажется, человек хороший.

   Машенька. Он явился каким-то неотразимым. Все за него. Все знакомые тетушки рекомендуют прямо его, приживалки во сне его видят каждую ночь, станут на картах гадать - выходит он, гадальщицы указывают на него, странницы тоже: наконец Манефа, которую тетушка считает чуть не за святую, никогда не видав его, описала наружность и предсказала минуту, когда мы его увидим. Какие же тут могут быть возражения? Судьба моя в руках тетушки, а она им совершенно очарована.

   Курчаев. Значит, отдадут ему вас, отдадут деньги - добродетель награждается, порок наказан. С вашей стороны возражений нет, а про меня и говорить нечего: я должен в молчании удалиться. Еще с кем другим я бы поспорил, а перед добродетельным человеком я пас; я никогда этим не занимался.

   Машенька. Тише! Они идут.

  

   ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

   Глумов. Когда я почувствовал призвание к семейной жизни, я взглянул на это дело серьезно. Жениться для того, чтобы взять деньги, это не в моих правилах - это была бы торговая сделка, а не брак - установление священное! Жениться по любви... но ведь любовь чувство преходящее, плотское! Я понял, что в выборе подруги на всю жизнь должно быть нечто особое, нечто роковое для того, чтобы брак был крепок. Мне нужно было найти кроткое женское сердце, связать его с своим неразрывными узами; я говорю: судьба, укажи мне это сердце, и я покорюсь твоим велениям. Я вам признаюсь, я ждал чего-то чудесного! Чудесного много на свете, только мы не хотим заметить его.

   Турусина. Я сама то же говорю, но не все верят. (Взглядывает на Курчаева, тот шаркает ногой и кланяется.)

   Глумов. Я ждал чуда и дождался чуда.

   Курчаев. Скажите! Дождались. Это чрезвычайно любопытно.

   Глумов. Я поехал к одной благочестивой женщине.

   Курчаев. Не к Манефе ли?

   Глумов. Нет, к другой. Я Манефы не знаю. Только я вошел, не успел промолвить слова, она, даже не видя лица моего - она сидела ко мне задом, - заговорила: "Не ты невест ищешь, они тебя ищут. Ступай зажмурившись и найдешь". Куда идти, говорю, укажите мне! "Как войдешь, говорит, в первый незнакомый дом, где ты ни разу не бывал, там и ищи, там тебя знают!" Я, знаете ли, сначала удивился и как будто не совсем поверил. Поутру она мне это сказала, вечером дядюшка привез меня к вам. Тут есть невеста, и тут меня знают.

   Турусина. Да, много чудесного, но мало избранных...

   Курчаев. У нас тоже, когда мы стояли в Малороссии, был случай с одним евреем.

   Турусина. Вы бы пошли по саду погуляли.

   Глумов. Не ясно ли тут предопределение! Я даже не успел еще хорошенько осведомиться о чувствах моей невесты... (Машеньке.) Извините, Марья Ивановна! Я довольствовался только ее согласием.

   Турусина. Ничего больше и не нужно.

   Глумов. Если я, может быть, не совсем нравлюсь теперь, так понравлюсь после. Такой брак должен быть счастлив и благополучен.

   Курчаев. Непременно.

   Глумов. В этом браке нет людского произвола; следовательно, нет и ошибки.

   Турусина. Вот правила! Вот у кого надо учиться, как жить.

   Григорий. Иван Иваныч Городулин.

   Турусина. Я пойду, оденусь потеплее, здесь, сыро становится. (Уходит.)

   Машенька (Курчаеву). Пойдемте в сад.

   ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

   Городулин. Здравствуйте! Сколько вы денег берете?

   Глумов. Кажется, двести тысяч.

   Городулин. Как же вы это сделали?

   Глумов. Да ведь вы же сами меня рекомендовали; мне Софья Игнатьевна сказывала.

   Городулин. Когда же? Да, да, помню! Да как же вы поладили с Турусиной; ведь вы вольнодумец.

   Глумов. Я с ней не спорю.

   Городулин. А если она вздор говорит?

   Глумов. Ее исправить невозможно. К чему же трудиться?

   Городулин. Да, так вы вот как! Это хорошо. Вы теперь будете иметь состояние. Я вас в клуб запишу.

   Глумов (тихо). На днях будет напечатан трактат Крутицкого.

   Городулин. Неужели? Вот бы его отделать хорошенько!

   Глумов. Это очень легко.

   Городулин. Еще бы, с вашими способностями. Но вам неловко, вы еще очень молодой человек, можете себе повредить. Вас надо будет выгородить. Вы напишите, а уж я, так и быть, пожертвую собой, выдам за свое. Надо их, старых, хорошенько.

   Глумов. Надо, надо. Ведь только посмотрите, что пишут.

   Городулин. Осмеять надо. Я бы и сам, да некогда. Очень рад вашему счастью. Поздравляю! Нам такие люди, как вы, нужны. Нужны. А то, признаться вам,, чувствовался недостаток. Дельцы есть, а говорить некому, нападут старики врасплох. Ну, и беда. Есть умные из молодых людей, да очень молодые, в разговор пустить нельзя, с ними разговаривать не станут. Хор-то есть, да запевалы нет. Вы будете запевать, а мы вам подтягивать. Где Марья Ивановна?

   Глумов. Вон, в саду гуляет.

   Городулин. Пойду поболтать с ней. (Идет в сад.)

   Глумов (вслед).Я сейчас вас догоню. Кажется, Мамаевы приехали. Как я ее урезонил! Мало того что дала согласие на мой брак, но и сама приехала. Вот это мило с ее стороны.

   ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

   Мамаева. Ну что, нашли?

   Глумов. Нет. Голутвин клянется-божится, что не брал. Даже слезы на глазах у него показались. Я, говорит, без куска хлеба останусь, а такой гнусности не сделаю.

   Мамаева. Кому же взять! Потеряли как-нибудь.

   Глумов. И представить себе не могу.

   Мамаева. Найдет кто-нибудь и бросит.

   Глумов. Хорошо, как бросит.

   Мамаева. А чего же вы боитесь, разве там было что-нибудь такое?

   Глумов. Ничего особенного! Сердечные излияния, любовные заметки, страстные тирады, стишки: очи, кудри. Все то. что пишется про себя и что в чужих руках видеть стыдно.

   Мамаева. Так у вас в дневнике очи да кудри? Ну, так не беспокойтесь, никто не обратит внимания. Таких дневников бездна. Что же вы здесь один? Где ваша невеста?

   Глумов. Гуляет в саду с молодыми людьми. Вот вам доказательство, что я женюсь не по склонности. Мне нужны деньги, нужно положение в обществе. Не все же мне быть милым молодым человеком, пора быть милым мужчиной. Посмотрите, каким молодцом я буду, каких лошадей заведу. Теперь меня не замечают, а тогда все вдруг заговорят: "Ах, какой красавец появился!" - точно как будто я из Америки приехал. И все будут завидовать вам.

   Мамаева. Отчего же мне?

   Глумов. Оттого, что я ваш.

   Мамаева. Да хорошо, если б можно было взять деньги без невесты, а то у вас будет молодая жена.

   Глумов. Это не мешает. Я предложил руку невесте, карман для денег, а сердце остается вам.

   Мамаева. Вы опасный человек, вас слушаешь, слушаешь, да, пожалуй, и поверишь.

   Глумов. На каких рысаках я буду подъезжать к вам!

   Мамаева. Подъезжайте, подъезжайте! А теперь подите к невесте, нехорошо оставлять ее. Если она вам и не нравится, так вы хоть для виду, из приличия полюбезничайте с ней!

   Глумов. Вот вы сами посылаете.

   Мамаева. Ступайте, ступайте!

  

   Как он торжествует! Погоди, мой друг, не рано ли ты вздумал радоваться!

   ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

   Мамаева. Куда вы?

   Курчаев. Домой-с.

   Мамаева. Домой, такой печальный? Погодите, я догадываюсь.

   Погодите! я вам говорю.

   Ах, какой противный. Подождите! я вам говорю. Мне вас нужно.

   Вы влюблены?

   Вы ничего не знаете?

  

   Курчаев. Позвольте мне удалиться.

   Мамаева. Я поеду домой рано одна, вы меня проводите.

   Что вы всегда молчите! Послушайте. Будьте со мной откровенны: я приказываю вам, как тетка Вы влюблены, я знаю. Она вас любит? Ну!

   Я уверена, что любит. Не теряйте надежды. Мало ли какие сюрпризы бывают.

   Курчаев. Во всяком другом случае я мог бы...

   Мамаева. А здесь что же?

   Курчаев. Софья Игнатьевна заявляет такие требования...

   Мамаева. Какие?

   Курчаев. Я никак не мог ожидать этого. Притом же это несовместно с моею службой.

   Мамаева. Что несовместно?

   Курчаев. Я и воспитанием не приготовлен...

   Мамаева. Я вас не понимаю.

   Курчаев. Софья Игнатьевна ищет для племянницы...

   Мамаева. Ну?

   Курчаев. Мог ли я этого ожидать? это так редко бывает...

   Мамаева. Что, что?

   Курчаев. Я никогда и не слыхивал...

   Мамаева. Да объяснитесь хорошенько.

   Курчаев. Она ищет добродетельного человека.

   Мамаева. Ну, так что ж?

   Курчаев. Я никаких добродетелей не имею.

   Мамаева. Как никаких? Что же, в вас только пороки?

   Курчаев. Я и пороков не имею, я просто обыкновенный человек. Это странно искать добродетельного человека. Ну, не будь Глумова, где бы она взяла? во всей Москве только он один и есть. И чудеса с ним бывают, и видения он видит. Ну, позвольте вас спросить, как же можно этого требовать от всякого?

   Мамаева. Погодите, погодите! Может быть, это еще и лучше не иметь добродетелей, но не иметь и пороков.

   ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

   Мамаева. Поздравляю вас! Вы с каждым днем все больше расцветаете. Очень рада вашему счастию.

   Машенька. В господине Глумове так много хороших качеств, что мне становится страшно, я не считаю себя достойною такого мужа.

   Мамаева. Где же и искать добродетелей, как не в вашем доме? Вы можете пользоваться и наставлением и примером от вашей тетушки.

   Машенька. Я ей очень благодарна! Добродетельной быть действительно очень недурно, но из всех добродетелей я могу похвалиться только одною: послушанием.

   Мамаев (Крутицкому). В принципе я с вами согласен, но в подробностях нет.

   Крутицкий. Да почему же?

   Мамаев. Зачем непременно трагедия, отчего не комедия?

   Крутицкий. А затем, что комедия изображает низкое, а трагедия высокое, а нам высокое-то и нужно.

   Мамаев. Да, но позвольте! Рассмотрим этот предмет со всех сторон.

   Турусина (Мамаевой). У нас теперь принято не верить ничему, это в моде; только и слышишь, зачем вы пускаете к себе Манефу, она обманщица. Вот бы я и пригласила господ неверующих посмотреть, какая она обманщица. Я очень рада за нее, она теперь войдет в моду, получит большую практику. И мне Москва должна быть благодарна, что я нашла такую женщину, я этим много для Москвы сделала.

   Мамаева. Но где же ваш жених? я его не вижу.

   Турусина. Машенька, где Егор Дмитрич?

   Машенька. Он в саду с Городулиным.

   Турусина. По рекомендациям всех моих знакомых и по некоторым другим причинам, я уже ожидала, что встречу примерного молодого человека. Но когда я познакомилась с Егором Дмитричем покороче, тут я увидала, что он превзошел все мои ожидания.

   Мамаев (подходя). Кто это превзошел все ожидания?

   Турусина. Ваш племянник.

   Мамаев. Я знал, что вы будете меня благодарить за него. Знаю, кому что нужно, знаю. Не стал сватать ему другую невесту, прямо к вам.

   Турусина. Вам бы грешно было; вы знаете, я сирота.

   Крутицкий. Да, Глумов может далеко пойти.

   Мамаев. Разумеется, с нашею помощью.

   Турусина. И за что мне такое счастие? Разве за мои... (Григорию.) Что тебе? Разве за мои добрые дела?

   Что это такое? (Распечатывает.) Какая -то газета! Должно быть, не ко мне.

   Мамаева (берет конверт). Нет, к вам. Вот видите, адрес.

   Турусина. Это, должно быть, ошибка. Кто принес?

   Григорий. Почтальон-с.

   Турусина. Где он?

   Григорий. Он давно ушел-с.

   Мамаев. Дайте-ка сюда. Я вам разберу и объясню. (Берет конверт и вынимает из него печатный лист.) Во-первых, газета, да и не газета, а только один лист из газеты, одна статья.

   Турусина. Но ведь это не из редакции?

   Мамаев. Нет, кто-нибудь из знакомых прислал.

   Турусина. Что же такое там?

   Мамаев. А вот сейчас рассмотрим. Статья называется: "Как выходят в люди".

   Турусина. Это до нас не касается. Бросьте.

   Мамаев. Зачем же? Надо посмотреть. Вот и портрет с подписью: "Муж, каких мало". Ба, ба, ба! Да это Егор Дмитрич!

   Мамаева. Покажите сюда, это интересно.

   Турусина. Это какая-нибудь гнусная интрига, у него должно быть много врагов.

   Курчаев. Вы не меня ли подозреваете? Я в живописи не мастер, только вас и умею рисовать.

   Мамаев (строго). Да, да.. Я знаю.

   Мамаева. Тот, кто писал эту статью, должен очень хорошо знать Егора Дмитрича; тут все малейшие подробности его жизни, если это только не выдумки.

   Мамаев (вынимает из конверта тетрадь). Вот еще что-то.

   Крутицкий. Это его рука, я к ней пригляделся. Его, его! чем хотите отвечаю!

   Мамаев. Да, это его рука, а вот подпись другой рукой: "В доказательство того, что все в статье справедливо, прилагается сей дневник". Что нам читать: статью или дневник?

   Крутицкий. Лучше уж оригинал.

   Мамаев. Начнем с той страницы, которая заложена закладкой. Тут счет. "Манефе двадцать пять рублей, ей же еще двадцать пять рублей... Дура набитая, а берется предсказывать! Учил, учил, насилу наладил. Ей же послано: бутылка рому. Ей же дано на дому у меня пятнадцать рублей... Очень неприятно, что таким прибыльным ремеслом занимаются глупые люди. Любопытно узнать, что она возьмет с Турусиной? спросить после! Двум приживалкам Турусиной за гаданье на картах и за рассказыванье снов, в которых они должны видеть каждый день меня, по семи рублей с полтиной и по серебряной табакерке, десять рублей за обе".

   Турусина (нюхая спирт). Всех прогоню, всех! Злой быть грешно и доброй глупо! Как жить после этого?

   Мамаева. Не жалуйтесь, не вас одних обманывают.

   Мамаев. "За три анонимных письма к Турусиной пятнадцать коп..."

   Машенька. Так вот откуда письма-то, ma tante!

   Турусина. Вижу, мой друг. Извини меня! Я очень дурно сделала, что взяла на себя заботу устроить твою судьбу; я вижу, что это мне и не по уму, и не по силам. Располагай собой как хочешь, я тебе мешать не буду.

   Машенька (тихо). Мой выбор уж сделан, ma tante.

   Турусина. И прекрасно! В нем ты не обманешься, потому что он ничего хорошего и не обещает.

   А этих приживалок я прогоню непременно.

   Крутицкий. И заведете себе других?

   Турусина. Не знаю.

   Мамаев. Прикажете продолжать?

   Турусина. Уж теперь продолжайте, все равно.

   Мамаев. "Человеку Мамаева, за то, что привез ко мне своего барина обманом, пользуясь его слабостью к отдающимся внаймы квартирам, - этому благодетелю моему три рубля. Чувствую, что мало". Тут дальше разговор со мной, совсем не интересный. "Первый визит Крутицкому. Муза! Воспоем доблестного мужа и его прожекты. Нельзя довольно налюбоваться тобой, маститый старец! Поведай нам, поведай миру, как ты ухитрился, дожив до шестидесятилетнего возраста, сохранить во всей неприкосновенности ум шестилетнего ребенка?"

   Крутицкий. Ну, довольно! это пашквиль... Кому приятно?..

  

   ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

   Мамаев (не замечая Городулина). Позвольте, тут я вижу несколько слов о Городулине. "Городулин в каком-то глупом споре о рысистых лошадях одним господином назван либералом; он так этому названию обрадовался, что три дня по Москве ездил и всем рассказывал, что он либерал. Так теперь и числится". А ведь похоже!

   Крутицкий. Похоже! Вы про себя-то прочтите, похоже ли написано.

   Городулин. Вы находите, что похоже?

   Мамаев. Ах, Иван Иваныч! я вас и не приметил. Посмотрите, как нас тут расписали.

   Городулин. Кто же этот современный Ювенал?

   Мамаев. Мой племянник Глумов.

   Турусина. Отдайте, Иван Иванович, эту рукопись автору и попросите его, чтобы он удалился незаметно.

   Глумов (принимая дневник). Зачем же незаметно? Я ни объясняться, ни оправдываться не стану. Я только скажу вам, что вы сами скоро пожалеете, что удалили меня из вашего общества.

   Крутицкий. Милостивый государь, наше общество состоит из честных людей.

   Все. Да, да, да!

   Глумов (Крутицкому). А вы сами, ваше превосходительство, догадались, что я нечестный человек? Может быть, вы вашим проницательным умом убедились в моей нечестности тогда, как я взялся за отделку вашего трактата? Потому что какой же образованный человек возьмется за такую работу? Или вы увидали мою нечестность тогда, когда я в кабинете у вас раболепно восторгался самыми дикими вашими фразами и холопски унижался перед вами? Нет, вы тогда готовы были расцеловать меня. И не попадись вам этот несчастный дневник, вы долго, долго, всегда считали бы меня честным человеком.

   Крутицкий. Оно конечно, но...

   Глумов (Мамаеву). Вы, дядюшка, тоже догадались сами, а? Не тогда ли, как вы меня учили льстить Крутицкому?.. Не тогда ли, как вы меня учили ухаживать за вашей женой, чтобы отвлечь ее от других поклонников, а я жеманился да отнекивался, что не умею, что мне совестно? Вы видели, что я притворяюсь, но вам было приятно, потому что я давал вам простор учить меня уму-разуму. Я давно, умнее вас, и вы это знаете, а когда я прикинусь дурачком и стану просить у вас разных советов, вы рады-радехоньки и готовы клясться, что я честнейший человек.

   Мамаев. Ну, что нам с тобой считаться - мы свои люди.

   Глумов. Вас, Софья Игнатьевна, я точно обманул, и перед вами я виноват, то есть не перед вами, а перед Марьей Ивановной, а вас обмануть не жаль. Вы берете с улицы какую-то полупьяную крестьянку и по ее слову послушно выбираете мужа для своей племянницы. Кого знает ваша Манефа, кого она может назвать? Разумеется, того, кто ей больше денег дает. Хорошо, что еще попался я, Манефа могла бы вам сосватать какого-нибудь беглого, и вы бы отдали, что и бывало.

   Турусина. Я знаю одно, что на земле правды нет, и с каждым днем все больше в этом убеждаюсь.

   Глумов. Ну, а вы, Иван Иваныч?

   Городулин. Я ни слова. Вы прелестнейший мужчина! Вот вам рука моя. И все, что вы говорили про нас, то есть про меня - про других я не знаю, - правда совершенная.

   Глумов. Я вам нужен, господа. Без такого человека, как я, вам нельзя жить. Не я, так другой будет. Будет и хуже меня, и вы будете говорить: эх, этот хуже Глумова, а все-таки славный малый. (Крутицкому.) Вы, ваше превосходительство, в обществе человек, что называется, обходительный; но когда в кабинете с глазу на глаз с вами молодой человек стоит навытяжку и, униженно поддакивая, после каждого слова говорит "ваше превосходительство", у вас по всем вашим членам разливается блаженство. Действительно честному человеку вы откажете в протекции, а за того поскачете хлопотать сломя голову.

   Крутицкий. Вы слишком злоупотребляете нашею снисходительностию.

   Глумов. Извините, ваше превосходительство! (Мамаеву.) Вам, дядюшка, я тоже нужен. Даже прислуга ни за какие деньги не соглашается слушать ваших наставлений, а я слушаю даром.

   Мамаев. Довольно! Если ты не понимаешь, мой милый, что тебе здесь оставаться долее неприлично, так я тебе растолкую...

   Глумов. Понимаю. И вам, Иван Иваныч, я нужен.

   Городулин. Нужен, нужен.

   Глумов. И умных фраз позаимствоваться для спича...

   Городулин. И умных фраз для спича.

   Глумов. И критику вместе написать.

   Городулин. И критику вместе написать..

   Глумов. И вам, тетушка, нужен.

   Мамаева. Я и не спорю, я вас и не виню ни в чем.

   Крутицкий (Мамаеву). Я, знаете ли, в нем сразу заметил...

   Мамаев (Крутицкому). И я сразу. В глазах было что-то.

   Глумов. Ничего вы не заметили. Вас возмутил мой дневник. Как он попал к вам в руки - я не знаю. На всякого мудреца довольно простоты. Но знайте, господа, что, пока я был между вами, в вашем обществе, я только тогда и был честен, когда писал этот дневник. И всякий честный человек иначе к вам относиться не может. Вы подняли во мне всю желчь. Чем вы обиделись в моем дневнике? Что вы нашли в нем нового для себя? Вы сами то же постоянно говорите друг про друга, только не в глаза. Если б я сам прочел вам, каждому отдельно, то, что про других писано, вы бы мне аплодировали. Если кто имеет право обижаться, сердиться, выходить из себя, беситься, так это я. Не знаю кто, но кто-нибудь из вас, честных людей, украл мой дневник. Вы у меня разбили все: отняли деньги, отняли репутацию. Вы гоните меня и думаете, что это все - тем дело и кончится. Вы думаете, что я вам прощу. Нет, господа, горько вам достанется. Прощайте! (Уходит.)

   Крутицкий. А ведь он все-таки, господа, что ни говори, деловой человек. Наказать его надо; но, я полагаю, через несколько времени можно его опять приласкать.

   Городулин. Непременно.

   Мамаев. Я согласен.

   Мамаева. Уж это я возьму на себя.

   Комментарии

   Впервые пьеса была опубликована в журнале "Отечественные записки", 1868, N 11.

   Замысел комедии "На всякого мудреца довольно простоты" сложился у Островского летом 1868 г., писалась пьеса с конца августа 1868 г. В начале сентября этого года драматург сообщал Бурдину из Москвы: "Я как приехал, так сел за дело, теперь у меня пишется большая комедия "На всякого мудреца довольно простоты", но ты помолчи пока; в сентябре я ее кончу и приеду в Петербург, тогда ты ее заявишь" (т. XIV, стр. 166). Бурдин боялся, что пьеса опоздает к его бенефису, и всячески торопил Островского; драматург отвечал 30 сентября Бурдину: "Сюжет так серьезен, что торопиться никак нельзя, особенно важен последний акт, который надо отделать хорошенько" (т. XIV, стр. 168).

   Пьеса была окончена 7 октября того же года.

   Социально-политическая острота комедии вызвала резкое недовольство консервативной общественности. Стремясь опорочить комедию, снизить ее идейно-художественное значение, консервативные критики писали о нетипичности, о грубой утрированности образов комедии, о водевильности многих ее ситуаций и композиционной бессвязности (В. П. Буренин (Z) - "Санкт-Петербургские ведомости", 1869, N 11, 11 января; Д. В. Аверкиев - "Голос", 1868, N 304, 3 ноябри, и др.). Либеральная критика, не принимая сатирической направленности комедии, встретила ее также по преимуществу отрицательно (см., например, рецензию С. А. Венгерова (W), "Русский инвалид". 1868, N 301, 3 ноября).

   Более благосклонно отозвалась о пьесе газета "Современная летопись". Ее рецензент (А. С.), не принимая резкой сатиры Островского, обвиняя драматурга в преувеличении и шаржировке, отмечал и достоинства пьесы, называл ее "капитальной", "исполненной современного интереса и несомненных литературных достоинств" ("Современная летопись", 1868, N 39, 10 ноября). Фельетонист газеты "Новое время" (X) воспринял эту комедию как "длинный ряд картин, обрисовывающих яркими красками известную среду нашего общества". В пьесе "что ни личность, то тип, который ежедневно встречается и сталкивается с нами в жизни. Вся пьеса - это едкая сатира на отживающее в России поколение". Недостатком пьесы он считал "отсутствие целостного содержания" ("Новое время", 1868, N 222, 12 ноября). Такого же мнения был театральный обозреватель газеты "Петербургский листок". Комедия Островского, по его словам, "с весьма яркой стороны обрисовывает наше отживающее, а в сущности, весьма живущее и даже, так сказать, наследственное поколение... Грустную картину рисует нам наш сатирик, но картину верную, не преувеличенную" ("Петербургский листок", 1868, N 157, 3 ноября).

   Революционно-демократическая и демократическая общественность оценила комедию как подлинно художественное произведение, исполненное жизненной правды.

   Н. А. Некрасов в письме к драматургу от 19 октября 1868 г. отметил в пьесе "задатки истинного комизма" (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, M. 1952, стр. 117). М. Е. Салтыков-Щедрин ввел Глумова в галерею действующих лиц своих произведений.

   Демократические и наиболее левые либеральные критики отмечали жизненность, новизну, едкую сатиричность и типичность образов пьесы. Так, например, Е. И. Утин большим достоинством комедии считал то, что в ней показываются уже не купеческие, а дворянские круги и человек изображается не в его семейных взаимоотношениях, а в "сфере общественных отношений, в области, так сказать, политической жизни нации". В типах пьесы "со всею яркостью отражается картина современного общества". Но, признавая Глумова глубоко типическим лицом, критик считал "фальшиво взятым аккордом" проявление в нем честности и благородства, когда он в дневнике пишет "летопись людской пошлости" ("Вестник Европы", 1860, N 1, стр. 326, 345, 346, 347).

   А. С. Суворин (Незнакомец), бывший в эту пору прогрессивным журн