Ольденбург Сергей Фёдорович - Введение в историю индийского искусства, Страница 5 - Книги

чно, должны были открыть ему до известной степени сердца гордых своею таинственною мудростью - единственным оставленным им поневоле достоянием - брахманов, но тут играли роль еще и некоторые особые обстоятельства. Восток всегда относился с безусловным уважением к науке и ее представителям - он только придает слову "наука" несколько другое значение, чем мы, более узкое, с одной стороны, более возвышенное - с другой. Он не признает человеком науки того, кто разроет курганы, спишет надписи, - это кладоискатель, ниже того, кто явится с целой свитой вооруженных с ног до головы людей со всякого рода подозрительными инструментами и с караванами навьюченных животных, - это предвестник иноземного завоевания или, в лучшем случае, купец, но он непременно почтит высшим своим титулом "мужа науки" скромного странника, ищущего света истины ищущего света истины в беседах о "божественных" предметах, избегающего общества "великих мира сего" и помышляющего только о "познавании" божества, путем ли созерцания и укрощения страстей или путем изучения богооткровенных книг.

Таким истинным "мужем науки" наш автор, очевидно, казался своим учителям - индийцам, если они считали возможным посвящать его в тайны своего священного языка и своих верований..." "Много ему, конечно, помогали его астрономические и астрологические знания: на этой до известной степени нейтральной почве сближение ученика с учителями продолжалось так успешно, что оно в конце концов завершилось не только полным доверием индийцев, но и формальным признанием с их стороны превосходства Бируни в некоторых специальных отраслях науки, выразившимся в наивном утверждении, что он свои астрономические сведения заимствовал у неизвестного им индийского мудреца, которого имя они неоднократно просили указать.

Бируни был, как мы видели, специалист по математическим наукам. Несмотря на количественную незначительность тогдашней "специальной" литературы сравнительно с теми размерами, до которых разрослась научная производительность в наше время, мы все-таки должны признать, что и тогда уже такая специальность, как астрономия или математика, должна была поглотить все внимание, все время и все силы обыкновенного среднего человека и если мы примем во внимание, какую массу времени тогда тратили ученые на переписывание книг, на сличение плохих копий с оригиналами или на крайне трудное восстановление, путем тяжелого умственного труда, смысла в плохих копиях, когда не было хороших списков, то мы можем смело утверждать, что условия, в которых находился "специалист" в то время, в сущности, были те же самые, в каких он находится теперь. И, став на такую точку зрения, мы опять должны будем признать в нашем авторе научную силу самого высшего разбора, когда мы убедимся, как широко он понял свою задачу и как добросовестно он ее исполнил.

Его "специальность", конечно, должна была отразиться в его книге: мы видим, что добрая ее половина посвящена именно астрономическим и хронологическим изысканиям. Но "специальные" вкусы Бируни не лишили его, как это бывает сплошь да рядом, способности видеть и понимать значение того, что в эту специальность не входит. Он превосходно понимает, что не астрономическими одними воззрениями живет народ, что для правильной оценки его надо идти дальше и исследовать весь его быт и все проявления его духовной жизни. И вот он с одинаковой любовью исследует теоретическую сторону индийской религии, ее отвлеченные представления о божестве и практическую ее сторону, обряды, культ; он ясно изображает особенности индийского общественного строя и отчетливо понимает все значение его для духовной жизни народа. Он тщательно собирает и сообщает нам все доступные ему сведения о литературе индийской, религиозной, философской, поэтической, юридической, астрономической, астрологической, математической; он не забывает при этом указать на внешнюю сторону, т. е. на материал, на котором и которым книги пишутся, на форму литературных произведений и на форму и на условия их сохранения и передачи.

Он описывает нравы и обычаи индийцев и дает подробный географический обзор Индии, и везде, о чем бы он ни говорил, он же остается тем же хладнокровным, гуманным, критическим наблюдателем, отделяющим грубые, конкретные представления толпы от лежащих в основании их возвышенных, отвлеченных идей". Вот его подлинные слова: "Верования образованных и необразованных людей разнятся у всех народов; ибо первые стремятся понять отвлеченные идеи и определить общие принципы, тогда как вторые не идут дальше воспринимаемого чувствами, удовлетворяясь выводами и не заботясь о подробностях, особенно в вопросах религии и права, по отношению к которым мнения и интересы разделяются". Мы видим Бируни освещающим и объясняющим наблюдаемые им явления искусными параллелями, взятыми из жизни других культурных народов древнего и нового мира, проверяющим приводимые им сведения и оценивающим их значение беспристрастно и осторожно, не увлекаясь симпатиями и антипатиями, не удивляясь кажущейся дикости и не восторгаясь через меру кажущейся глубиною и возвышенностью.

Чтобы вполне оценить все величие такого явления, мы должны перенестись мыслью в современную Бируни Европу. Византийская империя, с одной стороны, Италия и Испания - с другой, жили бок о бок с такой же чуждой им цивилизацией, какой была индийская для мусульманина. Изучение ее, казалось бы, должно было представлять как для Византии, так и для Италии и Испании большой животрепещущий интерес. Убеждение, что в некоторых отношениях эта иноверческая и инородная культура стояла выше тогдашней христианской, было, несомненно, распространено между передовыми людьми Европы; особенных препятствий при посещении мусульманских стран и изучении мусульманской цивилизации не было благодаря достоянным сношениям, торговым и политическим связям и массе живших в этих странах христиан. И тем не менее мы ничего подобного подвигу Бируни не видим в средневековой Европе. Ездили, правда, отдельные личности к "маврам" в Испанию, чтобы поучиться математике, медицине, алхимии или астрономии; переводили, правда, разные арабские сочинения по этим наукам на латинский язык, но мы не имеем никаких доказательств, чтобы кто-нибудь из этих лиц действительно изучал серьезно арабский язык - переводы делались при посредстве услужливых евреев,- не говоря уже о каких-либо попытках изучать всю мусульманскую культуру и проникать в ее сущность без предвзятых мыслей [...]. Таких попыток и не могло быть, ибо тогдашняя Европа была совершенно неспособна относиться беспристрастно к чужой вере, к чужой культуре, к чужой расе. (Только спустя почти два столетия мы находим в Европе величавую фигуру Фридриха II Гогенштауфена, который имеет некоторое право быть поставленным рядом с Бируни, но, если взвесить все условия и обстоятельства, мы все-таки должны будем признать превосходство хивинского астронома над венценосным германо-итальянским философом.)

Труд Бируни об Индии "это - памятник, единственный в своем роде, и равного ему нет во всей древней и средневековой научной литературе Запада и Востока. От него веет духом критики беспристрастной, вполне свободной от религиозных, расовых, национальных или кастовых предрассудков и предубеждений, критики осторожной и осмотрительной, блистательно владеющей самым могущественным орудием новой науки, т. е. сравнительным методом, критики, ясно понимающей пределы знания и предпочитающей молчание выводам, построенным на недостаточно многочисленных или недостаточно проверенных фактах, от него веет шириною взглядов поистине поразительною - одним словом, веет духом настоящей науки в современном смысле слова. В нем, далее, слышится еще и душа, жаждущая истины и алчущая правды, ставящая правду выше всего - Бируни сурово осуждает тех, кто не смеет признаться в своем неведении честным "я не знаю", - и стремящаяся к истине неуклонно и неустанно, душа, способная много прощать, потому что она многое понимает, но вместе с тем свободная от мечтательного идеализма и ясно сознающая, как далеко "толпа" всегда и везде была, есть и будет от идеала и как мало число избранников, приближающихся, хотя бы в некоторой степени, к нему потому лишь, что они к нему стремятся всем помышлением своим. А что такое произведение могло явиться в то время, когда явилось, что такой автор мог выйти из той среды, из которой он вышел, что такой памятник мог быть написан на том языке, на котором он был написан, - вот в чем заключается громадный общеисторический интерес бируниевой Индии...".

Подробная и тщательная характеристика Аль-Бируни и его замечательного труда, составленная одним из лучших знатоков культуры ислама, показала вам, надеюсь с достаточной убедительностью, что я имею основания для выбора именно Бируни, как исключительно авторитетного источника, показывающего нам с редкой убедительностью непроходимую пропасть между миросозерцанием индийца и миросозерцанием человека Передней Азии. Бируни, человек редких знаний, исключительной правдивости и беспристрастия, заслуживает особого внимания и доверия. Вот что он говорит в самом начале своей книги, давая характеристику индийцев.

"Ранее, чем перейти к изложению, мы должны составить себе надлежащее представление о том, что делает столь трудным проникновение в сущность всего, что касается Индии. Знание этих трудностей послужит или к облегчению нашей работы, или к извинению наших недостатков. Ибо читатель должен постоянно думать о том, что индийцы вполне отличаются от нас во всем, причем многое кажется сложным и темным, что было бы вполне ясным, если бы между нами было больше общения. Преграды, отделяющие мусульман и индийцев друг от друга, зиждутся на разных основаниях.

Во-первых, они отличаются от нас во всем, что у других народов общее. Здесь мы прежде всего говорим о языке, хотя разница в языке есть и у других народов. Если хочешь преодолеть трудность изучения их языка (т. е. санскрита), то это окажется нелегким, ибо язык их отличается огромным богатством в словах и в формах, отчасти подобно арабскому, причем один и тот же предмет называется разными именами, первоначальными и производными, а, с другой стороны, одно и то же слово употребляется для обозначения многих предметов; чтобы их понять надлежащим образом, они должны быть отличены один от другого разными определительными эпитетами. Ибо никто не может разобраться в различных значениях одного и того же слова, если не понимает всего предложения, в котором оно встречается, и не знает отношения его к последующей и предыдущей части всего предложения.

Индийцы, подобно другим народам, гордятся этим громадным богатством своего языка, которое, в сущности, является недостатком. Далее, язык разделяется на заброшенное простонародное наречие, употребляемое только простым народом, и классическое, употребляемое лишь высшими и образованными классами; оно весьма тщательно отделывается и подчинено правилам флексий и этимологии, а также и тонкостям грамматики и риторики. К тому же многие звуки, из которых состоит язык, и не тождественны с звуками арабскими и персидскими, и даже ничем не похожи. Наш язык с трудом мог бы произнести их правильно, наши уши, слыша их, не могли бы отличить их от сходных звуков, мы не могли бы записать их нашими буквами. Поэтому необыкновенно трудно выразить индийское слово нашим письмам, ибо для того, чтобы установить его произношение, мы должны изменить наши знаки... Мы иногда записывали слово из уст индийцев, самым тщательным образом стараясь установить его произношение, но когда мы затем, в свою очередь, повторяли это слово, то индийцы с трудом узнавали его. Как и в других иностранных языках, так и в санскрите два или более согласных могут следовать один за другим без промежуточного гласного, в то время как по нашей персидской грамматической системе такие согласные сопровождаются скрытым гласным. Так как большая часть санскритских слов и имен начинается такими согласными без гласных, то нам очень трудно произносить. Кроме того, санскритские научные книги составлены в разных любимых размерах, что делается с целью сохранить книги так, как они были написаны, имея в виду, что тексты легко портятся добавлениями и пропусками. Делается это для облегчения заучивания наизусть, ибо индийцы признают каноническим то, что заучивается наизусть, а не то, что записывается. Между тем хорошо известно, что во всех стихотворных произведениях много туманной и искусственной фразеологии, которая имеет единственной целью выполнить размер и служит своего рода заплатою, чем вызывается известное многословие. Это такая одна из причин, почему одно слово имеет иногда одно значение, а иногда другое. Из всего этого явствует, что метрическая форма литературных произведений является одной из причин, делающих изучение санскритской литературы столь трудным".

Как мы видим, Бируни, говоря о преградах, мешающих мусульманину понимать индийца, поставил на первое место язык индийцев санскрит. Это заявление знаменитого ученого не должно нас удивлять, ибо вы, может быть, припомните, что, когда я называл элементы, объединяющие в индийскую культуру народы Индии и вместе с тем обособляющие ее от других культур, я отвел выдающееся место санскриту. Изучение истории индийской культуры Привело нас к тому же, что так тонко почувствовал в XI в. арабско-персидский ученый. Продолжая затем перечисление преград между индийцами и мусульманами, Бируни продолжает: "Во-вторых, они совершенно отличаются от нас своею верою, так как мы ничему не верим из того, во что верят они и наоборот. В общем, они очень мало спорят о богословских предметах между собою; в крайнем случае они спорят словами, но никогда они не отдадут душу или тело или собственность в религиозном споре. Напротив того, весь их фанатизм направлен против тех, кто не принадлежит к ним, - против всех иностранцев. Они называют их "млеччха", т. е. нечистью, и не позволяют иметь какие бы то ни было сношения с ними, будь то браки или другие родственные сочетания или же совместную еду, питье, сидение, ибо таким путем они полагают, что подвергаются осквернению. Они считают нечистым все, что коснется огня или воды чужестранца, между тем никакое хозяйство не может без них существовать. Кроме того, они никогда не жалеют, чтобы предмет, раз оскверненный, был бы очищен и тем возвращен к употреблению, так как обычно, если кто-нибудь или что-нибудь стало нечистым, он или оно стремились вернуться к состоянию чистоты. Им не позволяется принимать кого-либо, кто не принадлежит к ним, даже если б он стремился к этому или был склонен принять их веру. Это делает всякое соединение с ними невозможным и создает глубочайшую пропасть между ними и нами".

Рассматривая вторую преграду, указываемую Бируни, мы прежде всего замечаем, что она относится к небуддийской Индии, и действительно, во время Бируни буддизм следует считать угасшим в Индии, так как уже в XI в. он почти вымирал, во всяком случае потерял вполне свое прежнее значение. Мы видим затем, что Бируни дает нам воочию пример того, как трудно было даже такому исключительному человеку, как он, понять индийцев; действительно, он говорит о громадном различии в религии, а приводит как доказательство то, что лишь в известной мере относится к религии. Ведь Бируни явно говорит о кастовом обособлении, и иностранец потому так нечист, что он стоит совершенно вне каст, за пределами самой низшей касты. Потом Бируни указывает на недостаточное как будто рвение индийцев в деле веры и не замечает, что он, в сущности, отмечает известную нам черту - индийскую веротерпимость. Что индийцы умели умереть за веру с не меньшим геройством, чем другие народы, а, может быть, даже с большим, об этом Бируни здесь просто забыл, ибо он не мог не знать того, что происходило при кровавых походах его государя Махмуда Газневида в Индию, походах, которые за их жестокость Бируни порицал. Но если Бируни и сделал известную ошибку, соединив религию с кастовым началом, которое он хорошо знал, то он, по существу, проявил глубокое и тонкое понимание особенностей Индии, ибо, как вы припомните, кастовое начало, несомненно, является одним из столпов индийского объединения вместе с тем и отмежевания Индии от других стран.

Бируни продолжает: "В-третьих, во всех нравах и обычаях они так отличаются от нас, что даже пугают своих детей нами, нашей одеждою, нашими обычаями и говорят, что мы чертово отродье и что делаем противоположное всему, что хорошо и прилично. Правда, приходится признаться, чтобы быть справедливым, что подобное принижение иностранцев не только существует между нами и индийцами, но обычно между всеми народами по отношению одного к другому". Бируни далее, не вполне в данном случае в соответствии с исторической действительностью, указывает, что Иран и Передняя Азия до Сирии были буддийскими, а потом уже буддизм был изгнан зороастризмом обратно на Восток, благодаря чему у буддистов создалась вражда к Персии. Далее Бируни говорит о появлении ислама и о его походах, которые поселили глубокую ненависть к мусульманам у индийцев. Особенно в этом отношении много сделали кровавые походы Махмуда Газневида. Бируни указывает, что индийской образованности и науке пришлось скрыться в глубь страны и в Кашмир и "здесь, говорит он, антагонизм между индийцами и иностранцами питается все более и более из источников политических и религиозных". Это четвертая преграда.

"В-пятых,- говорит Бируни,- есть еще другие причины, упоминание о которых звучит сатирою,- национальные индийские черты, глубоко в них укоренившиеся, очевидные для всех. Мы можем сказать одно, безумство - болезнь, от которой нет лекарства, а индийцы воображают, что нет страны, равной их стране, нет народа, равного их народу, нет царей, нет веры, нет науки, равных их царям, их вере, их науке. Они надменны, безумно тщеславны, самонадеянны. По природе своей они скупы в сообщении того, что знают, и они всячески стараются скрыть свои знания от своих же людей, раз они другой касты, тем более, разумеется, от иностранцев. По их представлению, нет на земле страны, нет людей таких, как их племя, и нет на свете ни одного создания, которое бы обладало знаниями или наукой, кроме них. Их высокомерие таково, что, если вы им скажете про науку или про ученого в Хоросане или Нереиде, они сочтут вас за невежду или лжеца. Если бы они странствовали и смешивались с другими народами, то они скоро переменили бы мнение, ибо их предки не были столь узки, как современное поколение. Один из их ученых, Брахмагупта, в одном месте сказал, приглашая народ чтить брахманов: "Греки, хотя и не чистые, должны быть почитаемы, ибо они были обучены наукам и в этом превзошли других. Что же после этого нам сказать о брахмане, если он соединяет с чистотой высоту науки?" В прежнее время индийцы признавали, что греками больше сделано для успеха науки, чем ими. Но уже из этого места у Брахмагупты вы видите, до чего он был заражен самовосхвалением, придавая себе в то же время вид, что воздает должное другим. Таково положение дел в Индии. Для меня было чрезвычайно трудно вработаться в мой предмет, хотя я и очень люблю его, в чем я стою совсем одиноко в свое время; я не жалею ни трудов, ни денег на собирание санскритских книг из мест, где я мог предполагать, что они найдутся, и выписывал даже из весьма отдаленных мест индийских ученых, которые понимали эти книги и могли учить меня. Какой ученый имеет те возможности для изучения этого предмета, какие имею я?".

Далее Бируни говорит о своем намерении для лучшего понимания дела сравнивать мнение греческих ученых с индийскими. Восхваляя Сократа, Бируни говорит: "У индийцев не было подобных людей, способных и желавших довести науку до классического совершенства. Поэтому по большей части вы находите, что даже так называемые научные теоремы индийцев находятся в состоянии совершенной путаницы, лишены логического порядка и в конечном результате всегда смешаны с глупыми представлениями толпы: огромные числа, огромные промежутки времени, всякого рода религиозные догматы, по отношению к которым народное верование не допускает сомнений. Потому у индийцев преобладает обычаи".

Ясно, что, когда Бируни говорит об исключительности и высокомерии индийца, он, в сущности, имеет в виду брахманов с их невероятной гордыней, и тут Бируни выдвинул третий из столпов Индии и его движущую силу - брахманство. Мы могли убедиться, что он вполне верно определил основы индийской культуры, но вместе с тем не скрыл от нас того, что, несмотря на все попытки проникнуть в существо Индии, ему это не удалось. Причин тому, конечно, много, но одна из них особенно важна - необыкновенное богатство и сложность индийской культуры, где каждая дисциплина имеет свою систему научного исследования, свою шастру (о них мы уже говорили), - Бируни ни одной шастры настоящим образом не изучил, и этим и объясняется его отрицательная оценка индийской науки, которую он доводит даже до отрицания логичности индийских научных построений, как целого. Если вы припомните, в этом он сошелся с некоторыми европейцами XIX и XX вв., которые упрекали индийцев в том же, в чем их упрекал в XI в. Бируни, причем и наши современники, и Бируни, как мне кажется, погрешили недостатком углубленности своего отношения к Индии.

Бируни сделал так много, что я не хотел бы, чтобы мои слова прозвучали ему упреком, я хотел только подчеркнуть ими глубину индийской мысли, подойти к которой надо с большой осторожностью и помнить, что ценою работы целой жизни сможешь разобраться лишь в маленьком ее участке. Бируни захотел невозможного, он исходил из слабо развитой тогда еще арабско-персидской науки и судил по ее достижениям: сложный и богатейший мир санскрита мог потому ему открыться лишь частью, и потому Индия, естественно, осталась для него в значительной мере закрытой книгой. Но мы видели вначале, кто такой Бируни, насколько он был исключительным, большим человеком, как искренно и упорно он стремился познать Индию и как познание это ему, несмотря на все усилия, не далось. После этого мы поймем, почему влияние Индии на Запад, т. е. на Переднюю Азию, было столь сравнительно ограниченным: с одной стороны, Индия могла действовать только через буддизм, а для него еврейско-зороастрийско-христианская почва была мало благоприятная, с другой - переднеазиатский мир, уже подвергшийся влиянию Греции, вошел в иное культурное русло, и Индия осталась для него закрытою книгою. Мы только позже встретимся в Персии, уже на почве ислама, с религиозно-философским течением, у которого придется признать, по-видимому, несомненно индийский источник, но уже не буддийский, а скорее всего брахманский; немного далее мы коснемся этого явления, а теперь укажем на то немалое все же влияние, которое в духовном отношении Индия имела на Запад, больше всего, конечно, на своего непосредственного соседа - Персию.

Прежде всего, я здесь прибегну опять к цитате у арабского же автора, но уже IX в.- ал-Джахиза. Этот любопытный автор в значительной мере может быть назван полигистором, но к нему ни в какой мере не может быть применена та высокая оценка, которая справедливо дается Бируни, и потому к показаниям Джахиза следует всегда относиться с значительной осторожностью. Но он чрезвычайно ценен тем, что отражает взгляды своего времени, и тем, что сохранил нам много индоперсидских материалов, давая возможность фактически проверить наличность индийских влияний. В небольшом трактате "О познавании будущего, о гадании и о физиономике по взглядам персов" Джахиз говорит: "Что касается персов, то они взяли все от индийцев. У них - физиономика, политика, поверия, предчувствия, знание дурных признаков, домыслы, мнения, суждения, соображения, аргументы, воспитание духа, исправление всего худого, рытье колодцев, каналов, водопроводов, источников, проведение каналов, наведение плотин и мостов (ограждение) от падения камней и вод, посадка деревьев, разного рода вещи, полезные для царей и государственных людей". Далее перечисляется ряд государей династии Сасанидов от III- VII вв. после н. э., которые "добыли из Индии разного рода предметы, роздали обширные средства и оказали обильные милости индийским ученым и мудрецам. И приходили ежегодно по очереди большое количество мудрецов, ученых, математиков, астрологов, заговаривателей, заклинателей, переводчиков, [лиц], дающих решения и приговоры [относительно разного рода вопросов], познающих будущее, физиономистов. Они предсказывали им и сообщали о том, что случится в этом году и что постигнет их".

В другом месте того же сочинения Джахиз говорит: "У индийцев не имеющиеся у других домыслы, соображения, предположения, предвидения, заключения, утверждения, толкования, астрология, медицина, физиономика и "джафр", познание дней года, дуновения ветра, восхождения и нисхождения лунных стоянок, на котором они основываются в своих заключениях... От них научились хосрои и персы [всем] прочим наукам, от них взяли их, им подражали, специально же в медицине, астрологии, математике [...]". Если даже считать, что Джахиз чрезвычайно сгустил краски, то и то для заимствований Персиею из Индии немало, а к сказанному у Джахиза мы можем добавить еще многое. Индийцы, как известно, всегда отличались богатою фантазиею, а их древняя повествовательная литература по богатству и разнообразию затронутых ею тем справедливо может считаться первою в мире; естественно поэтому, что она явилась источником для заимствований.

Если вообще знаменитый вопрос о странствующих сказаниях, о кочующих сказках во многом еще страдает нелепостями, то, во всяком случае, связь двух, даже, точнее, трех звеньев в цепи заимствований ясна; мы можем с полной несомненностью и очевидностью доказать для целого ряда рассказов, что индийские оригиналы перешли в средневековую, сасанидскую Персию, в пехлевийскую литературу, литературу того среднеперсидского языка, на котором писали во время Сасанидов, отсюда она перешла большей частью в арабскую литературу, частью в новоперсидскую. Это одна из увлекательнейших страниц сравнительной истории литературы, к сожалению, еще недостаточно обработанная и на которой я здесь, к сожалению, не могу остановиться и ограничусь только некоторыми указаниями на литературные памятники, в значительной мере вам хорошо известные, но с историею которых вы, вероятно, не вполне знакомы. Прежде всего, я назову тот сборник рассказов, который после Библии был самой распространенной книгой в средние века, который написан был в Индии на санскрите, переведен на пехлевийский при Сасанидах, с пехлевийского на арабский и сирийский, а затем на большую часть языков Азии и Европы под самыми разными названиями. В Индии часть его называлась "Панчатантра" - своего рода пятикнижие, у арабов "Калила и Димна" - по именам двух героев рассказа шакалов. Рядом с этим мы видим "Книгу о семи мудрецах", индийский оригинал которой утрачен, и ряд других рассказов и сборников. Несомненно, индийская в основе своего происхождения, хорошо вам с детства знакомая "1001 ночь", которая тоже прошла через Персию в виде сборника 1000 рассказов, "Хезар афсанэ". Знаменитый сборник этот, который знаком нам в его арабской обработке, так же как "Калила и Димна", распространил по всему земному шару индийское художественное творчество, а на Переднюю Азию оказал тоже громадное влияние. Мне остается еще упомянуть об одной замечательной книге, которая, выйдя из Индии, из буддийской среды, имела громадный успех в христианской среде, была популярна и в кругах ислама, была известна, по-видимому, и зороастрийцам и манихеям, была переведена и в еврейской среде, обойдя, таким образом, все мировые религии,- это житие Будды, основателя буддизма, в христианской среде это житие Иоасафа, царевича индийского; в мусульманской среде оно было известно под разными названиями и нашло себе подражания в шиитской среде, в любопытном предании о царевиче "Субботнике" Ал-Сабти, легендарном сыне халифа Харуна ар-Рашида, как известно, одного из героев "1001 ночи". В древней русской литературе есть тоже два памятника, вам, вероятно, небезызвестные, которые тоже через Иран пришли из Индии на Запад: это "Шемякин Суд" и "Сны Мамера царя", иначе называемые "Сны царя Шахаиши".

Я назвал вам только более известные и распространенные вещи, а число сказочных и повествовательных тем, перенесенных из Индии через Персию на Запад или просто в Персию, очень велико, причем я имею в виду только такие, индийское происхождение которых несомненно. Прибавлю еще только два указания: цифры, которыми вы пишете, и шахматы, которыми вы играете, тоже индийского происхождения и тоже прошли через Персию. Как видите, таким образом, влияние Индии на Запад и Азию было тоже немалое, но носило оно совершенно другой характер, чем на Дальнем Востоке. Слова Бируни показали вам, надеюсь, почему это было так - слишком уж велика была разница по существу культур - различие количественное перешло ту грань, за которой она уже становится разницей качественной.

Есть, однако, одно явление в жизни Передней Азии, специально ислама, настолько своеобразное, настолько расходящееся с его сутью, что пришлось искать его корней вне арабско-персидской среды, и изыскания приводят с значительной степенью вероятия к Индии. Мы говорим о мистическом аскетическом движении, называемом суфизмом, от слова "суф" - грубая шерстяная одежда, которую носили отшельники. Вопрос о зарождении суфизма, который связывается и с неоплатоническими течениями, пока еще слишком темен, чтобы вполне ясна была роль индийских учений в этом столь противоречащем исламу суфизме, но новейшие исследователи ислама подчеркивают индийское влияние на это мистическое учение, давая нам этим право установить еще раз то большое значение, которое имела для мировой культуры глубина и сила индийского религиозно-философского мышления. Суфизм внес в персидскую и отчасти в арабскую литературу элемент большой красоты глубиной своих образных построений, постоянным противоположением и сопоставлением всеобъемлющего и всепроникающего божества со стремящимся слиться с ним человеческим духом. Пламя мистической любви к божеству, которое сжигало суфиев, то страстное стремление к полному слиянию своего личного "я" с мировою душою, с которою разлучилась одинокая человеческая душа, родили в суфической поэзии своеобразную любовную терминологию, где призывы и стремления земной любви дали образы для любви божественной, и часто конкретность этих образов вызывает невольное смущение, а иногда и сомнение, имеем ли мы дело только с мистикой. Впоследствии вместе с исламом суфизм пришел и в Индию, где были его корни, и, в свою очередь, повлиял на те разнообразные религиозные течения, которые с чисто индийской религиозной терпимостью пытались объединить индийские верования с исламом. Чтобы дать вам хотя бы некоторое представление о том, что говорил тот суфизм, который роднит в известной мере Индию с Персией и Передней Азией вообще, я прочитаю вам несколько изречений персидских поэтов - суфиев.

Я сказал: для кого ты в такой красе?

Она сказала: для себя, ибо я сама - Единство.

Я и любовь, я и любящий, я и любимая,

Я и зеркало, я и красота, я и взирающий.

Это беседа человека с божеством - божество символически именуется "красавицей", любимой.

Жизнь тела моего и мощь моя - это ты.

Ты душа и сердце, сердце и душа моя - это ты.

Ты стала бытием моим, ибо ты - это я.

В свете я перестал быть я, ибо я - это ты.

Я пришел в мастерскую к горшечнику.

У круга, я увидел, стоит горшечник,

Трудится он и делает ручки и горлышки сосудов

Из черепов царей и из ступней нищих.

Всякое сердце, в котором зажжен свет любви,

Молится ли оно в мечети или синагоге,

Имя его записано в книге любви,

И свободно оно от страха ада и от мечты о рае.

Стань небытием, небытием твоего я,

Ибо нет ничего злее бытия твоего я.

Сказал я невесте - судьбе моей:

что выкуп за тебя?

А она сказала: радость сердца твоего.

Человек должен заплатить для исполнения того, что велит долг, лучшим, что у него есть,- радостью жизни и отдать добровольно, как доброволен дар за невесту.

На пути к истине - два храма:

Храм внешний и другой - храм сердца.

Доколе можешь, посещай сердца,

Ибо больше, чем 1000 храмов, одно сердце.

Много еще мог бы я привести суфийских речений глубоких и прекрасных и которые часто напомнят нам и об Индии, но ограничусь еще только одною краткою притчею, ибо в ней суть учения. Она принадлежит одному из величайших мистических поэтов Персии - Джелал-ед-дину Руми, жившему в XIII в.

Пришел человек и постучал в дверь любимой.

Любимая сказала: "Кто ты?" - И он сказал: "Это я".

Любимая ответила: "Тебе нет входа", И ушел человек
и странствовал целый год, наконец вернулся

и опять постучал. И любимая воскликнула:

"Кто у дверей?" -
И он сказал: "Это ты, любимая". И она сказала:

"Пусть я войду". И он вошел.

В одном доме нет места двум "я", нет "я", кроме божественного "я".

В кратких и, увы, неизбежно беглых чертах я очертил вам влияние Индии в Азии. Следующий раз мы остановимся на том, что составляло суть этой великой индийской культуры, которая имела такое громадное значение в жизни Востока.

Лекция VII

После того, что было отмечено в прошлых чтениях, для вас, вероятно, ясно то громадное влияние, какое индийская культура имела в Азии в то время, когда она достигла своего высшего развития, и потому естественно ставится вопрос, что же такое была эта индийская культура? Вы уже знаете первые шаги ее развития, и вам, вероятно, в общих чертах видно, каковы были ее основы; необходимо поэтому теперь полнее и точнее выяснять, чем стала эта культура во время своего расцвета, тогда, когда мы уже можем говорить не только об ее стремлениях, но и об ее достижениях.

Принадлежа к горячим и убежденным поклонникам мирового значения еще недостаточно оцененной западною цивилизациею индийской культуры, я считаю необходимым для объективности моего изложения указать вам, что и среди индианистов многие, и притом выдающиеся, специалисты продолжают считать западную цивилизацию, безусловно и во всем выше индийской культуры, которая рисуется им во многих отношениях упадочной, лишенной здоровой действительности Запада. Словами одного из этих ученых я передам вам мнение этого направления, словами человека, которого я глубоко ценю и место которого в изучении Индии, безусловно, в первых рядах, - я говорю о Германне Ольденберге, книгу которого о Будде, вероятно, многие из вас читали. Я попрошу вас внимательно прислушаться к его словам, дабы затем, когда вы прослушаете мою посильную характеристику индийской культуры, вы могли решить, которое из двух противоречащих друг другу мнений вас более убеждает. Я буду приводить факты, говорить словами индийцев, буду стараться дать материал для ваших суждений - из бесконечного моря фактов мне, конечно, придется сделать выбор, но уже то обстоятельство, что я смогу привести достаточное число, как мне кажется, убедительных фактов, если я только действительно сумею дать факты столь же и для вас, как и для меня убедительные, покажет, что я имел право настаивать на своем утверждении в противоположность мнению даже столь авторитетных специалистов, как, например, Ольденберг. Он западный человек до мозга костей, и потому вот как ему представляется соотношение между Индией и Западом.

В ведический период, во времена, когда индийские арийцы стояли близко к арийцам Европы, они унесли с собою в Индию зародыши общих с их западными братьями свойств и стремлений, "зародыши, из которых, - говорит Ольденберг,- если бы только их взрастили тот же воздух и то же солнце, выросли бы формы верований и поэзии, обычаев и права, однородные и равноценные формам мысли и жизни народов, носителей высшей, европейской культуры". Но этого не произошло, говорит далее Ольденберг: "Силы и черты характера индийцев, которые единили их с Западом, бесповоротно захирели, оторванные от свежей жизни Запада, в томительной тишине, под жгучим небом новой родины, в медленном, неизбежном смешении с темнокожими туземцами. Должен был образоваться новый народ, новый народный характер, который сложился так, что у древнего высокого умственного дарования, у богатой фантазии индийских арийцев был отнят противовес здоровой действенности". И затем Ольденберг дает ряд отрицательных характеристик разных сторон индийской жизни, все время подчеркивая недостаток в здоровом реализме и особенно в пластичности форм. Последнее, по-моему, особенно важно, как показатель западного настроя Ольденберга, ибо, действительно, Запад стремится во всем к этой пластике, к этому подчеркиванию, он плохо понимает намек и вообще все трудноуловимое, ибо для того, чтобы понять это трудноуловимое, нужно время, а лихорадочная жизнь Запада требует экономии во времени, ибо время - деньги, деньги же в глазах западного человека исключительно важны, как разменный знак, на который, по его мнению, можно купить все. Таким рисуется Ольденбергу индийский дух, бездейственный, резко отличный от действенного западного духа. Но за этой характеристикой следует книга Ольденберга, которая говорит о творчестве индийского духа, и факты становятся сильнее теории; из-под пера самого Ольденберга выливается ряд блестящих характеристик, изящных переводов, развертывается ряд привлекательнейших картин, при которых только временами Ольденберг вспоминает о своем теоретическом взгляде на индийское творчество, и тогда он опять возвращается к своей беспощадной отрицательной критике, все время приводя параллели с близким ему действенным Западом. Заканчивается книга теми же нотами сравнения Индии с Западом, с возвеличением последнего, но тут прорывается все-таки и мотив искреннего преклонения перед индийским творчеством в области буддийской духовной лирики. Необходимо отметить, что именно в этих областях, которые составляют более узкую специальность Ольденберга, т. е. там, где он мог сжиться вполне с источниками: в Ведах и в буддийской литературе, индийское творчество захватывает целиком его западное сердце. Я считаю это весьма знаменательным и вижу в этом косвенное подтверждение мнения тех, которые не разделяют общего взгляда Ольденберга на индийскую культуру, ибо, подходя непосредственно близко к индийской душе, видишь то великое, глубокое, общечеловеческое, что заключает в себе ее созерцательность, которую так часто ложно принимают за мечтательность, за порывы безудержной, безбрежной фантазии, что, как мы видели, в большой мере проникло в жизнь Дальнего Востока и слабо отразилось на Ближнем Востоке и еще меньше пока на Западе. Когда мы всматриваемся в индийскую культуру, то первое, что поражает нас и оставляет неизгладимое впечатление, - это непрестанное, ни перед чем не останавливающееся искание истины, искание ответов на все вопросы, какие только может ставить себе человеческий дух, человеческая душа; искание и сомнение, то глубокое истинное сомнение, которое не позволяет человеку останавливаться на полпути исканий и требует ответов, за которыми пойдут новые сомнения, новые вопросы. Буду говорить вам словами самих индийцев, чтобы вы сами смогли судить, насколько я прав в своих утверждениях; ничто, мне кажется, не говорит так ясно, как подлинные слова. Начну со слов "Ригведы", одного из стариннейших индийских религиозных сборников гимнов, составители которых часто неизвестны и по имени. Вот мысли и сомнения одного из этих древнейших поэтов - мыслителей Индии, облеченные в форму гимна:

Не было тогда небытия, не было и бытия;

Не было воздуха, и не было неба над ним.

Что было сокрыто? Где? В чьей охране?

Были ли воды, непроницаемые, глубокие?

Не было смерти, и не было бессмертия,

Не было признака дня и ночи.

Это единое дышет само, без ветра;

Кроме него, не было ничего иного.

Вначале был мрак, мраком сокрытый,

Море безразличное было это все;

Простое, пустое, единое

Силою жгучею было оно рождено.

Любовь затем пришла, которая есть

Первое семя разума.

Родство бытия и небытия нашли

Мудрецы, ища в сердце размышление.

Мерку поперек они натянули,

Было ли "внизу", было ли "наверху"?

Были распространители семени, были силы,

Сущность внизу, силы вверху.

Кто же знает, кто возгласит,

Откуда оно родилось, откуда явилось творенье?

Из этого творенья явились боги,

Но кто знает, откуда оно явилось?

Откуда явилось это творенье?

Создано оно или не создано?

На высшем небе кто на все взирает,

Тот, верно, знает - или и он не знает?

Вы видите в конце мучительный вопрос, который пока остается без ответа. Лучше не знать ответа, чем обманывать себя. Мысль индийца не покидает ни на минуту своей творческой работы, на смену всяческим гимнам явились философские поэмы, как вы помните, "Упанишады", и в них опять красною нитью проходит то же искание, те же вопросы. Брахман роздал все имущество свое жрецам-жертвователям. Сын его Начикетас спрашивает отца, кому же он отдал его? И отец отвечает:

- Отдаю тебя смерти.

И сын покорно идет в подземную обитель бога смерти Ямы Бога нет, три дня и три ночи он отсутствует, и Начикетас ждет его, никто не заботится о нем, о госте, как того требует закон-обычай. Возвратившийся бог, чтобы искупить этот грех, дарует Начикетасу исполнение трех желаний. Первые два желания - чтобы отец принял ласково возвратившегося от бога смерти юношу, чтобы Яма научил юношу употреблению того огня, который открывает путь к небу, где нет страха, нет горя, где нет бога смерти Ямы, где есть как будто бессмертие, - эти два желания бог смерти легко удовлетворяет, но третье желание его смущает.

Начикетас говорит:

Есть сомнение, когда умирает человек:

- Он есть,- говорят одни.- Его нет,- говорят другие.

Да постигну я это, тобой наученный,

Из даров это третий дар.

Яма говорит:

Даже боги некогда в этом сомневались,

Нелегко оно познаваемо, тончайший это вопрос.

Другой дар, о Начикетас, избери,

Не настаивай, не настаивай, отпусти мне этот дар.

Начикетас продолжает:

И боги даже в этом сомневались,