Иловайский Дмитрий Иванович - Начало Руси

е епископ Сильвестр, подписавший свое имя под 1110 годом и скончавшийся в 1124 году? Разве вы не знаете (следует перечень списков, где находится так называемая Несторова летопись)". Но позвольте, у меня совсем не сказано, будто летопись сочинена в XIII или в XIV веке. У меня говорится о летописных сводах и рукописях. Я говорил, что мы не имеем ни одного летописного сборника в рукописи, которая была бы ранее второй половины XIV века, и это всеми признано. О сводах говорится, что начальная или так называемая Несторова летопись в первобытном своем виде до нас не дошла, и это признано большинством ученых. Я прибавил только, что легенда о призвании князей, по всей вероятности, происхождения (или точнее оттенка) новгородского и настоящий свой вид получила в том летописном своде, который был составлен "не ранее второй половины XII или первой XIII века. И это положение голословно отвергнуть нельзя. Постараемся представить вкратце наши соображения по данному вопросу.

   Разность моего мнения от мнения большинства ученых, работавших над летописями, заключается в том, что я не отделяю Несторовой или Сильвестровой летописи (Повести временных лет) вообще от южно-русского свода; т.е. признаю ее неотъемлемой частью того Киевского свода, который кончается XII веком и дошел до нас преимущественно в так называемом Ипатьевском списке. Одним словом, известную нам редакцию Повести временных лет в этом своде я передвигаю от начала XII на конец XII или начало XIII века.

   Предварительно сделаем следующую оговорку. Мы переносим дошедшую до нас редакцию начальной летописи приблизительно лет на 100 вперед; но этому разногласию с существующим мнением не придаем главного значения в вопросе о происхождении Руси. Предположим, что до нас дошла редакция начала XII века или конца XI, и тогда известие о Варягах-Руси остается такой же легендой, как и теперь; ибо летописец все-таки говорит о событии, которое совершилось до него почти за 250 лет. (Легенда о Вильгельме Теле появилась около полутораста лет после битвы при Моргартене.) На таком расстоянии никакое предание не может получить веры, если оно не подтверждается другими, независимыми от него свидетельствами или такими историческими явлениями, которые находятся с ним в непосредственной связи. Например, о пришествии Руси из Скандинавии не говорят никакие европейские и азиатские летописи; но если бы, при недостатке свидетельств, мы в своей дальнейшей истории все-таки видели несомненную борьбу в населении двух элементов, иноземного и туземного, и находили несомненно чуждую примесь в русском языке и т.п., тогда легенда могла бы получить какую-нибудь достоверность. Ничего подобного нет. Никакой борьбы разнородных начал в населении Киевской Руси мы не видим, никакой иноземной струи в народном языке или в письменных памятниках нет. В самых первых памятниках нашей письменности, в договорах с Греками, Русь является туземным народом и не делает ни малейшего намека на варяжское происхождение; напротив, в первом своем юридическом своде, т.е. в Русской Правде, Русь относится к Варягам как к иноземцам и иноплеменникам (Русская Правда, конечно, существовала уже до Ярослава I; это существование подтверждается ссылками упомянутых договоров на "Русский закон"). Таким образом, и при существующем мнении о редакции начальной летописи призвание Варягоруссов остается легендой. Но мы кроме того в самой летописи считаем редакцию этой легенды искаженной в более позднее время.

   Здесь не место распространяться о тех ученых работах, которые, вопреки мнению г. Погодина, постепенно и неоспоримо доказали, что приписывать Нестору нашу начальную летопись есть плод недоразумений (такой же старый предрассудок, каким мы считаем призвание Варягов). Нестор был автором Жития Бориса и Глеба и Жития Феодосия Печерского. Но кто были наши древнейшие летописцы, судить о том трудно; ибо никакой цельный летописец до нас не дошел, а дошел летописный свод*. Мы предпочитаем мнение гг. Срезневского и Костомарова, что первая часть этого летописного свода, оканчивающаяся 1116 годом, принадлежит Сильвестру, игумену Выдубецкого Михайлова монастыря; о чем он сам ясно заявил известною припискою ("Игумен Сильвестр святаго Михаила написах книги си летописец, надеяся от Бога милость прияти, при князе Владимире, княжащу ему в Киеве, а мне в то время игумянищу у святого Михаила о 6624, индикта 9 лета"). На Сильвестра указывает и хронологический перечень киевских княжений, поставленный в начале свода и доведенный до начала княжения Владимира Мономаха. Но и этот Сильвестров свод не дошел до нас в своем первоначальном виде; о чем свидетельствуют разные вставки, которые не могли принадлежать Сильвестру, а принадлежали его списателям и продолжателям, местами дополнявшим его, местами сокращавшим**.

   ______________________

   * Имя Нестора прибавлено только в Хлебниковском списке, который относится ко второй половине XVI века: ни в Ипатьевском, ни в Лаврентьевском его нет. Над вопросом о летописях кроме г. Погодина в последние десятилетия работали гг. Казанский, Беляев, Сухомлинов, Срезневский, Соловьев, кн. Оболенский, Костомаров. Прекрасный свод всех предыдущих работ, дополненный собственными соображениями и выводами, представил г. Бестужев-Рюмин в своем труде О составе Русских Летописей (1868).
** Укажем некоторые элементы в Сильвестровом отделе, которые по всем признакам принадлежали более поздней редакции. Например: 1) Значительно подновленный язык (по языку весь Киевский свод представляет целое). 2) Несогласие начальной хронологической росписи с дальнейшей расстановкой лет по княжениям. 3) Рассказ о крещении Владимира уже так далеко отстоял от самого события, что в его время существовали различные мнения о том, в каком городе крестился Владимир. 4) В рассказе о посольстве разных народов к Владимиру с предложением веры, Жиды казарские говорят, что Бог разгневался на их отцов, расточил их, а Иерусалим и землю их отдал христианам. Это могло быть написано только во время Иерусалимского королевства, и, судя по тону рассказа, не в начале его существования; а оно только что сложилось в начале XII века. 5) Употребление таких этнографических терминов в начале свода, которые распространились на востоке Европы во время крестовых походов; кроме Немцев, укажем особенно на слово Венедицы и Фрягове. Немцы и Венедицы (Венициане) Слова о Полку Игоревом намекают на ту же эпоху. Некоторые исследователи, впрочем, относят к числу вставок и то, что едва ли можно к ним отнести, например рассказ об ослеплении Василька. Но этот рассказ и вообще участие Выдубецкого игумена-летописца к судьбе Василька сделаются нам вполне понятны, если вспомним, что несчастный князь перед своим ослеплением заезжал помолиться именно в Выдубецкий монастырь и там ужинал у игумена.

   ______________________

   Итак, повторяю, разногласие наше с мнением ученых состоит в том, что мы Сильвестров свод или Повесть временных лет считаем неотъемлемой частью того летописного свода, который оканчивается XII веком. Характер некоторой цельности (опять-таки за исключением позднейших искажений и сокращений) мы признаем только за всем Киевским сводом вместе взятым, и не делим его на две неравные части: до и после 1110 года.

   Где, когда и кем составлен этот свод?

   На вопросы: "откуда взялось имя Русь и где жила первоначально Русь?" г. Погодин лаконически отвечает: "Открытое поле для догадок". (Зал. Акад. Н. т. VI.) Мы также можем ответить на свой вопрос о летописи. Тем не менее предложим и свои догадки, которые могут быть приняты к сведению при дальнейшей разработке этого вопроса.

   Киевский свод, конечно, составлен в то время, на котором он останавливается, т.е. в конце XII или начале XIII века: а потому спрашиваем: не был ли он составлен в том же Михайловом Выдубецком монастыре, где писал игумен Сильвестр, и также игумном этого монастыря Моисеем? В пользу такой догадки говорит следующее обстоятельство. Свод заканчивается известием о построении стены Выдубецкого монастыря и похвальным словом ее строителю великому князю киевскому Рюрику Ростиславичу. Кому же было писать эту похвалу и благодарность как не игумну Выдубецкого монастыря? А игумном в то время был Моисей, о котором упоминается под 1197 годом и потом в самом похвальном слове. Похвала прямо обращается к Рюрику и говорит: "Мы, смиренные, чем можем воздать тебе за твои благодеяния, которыя ты нам творишь и творил? Только молитвами о здравии твоем и о спасении. Приими писание нашей грубости как словесный дар, на похваление добродетелей. - Мы твои должники и молитвенники. Наш присный Господине, единомысленно суще ко избранному сему месту" и пр. Ясно, что обращение к Рюрику здесь делается от лица Выдубецкого монастыря. В этой похвале заметна притом особая наклонность вспоминать о Моисее Израильском; о нем говорится три раза; что также намекает на имя или самого автора или того, кто руководил писавшим.

   До сих пор это похвальное слово Рюрику Ростиславичу считали какою-то вставкой в Ипатьевском списке, взятой из монастырского летописца. Но, во-первых, заключение свода как-то не вяжется с понятием о вставке. Во-вторых, с какой стати автору или списателю заканчивать свой труд именно похвалой князю Рюрику, если бы не было для того особых побуждений? В-третьих, наконец, это похвальное слово не стоит в летописи чем-то особым; оно имеет некоторую связь и с предыдущим повествованием. Выдубецкий монастырь, очевидно, пользовался особым покровительством и щедротами князя Рюрика. На тесную их связь указывает то обстоятельство, что предшественник Моисея игумен Андреян был духовником Рюрика и возведен им в сан епископа Белгородского (Ипат. лет. под 1190 г.). Построение стены, исполненное художником Милонегом, сопряженное с большими трудностями и издержками, было только наиболее крупным из благодеяний князя Выдубецкому монастырю. По окончании этого дела князь устроил большой пир и трапезу для всей монастырской братии и всех оделил подарками. Если воротимся назад и проследим в Ипатьевском списке все известия о Рюрике, то увидим, с каким почтением и любовью относится летопись к этому князю. Начиная с 1173 года, со времени его возвращения из Новгорода, она тщательно отмечает не только его дела, но и его семейные события; наделяет его эпитетами "благовернаго", "боголюбиваго" и "христолюбиваго". А между тем в действительности Рюрик далеко не был таким добрым князем, каким он здесь изображается. Сам женатый на Половчанке, он иногда дружился с Половцами, и в войнах с соперниками наводил этих дикарей на Русскую землю; позволял им грабить и разорять самый Киев, как это случилось в 1203 году. Хотя летопись оканчивается 1200 годом, но составление ее, вероятно, завершено не в этом году, а несколько позднее, впрочем ранее смерти Рюрика (1215); ибо летопись говорит о нем как о живом лице. На дальнейшее время указывает некоторое забегание вперед. Например, под 1198 годом говорится, что в эту зиму родилась в Вышегороде внучка Рюрика Евфросинья, прозванием Измарагд, из Вышегорода ее отвезли к деду, и она была воспитана в Киеве на Горах (т.е. в Верхнем городе).

   Обращаю внимание на следующее место в Похвальном Слове: "Сей же христолюбец Рюрик леты не многы сы, чада прижи себе по плоти; от них же несть время сказанию положити; по духу же паче прозябение в наследье ему быть". Эти довольно темные слова можно толковать в таком смысле: Рюриковы дети по духу своему достойные наследники отца; но о них еще не наступило время начать сказание. Тут может быть заключается намек на окончание летописи.

   Итак, весь этот летописный свод не получит ли в наших глазах характер некоторой цельности и некоторого литературного построения, так как повествование о русских князьях в этом своде начинается Рюриком и кончается также Рюриком? Другими словами: насколько такое совпадение есть дело простого случая? Или: имеем ли право предположить, что Выдубецкий монастырь несколько поусердствовал своему благодетелю, выдвигая в летописи на передний план уже существовавший домысел о призвании Варягов, украшенный именем его благодетеля?

   Это сопоставление начала и конца летописи, а также сопоставление двух игумнов Выдубецкого монастыря есть наша догадка. Насколько она основательна, может показать более точный анализ русских летописей. Во всяком случае дело идет только о редакциях. Когда бы ни было оттенено в летописном своде сказание о первом Рюрике, в начале XII века или в конце этого века, оно одинаково останется фактом литературным, а не историческим.

   Что в промежуток между двумя названными игумнами летопись Киевская велась также не в Печерском монастыре, и на это есть в ней прямой намек. Под 1128 г. сказано: "В се же лето переяша Печеряне церковь св. Димитрия, и нарекоша ю Петра со грехом великим и неправо". Так не мог выразиться печерский летописатель, с чем согласен и г. Погодин (Исслед. и лекции IV, стр. 44). Мы можем полагать, что продолжатель Сильвестра жил там же, т. е. в Выдубецкой обители*.

   ______________________

   * Г. Погодин и сам утверждает, что последняя часть Киевской летописи принадлежит Выдубецкому монастырю, а не Печерскому (ibid. 44). Было бы несогласно с духом и обычаями древнерусских монастырей предполагать, что одна и та же летопись, одно и то же дело, начата в Печерском монастыре, а окончилась в Выдубецком. Обращу еще внимание на следующее обстоятельство. Даниил Романович в 1245 г., отправляясь в Золотую Орду, по словам Ипатьевского списка, при проезде через Киев останавливался именно в том же Выдубецком монастыре и служил там молебен. Это бросает некоторый свет на связь Волынской летописи с Киевской по Ипатьевскому списку. Вышеуказанное совпадение двух Рюриков, в начале и в конце Киевско-Выдубецкой летописи, могло быть случайное и не иметь особого значения. А сопоставление двух игуменов Выдубецкого монастыря, Сильвестра и Моисея, сделано еще Срезневским ("Древние памятники письменности", под 1200 годом. Известия Акад. Н. X. 167). Позд. пр.

   ______________________

  

   Повторять слова о бесстрастии наших летописцев значит повторять положение давно отвергнутое. Представление о летописце как о монахе, заживо погребенном в Киевских пещерах, это представление годится только для поэзии (как Пимен Пушкина). Человек, вполне отрекшийся от мира и углубившийся в себя, не мог знать того, что совершалось на пространстве Русской земли и следить за ее разнообразными событиями. Откуда, например, мог он иметь под руками такие документальные источники, как договор с Греками или договоры междукняжеские? Эти документы хранились при княжеских дворах. Кто мог сообщать ему поучения, послания и вообще грамоты княжеские, подробности битв, дипломатических сношений, советов князей с дружиной, даже помыслы и побуждения того или другого князя? и т.д. Ясно, что все это не могло быть писано без ведома и соизволения самих князей. Сам г. Погодин (Исслед. и лекц. IV стр. 7) указал на официальное значение летописей. Но вообще эта сторона вопроса до сих пор не была достаточно обследована. Слово официальность, конечно, тут не должно быть понимаемо в настоящем его смысле. В наше время официальная литература почти не оставляет самостоятельности и свободы для редакции. Но в те времена еще наивных литературных приемов такой строгой дисциплины не могло быть.

   Уже по самому характеру своему, имевшему государственное значение, летопись не могла быть предпринята и исполнена простым смиренным монахом (каким изображают нам Нестора), без благословения игумена и вообще без участия монастырских или церковных властей. Напротив, по всем признакам, летопись вел или сам игумен, или возлагал этот труд на кого-либо из братии, наиболее способного к такому делу; причем, конечно, не оставлял его своим руководством и сообщением материалов. А игумены ближних монастырей, наряду с другими церковными властями, как известно, были вхожи в княжеский дворец, призывались иногда в княжескую думу, участвовали в торжествах, посольствах и т.п. Нет сомнения, что гражданские летописи нередко велись по поручению и под надзором самих князей. Что князья наши были знакомы с летописями, на это встречаем указания в их действиях. Например, они хорошо знали свою родословную, старые счеты с другими княжескими родами, те княжие столы, которые занимали их предки и пр.; что без записей трудно себе представить. Летописное дело в древней Руси, как и всякое книжное дело, конечно принадлежало духовенству, и началось оно, по всей вероятности, записями при архиерейских кафедрах, а также записями монастырскими. А потом, по образцу византийскому, начались и летописные своды с гражданским характером. Князья необходимо должны были воспользоваться ими для своих и государственных потребностей.

   Оттого что наши летописи не были делом личным, а велись, так сказать, преемственно и составлялись под наблюдением властей, оттого-то они и получили такой безличный характер и не сохранили имен своих авторов. До нас дошли некоторые имена; но и тут мы в затруднении определить долю их личного вклада.

   Итак, мы не находим ничего необыкновенного, если летописный свод, составленный в конце XII или начале XIII века в Выдубецком монастыре, был совершен игумном этого монастыря или под его руководством кем-либо из братии, не без ведома их милостивца великого князя киевского Рюрика Ростиславича. Конечно, летопись велась не в одном Выдубецком монастыре. Она могла быть ведена и в других, особенно в Печерском. Но случилось так, что свод Выдубецкий получил более официальное и государственное значение, чем прочие. Свод этот, может быть, пользовался отчасти и Печерским летописцем, почему и сохранил так много подробностей о монастыре Печерском; впрочем, последний по своему первенствующему значению и по своим связям с другими монастырями неизбежно должен был иметь значительную долю влияния и в деле летописном. Своды и сборники летописные постоянно переписывались, переходили из монастыря в монастырь, из города в город; причем пополнялись или сокращались, смотря по местным потребностям и условиям. Дело это велось, конечно, с теми литературными приемами, которые вполне соответствовали времени. Строгой системы, точности в изложении и списывании, выдержанности тона и т.п. качеств странно было бы и требовать от наших летописцев и списателей.

   Мы нисколько не отрицаем, что в старейшей, т.е. Сильвестровой редакции Повести временных лет уже было известие о Варягах; при других обстоятельствах это известие, пожалуй, и не получило бы такого видного значения; а при тех условиях, при которых составился свод конца XII века, оно выдвинулось еще более и получило вид исторического факта. Таково наше предположение.

   Есть и другие поводы думать, что легенда о Варягах настоящий свой вид получила в своде не ранее конца XII века. Во-первых, как мы уже указывали в первой статье, ни один из других литературных памятников нам известных и несомненно принадлежащих эпохе дотатарской, не упоминает о призвании Варягов и не знает норманна Рюрика как родоначальника русских князей. Следовательно, эта легенда в те времена еще не была общественной или общепринятой. Во-вторых, дошедшие до нас летописные сборники представляют значительное разногласие по вопросу о Варягах-Руси. Разногласие это еще более увеличится, если сличим их с показаниями польских и западнорусских историков, которые пользовались русскими летописями; так как после упадка Киева летописное дело, кроме Северной России, некоторое время процветало и в Западной, особенно на Волыни. Мы уже указывали на Длугоша и Стрыйковского, которые сообщают известия, взятые из русских летописей. Они не знают Руси, пришедшей откуда-нибудь из-за моря: Русь представляется им народом туземным, с незапамятных времен обитавшим в Южной России. Они хотя упоминают об Оскольде и Дире, но как о туземных киевских князьях, потомках Кия. В то время как Оскольд и Дир, говорят они, владели южнорусскими племенами, севернорусские племена (по Длугошу, переселившиеся с юга, потому, что тяготились господством южных князей) приняли к себе на княжение трех Варягов. Стрыйковский уже знает басню о Гостомысле; о призвании же Варягов замечает: "Летописцы русские не объясняют, кто были Варяги; но просто начинают свою хронику таким образом: послаша Русь к Варягам (заметьте: посылает Русь к Варягам, а не к Варягам-Руси), говоря: приходите княжить и владеть нами". В другом месте он говорит, что русские хроники ведут род своих князей от колена римских цезарей, именно от выходца римского Палемона, который с 500 товарищей удалился на берега Балтийского моря в Жмудь и Литву; "так ведут свой род великие князья московские и настоящий Иван Васильевич". Здесь опять встречается поверье о пришествии княжеского рода, а не целого народа Русь; мнение о выходе из Литвы, как видим, началось не с Ивана Грозного, а существовало уже при его предшественниках. Свидетельство Стрыйковского подтверждается Герберштейном, который писал в первой половине XVI века. Он также пользовался русскими летописями, приблизительно в сводах XIV и XV веков; также знает басню о Гостомысле и также не смешивает Русь с Варягами. Он говорит, что Руссы прежде платили дань Казарам и Варягам; что из русских летописей он не мог узнать ничего, кроме имени, кто были Варяги и из какой земли они пришли, и что по мнению самих Русских, призванные ими три брата вели свое происхождение от Римлян.

   Длугош относительно происхождения Руси заметил, что мнения писателей об этом предмете разнообразны, и что это разнообразие "более затемняет, чем выясняет истину". Герберштейн, Стрыйковский и Гваньин поясняют нам, в чем именно состояли различные толки о происхождении имени Русь. Они приводят следующие мнения: 1) от Руса, то библейского, то брата Чеху и Леху; 2) от сарматского народа Роксалан; 3) от города Русы; 4) от русых волос; 5) от слова рассеяние, почему Греки прежде называли Русских Спорами (6-е мнение приводят Воскресенская и Густынская летописи: от реки Русы или Рось). Замечательно, что в числе этих разнообразных мнений, сообщаемых западными писателями, совсем нет происхождения имени Русь от пришлой Варяжской Руси. Повторяю, для нас весьма важно, что западные писатели, имевшие под руками русские летописи не смешивают Русь с Варягами; Русь у них остается народом туземным, а Варяги иноземцами, как, по всей вероятности, и было в древнейших летописях. Варягов призывает сама Русь. Басня о Палемоне в пересказе Гваньина представляет яркую аналогию для нашей басни о трех братьях Варягах, с прибавлением их деда по матери Гостомысла. Палемон оставил по себе трех внуков, которые и наследовали Литовскую землю. Они назывались Боркус, Кунош и Спера. Боркус на берегах реки Юрги построил замок Юрборк, Кунош заложил замок Куношов, а Спера Вилькомир. Боркуш и Спера скоро умерли; Кунош начал один владеть всей землею, и т. д. Разве все это не указывает на повторение одних и тех же легендарных мотивов в разных местах и у разных народов? Очевидно, наша легенда и литовское сказание суть варианты на одну и ту же тему: происхождение князей от знатных иноземных выходцев.

   Переходя к тем летописным сборникам, которые дошли до нас, мы видим, что легенда о Варягах-Руси совсем и не встречается во всех летописных редакциях в том виде, в каком мы обыкновенно ее представляем, и тут мы находим тоже значительное разнообразие. Степенная Книга, как известно, выводит Рюрика с братьями из Прусской земли и считает их потомками Прусса, брата Октавия Августа; она ничего не знает о пришествии Оскольда и Аира с севера. Воскресенская летопись и Новый летописец (по списку кн. Оболенского) сходны с Степенной Книгой относительно происхождения Рюрика и его братьев из рода Августа, а Никоновский свод относительно Оскольда и Дира. Густынская летопись также приводит вариант о посольстве за князьями в Прусскую землю, во град Малборк. По русскому хронографу (второй редакции. Изборник А. Попова 136 стр.) Русь - один род с Славянами - получила название от русых волос; а Оскольд и Дир были племянники Кия. В Псковской летописи (так называемой второй) Оскольд и Дир являются киевскими князьями из Варяг, но пришедшими помимо Рюрика с братьями, и даже прежде их. Все это, возразят нам, суть своды позднейшие. Так, и конечно в них являются и позднейшие домыслы. Однако они пользовались более древними сводами, до нас не дошедшими, и если бы древнейшие своды были согласны между собой относительно происхождения Русского народа и его имени от Варягов, с Оскольдом и Диром включительно, тогда не могло бы явиться и такое разнообразие мнений и домыслов. Длугош писал в XV веке, следовательно пользовался западно-русскими летописями XIII и ХIV веков. Первая редакция Степенной Книги приписывается митрополиту Киприану, следовательно начало ее составления возводится к концу XIV века; а материалами для него служили конечно летописные сборники также не позднее XIII и XIV веков. То же должно заметить и о Псковской второй летописи, составление которой может быть отнесено приблизительно к концу XV века.

   К сожалению, до нас не дошло полное начало новогородских летописей, которые, без сомнения, могли бы доставить нам варианты относительно легенды о призвании Варягов. Отрывок из так называемой Иакимовской летописи хотя и есть риторическое произведение времени позднейшего, но, по справедливому замечанию профессора Соловьева, "нет сомнения, что составитель ее пользовался начальной Новогородской летописью" (Ист. Рос. III. 140). А в каком виде находим мы здесь легенду о призвании? Она украшена разными подробностями, преимущественно Гостомыслом с его тремя дочерьми и вещим сном (наподобие Астиага); но замечательно, что в ней не смешивается Русь с Варягами, так же как у Длугоша, Герберштейна, Стрыйковского (Кромера, Меховия); в призвании Варягов участвует кроме других народов и Русь. Этот вариант получит еще большую важность, когда сравним его с произведением гораздо более древним, именно с летописцем патриарха цареградского Никифора, составленным в Новгороде в конце XIII века. Там сказано: Придоша Русь, Чудь, Словене, Кривичи, к Варягам, реша и пр.* Отсюда несомненно, что еще в XIII веке наши летописцы различали Русь от Варягов; а если в некоторых редакциях и началось уже смешение, то как новость, которая не успела еще распространиться и запутать, затемнить представление о Руси как о туземном народе.

   ______________________

   * См. П. С. Р. Л. I. 251. А сама рукопись, в которой заключается этот летописец, хранится в Москов. Синодальн. библиотеке; если не обшибаемся, в настоящее время под No 132.

   ______________________

   Интересно, что скажут норманисты против этой новгородской редакции, несомненно принадлежащей XIII веку? Она древнее списков Ипатьевского и Лаврентьевского, из которых первый относится к XV веку, а второй с натяжками к концу XIV (ибо нет доказательств, чтобы Лаврентьевский свод дошел до нас в рукописи самого Лаврентия). Эта редакция как нельзя лучше подтверждает, что в тех древних летописях, которыми пользовались Иакимовский отрывок, Длугош, Стрыйковский и Герберштейн, Русь не смешивалась с Варягами и изображалась народом туземным, а не пришлым. А в этом-то и весь корень вопроса? Как только отделим Русь от Варягов, то вся система норманистов превращается в прах. Одно, что остается им - это производить если не целый народ Русь, то по крайней мере княжеский род и его ближних от пришлых Варягов и из народного сделать вопрос династическим*. Нет сомнения, что в таком именно виде и существовала легенда о призвании Варягов в древнейших редакциях; а смешение Руси с Варягами произошло конечно позднее. Тогда легенда эта не покажется такой нелепою, какой она явилась впоследствии, когда списатели и сокращатели отождествляли саму Русь с Варягами и сочинили таким образом небывалое племя Варяго-руссов, а Славян заставили призывать к себе для господства целый чуждый народ**. Но и в этой усеченной, т.е. дружинно-династической форме норманизм едва ли может найти себе спасение; ибо он тотчас натолкнется на слова Олегова договора: "Мы от рода русскаго" и на другие препятствия. Если взять в расчет известие об Оскольде и Дире как о туземных князьях - что также, без сомнения, существовало в древнейших летописных редакциях, - то опять-таки норманская система должна разбиться; так как на Юге окажется Русь прежде призвания Варягов. Следовательно, и на эту уступку (начало которой было уже сделано Шлецером) норманизму также нельзя согласиться. Чтобы спасти себя, повторяю, ему необходимо отстаивать легенду в полном ее составе и в том виде, в котором, при помощи недоразумений, выработало ее досужество наших старинных книжников, т.е. с небывалым народом Варягоруссов, с невозможной хронологией, Оскольдом и Диром, и пр. - отстаивать во что бы то ни стало, хотя бы с явным пожертвованием здравого смысла.

   ______________________

   * Т.е. предположить у Кривичей, Мери и Чуди IX века приблизительно такие же развитые формы государственного быта и международной политики, какие существуют в Европе в наше время, предположить нечто вроде федеративного парламента.
** Эта путаница отразилась и в тех этнографических умствованиях, которыми начинаются наши своды; там Русь то упоминается отдельно от Варяг, то связывается с ними. К довершению запутанности укажем на то обстоятельство, что в некоторых сводах (Софийском, Воскресенском и Тверском) первобытными насельниками или обитателями названы в Новгороде Славяне, а в Киеве Варяги. Таким образом рядом с пришествием в Новгород Варягов то из Прусской земли, то из Немец, можно поставить еще пришествие их из Киева.

   ______________________

  

   Но что за дело до противоречия с историей, до легендарности сказания, до искажения и разногласия русских летописей? У норманистов остается еще целое поле для своей защиты. Это филология. Ввиду ненадежности всякой другой поддержки, некоторые из норманистов уже высказали мысль: якобы вопрос о происхождении Руси есть вопрос не исторический, а филологический. Как будто история может расходиться с филологией. Мы думаем, что там, где филологические выводы противоречат историческим обстоятельствам, виновата не наука филология, а те филологи, которые прибегают к натяжкам на заданную тему. Если выходит несогласие с историей, значит филологические приемы были не научны, исследования произведены не точно, данные осмотрены односторонне: а потому и выводы неверны.

   В прошлой статье мы уже касались филологии норманистов. Взглянем на нее еще раз.

   М.П. Погодин в "Истории до Монгольскаго ига" и в возражении на нашу статью повторяет свое старое мнение о скандинавском происхождении многих чисто русских слов, каковы: бояре, гриди, гости, смерды, люди, верви, дума, вира, скот, гривна и пр. Корни этих слов могут быть объясняемы только в связи с индоевропейскими корнями; но исконная принадлежность их русскому и вообще славянскому языку давным-давно утверждена. Странно, каким образом, например после книги г. Срезневского Мысль об истории русского языка, где принадлежность славянству подобных слов столь ясно указана, каким образом, говорим мы, наш мастистый писатель продолжает повторять все то же мнение о принесении этих слов из Скандинавии. Кроме книги г. Срезневского укажем еще на книгу г. Буслаева: о Влиянии христианства на славянский язык. Не обращая внимания на успехи русской филологии, крайний норманизм все еще остается при филологических воззрениях Сабинина, Греча, Буткова и т.п. Г. Буслаев, руководясь вполне научными приемами, нашел возможным признать готский перевод Библии Ульфилы "важнейшим источником для языка славянскаго", и положение это подтвердил ясными примерами. В первой половине средних веков языки эти были еще так близки, что многие слова оставались равно понятны и Готам, и Славянам. А потому нет ничего удивительного, если в лексиконе северногерманских наречий не только в X веке, но и позднее можно найти еще много общего с лексиконом славянским. Не говоря даже о родстве корней, вообще отдельно взятые названия суть довольно шаткое мерило для определения их принадлежности тому или другому племени. Как нет простых, несложных исторических наций, так нет и простых, без всяких примесей, языков (особенно в лексическом отношении). Если судить по лексикону, то английский язык должен быть отнесен к романтической группе; однако его относят к языкам германской группы, на основании грамматики. Итак, не лексикон, а грамматика служит более точным мерилом при решении вопроса о языках. Настоящий английский язык сложился сравнительно во времена поздние; между тем как происхождение русского языка относится ко временам доисторическим. Тем не менее норманисты находят возможным продолжать свои скандинавские производства славяно-русских слов. В отношении к противникам они любят повторять пущенное в ход Шлецером выражение о филологической дыбе; а между тем никто более их не вымучивает так иноземные формы из русских слов.

   Умеренные норманисты не трактуют о мнимой норманской стихии в русском языке; но они стоят за собственные имена князей и дружины и за якобы скандинавские названия Днепровских порогов. Относительно личных имен мы уже указывали на несостоятельность их мнения. И опять повторяем: что же из того следует, что то или другое имя (впрочем редко в том же виде, а большей частью в подобии) можно встретить и в скандинавских памятниках? Следует только тот вывод, что многие имена были общими у восточнославянской и восточногерманской ветви. Они подтверждают стародавнее родство самих народов и их долгое сожительство в Южной России, откуда Скандинавы вынесли многие черты, долго потом напоминавшие об этих родственных связях еще Готской эпохи.

   Возьмем первые имена наших князей:

   Рюрика. О Рюрике, пришедшем из Скандинавии, мы не говорим, ибо он не историческое лицо, а легендарное; следовательно, имя его относится к тому времени, когда составилась легенда. Исторических Рюриков известно по летописям только два: один Рюрик Ростиславич во второй половине XI века, а другой Рюрик Ростиславич во второй половине XII века. Следовательно, имя это встречается довольно поздно между русскими князьями, когда, по мнению норманистов, они уже сделались вполне Славянами, и мы не видим никакой надобности признавать его исключительно скандинавским на том основании, что в скандинавских сагах встречается Рорек (Гререкур). В первой статье мы сделали предположение о связи этого имени с именем одного из Олеговых послов, Рюара (с его вариантами Рюар, по Воскресен. летописи, и Руря, по Густын.). Притом русское имя Рюрика совсем не стоит одиноко в славянском мире, на что было указано г. Гедеоновым. Так: Рерих и Рериг встречаются в числе имен древних чешских родов; славянское племя Бодричей называло себя иначе Ререгами (т.е. соколами); у них был также и город Рерик (Мекленбург); в числе поморских князей в начале IX века был князь Рерик. Тот же корень ру встречается в названии славянского народа Руяне и в имени славянского божества Руевит.

   Обратим собственно внимание на имена двух первых князей, несомненно существовавших, т.е. Олега и Игоря. Олег и женское Ольга будто бы суть не что иное, как норманские Holgi и Holga; что есть сокращенное мифологическое имя Halogi, означающее высокое пламя (Die Berafung der Schwedischen Rodsen - Куника); по другому мнению, это имя происходит от heilig, святой. Вообще норманисты не только русские имена делают исключительно германскими, но и подыскивают им значение из немецкого языка. При этом иногда дело не обходится без того, чтобы ученые, на основании созвучий, не впадали в ту систему осмысления, о которой мы говорили в прошлой статье. Эта система довольно соблазнительна, и, благодаря ей, многие хотя и сомнительные толкования сделались как бы общим местом, вроде Полян от полей, Немец от немой (стало быть, река Неман тоже от немой) и т.п. Многие собственные имена народные, географические и личные хотя и делаются неотъемлемой принадлежностью известного языка, однако, чтобы добраться до их значения, надобно восходить к общим индоевропейским корням и все-таки часто остаться только при гадательном предположении. Собственные имена Русь или Рось, Дон или Дунай, Тур или Тавр и пр. разве могут быть объяснены только из русского языка или из какого-либо другого, нам современного? Об Олеге и Ольге мы можем сказать, что они были в числе самых любимых имен у наших предков. Олег встречается до XIV века включительно; а Ольга перешла и в христианскую ономантологию*. В летописях можно встретить это имя и с начальной в, т.е. Волга вместо Ольга (Лавр. 24 и 27), Вольгович вместо Ольгович (Ипат. под 1196). Форма Вольга употреблялась у нас и в мужском значении; напомним известного Вольгу, богатыря наших былин. Чуждое имя никогда не могло получить такую популярность в народе. Никогда не могло оно распространиться и на имена рек, которые вместе с личными именами по большей части ведут свое начало от времен мифологических. Название главной русской реки Волга несомненно есть то же самое имя. Вообще в языческую эпоху народные и личные имена мы постоянно находим в тесной связи с географическими именами и преимущественно с названиями рек. Например, Дунай является богатырским именем в наших былинах; то же имя мы встречаем и в числе волынских бояр в XIII веке. Кроме известной Волги, есть еще река Вольга во Владимирской губернии. Река Олег упоминается летописью (Ипат.) под 1251 годом, в походе Даниила Романовича на Ятвягов. А первая половина имени литовских князей Ольгерд и Ольгимунт разве не есть тот же Ольг или Олег? Литовское племя, как известно, находилось в более близком родстве с Славянским, чем с Германским. У других Славян, именно у древних Чехов, тоже встречаются: Olek, Oleg, Olha. Итак, если это имя и было где туземным, то, очевидно, у нас несравненно более, чем в Скандинавии.

   ______________________

   * Другая ее форма, судя по Константину Багрянородному, была Ельга. Переход начального е в о и обратно был у Славян обычным; напр.: озеро - езеро, ерел - орел, елень - олень, Волос - Велес и т. п.

   Но е вместо о есть принадлежность собственно Славяно-болгарского языка: следовательно, Ельга подтверждает, что Константин в своем известии о Руси, вероятно, пользовался болгарскими переводчиками. (Это соображение имеет значение и при объяснении его известия о порогах.) Позд. прим.

   ______________________

   Игорь (у Константина Багрянородного Ингор, у Лиутпранда Ингер) будто бы тоже исключительно скандинавское, хотя у Скандинавов не видим ни единого Игоря; там встречаются Ингвар, Игвар, династия Инглингов и т.п. Но еще Эверс остроумно заметил: бабка Василия Македонского, по сказанию Византийцев, была дочь благородного Ингера; неужели и этот Ингер был тоже Скандинав? Норманисты говорят, что корень в этом имени есть иг или инг, который будто принадлежит только германским языкам. Но такое положение очевидно неверно: например, название реки Ингуль (видоизменение Унгол или Угол) разве это немецкое, а не славянское название? Тот же корень иг или инг встречается в сложном русском имени Иггивлд (в договоре Игоря) и в имени хорутанского князя Инго, начала IX века. Г. Гедеонов справедливо заметил, что то же имя с приставкой слав, т.е. Ингослав, перешло в Ижослав или Ижеслав (на что указывает город Ижеславец) и оттуда в Изяслав. Что это заключение верно, доказательством тому служит название города в Угорской Руси Унгвар, которое перешло в Ужгород. (Вар-город, а Унг, название реки, при которой он лежит.) Подобно Олегу, Игорь и Ингвар были любимыми русскими именами; притом первое из них в летописях встречается гораздо прежде второго*.

   ______________________

   * Игорем можно отчасти объяснить и ту популярность, какую приобрел у нас Св. Георгий. Это последнее имя выговаривается Егорий или просто Егор. Мы думаем, что на такое превращение повлияло созвучие его с прежним Игорем. Как известно, принятые нами христианские имена народ в живом говоре переделывает по-своему. Так, вместо Евдокии явилась Авдотья, вместо Николая Микола (по меткому заключению П.И. Мельникова, напоминающий крестьянского героя Микулу Селяниновича), и т.п. Кроме фонетических влияний в этих превращениях участвовали и старые, привычные имена, и филология при обсуждении упомянутых переходов никоим образом не должна упускать из виду эту черту, которая, конечно, встречается и у друрих народов. На нее указал и свящ. Морошкин в своем Славянском Именослове (96 стр.). Мимоходом замечу, что Игорь, герой Слова о Полку Игореве, в крещении был назван Георгий. То же имя носил Игорь Ольгович, судя по одному синодику (Историко-Статист. описании Чернигов, епархии, кн. V, стр. 36).
Как имя Олега находится в связи с названием нашей главной реки, так и слова Ингор и Унгор можно поставить в связь с названием народа Угров. Это название дано ему Русскими Славянами; оно, конечно, писалось прежде через ю с ь и выговаривалось Унгры; откуда с приставкой в получились Вунгры или Венгры. О распространенности этого названия по соседству с славянским миром свидетельствует и другое финское племя, Ингры, которое у Русских перешло в Ижору (как Ингослав в Ижослав), обозначающее название и реки и племени. Другая форма этого названия, следовательно, будет Угра, и действительно в России есть несколько рек с этим названием. Оно указывает на связь имени народа Угорского с именами рек. Наша южная река Унгол или Ингул при известном переходе р в л и обратно предполагает другую форму, Унгор или Ингор (как Сура и Сула, Тура и Тула и пр.), а известно, что Дунайские Угры вышли из южной России. На северо-востоке России также обитал финский народ Югра или Угра, но и там также были реки с названиями: Угра (приток Печоры), Угла и Юг или Уг, что конечно сокращено из Угл. Таким образом, название Угры или Угричи одного происхождения с именем наших Угличей. Итак, ясно, что имя Игоря было туземное, и отнюдь не пришло к нам из Скандинавии.

   ______________________

   Для нас достаточно указать на туземство и славянство имен Олега и Игоря, как первых исторических князей наших. Мнение об их скандинавском происхождении было плодом недоразумений и малого знакомства с славянским миром; настаивать на этом происхождении в настоящее время может только крайний, ничему не внимающий норманизм. Что касается до Оскольда, мы можем не останавливаться серьезно над этим именем; ибо не имеем достаточно причин считать его лицом историческим, как и Рюрика, пришедшего из Скандинавии. Хотя г. Погодин и не согласен с тем, потому что летопись указывает на могилы Оскольда и Дира, но для нас это нисколько не убедительно. Мы думаем что эти-то могилы и подали, вероятно, повод сложить миф о двух киевских князьях и связать их имя с византийским известием о походе Руссов на Константинополь в 865 году (мифический Кий тоже ходил в Константинополь); а в дальнейшем домысле книжников легенда связала их с Рюриком. Известно, что легенды народные особенно легко возникают около могильных и других курганов. Например, около Галича была Галичина могила и предание связывало с ней основание города; около Кракова была могила его мифического основателя князя Крока и т.п. Если можно с чем сблизить имя Оскольда или Осколода, то уж никак не со скандинавскими Хескульд и Аскель, а просто с нашей южно-русской рекой Оскол. А что такое имя Оскол? Мы позволяем себе заподозрить в нем слово сокол. Известно, что между русскими реками нередко встречаются имена птиц и животных (Лебедь или Лыбедь, Орел, Ворона, Медведица и пр.). Сокол легко мог перейти в Оскол или наоборот; примеры подобной перестановки у нас многочисленны*.

   ______________________

   * По поводу укажу на слова Ильмень и Лиман; у нас последнее слово производили из греческого языка, а первое относили, кажется, к финскому. Между тем здесь только разное произношение одного и того же слова. Днепровский лиман в Книге Большого Чертежа называется Ильмень. В географическом атласе амстердамского издания XVII века (Gergardi Mercatoris) этот Лиман назван Ilmien iacus. Слово Оскол можно встретить и в названии других рек. Ворскла в летописи называется Воръскол и Въроскол, а самый Оскол встречается в форме Въскол (Ипат., под 1170). Сюда же мы относим Яцольду, предполагая в ней древнюю форму Аскольда и даже просто Аскольды; пример Ворсклы показывает нам, что с течением времени мужское название способно переходить в женское. До какой степени видоизменялось иногда одно и то же название в разные времена или по разным местностям свидетельствует река Альта. Это имя встречается в следующих видах: Льто, Альта, Олюта, Лютая, Лтава, Влтава и пр.
Любопытно, что в Карпатах, издавна занятых Русским племенем, мы встречаем иногда такие названия рек, как Альта, Унг (Юг) и Ясольда. (Шараневича "Географич. обзор Карпатских путей".) Позд. прим.

   ______________________

   В летописи нам известен Асмуд, пестун Святослава. Но уже в истории V века мы встречаем у византийского писателя Феофилакта греческого военачальника Ансимута, который был, очевидно, варварского происхождения. У него же встречаем другого военачальника Гудыс, которого имя, конечно, тождественно с Гуды Олегова договора. А варвары, служившие в Византии в VI веке, были по преимуществу славянской народности, подобно самим императорам Юстину I и Юстиниану I. Акулу Игорева договора соответствует славянский князь VIII века Ака-мир (Mem. Pop. И. 83). Точно так же имени русского князя Ута в этом договоре (Мутур, посол Утин) соответствует один из гуннских вождей Уто, по Иорнанду. Древние русские имена Борис и Глеб встречались и у Болгар. Труан Олегова договора есть, конечно, то же, что древне-болгарское имя Троян.

   Договоры Олега и Игоря, по нашему мнению, сохранили нам интересный сборник древнейших русских имен - отрывок из славяно-русской ономастики того времени, когда она еще довольно близко стояла к ономастике немецкой. А по мнению норманистов, это большей частью чисто норманские имена, принесенные прямо из Скандинавии. Но некоторые их этих имен встречаются по летописям между чисто русскими людьми в XI, XII и XIII вв. (когда, по мнению самих норманистов, Русь вполне ославянилась). Например: Берн, Ивор, Тудко, Борко, Улеб, Акун или Якун, Алдан или Олдан, Тудор и др. Гуна или Гуня (в словах Гунарев и Гунастр) встречается даже в XVII веке, в лице известного товарища гетмана Остраницы. Кроме того, это имя есть у Сербов и Болгар. (В некоторых местах России Гуня означает часть одежды, или рубаху или род кафтана.) Даже Карлы норманисты не в состоянии присвоить исключительно Немцам. Кроме доводов, приведенных нами в первой статье, укажу на половецкого хана Кобяка Карлыевича (Ипат. под 1183). Известно, что половецкие ханы роднились с Русскими и нередко носили их имена; следовательно, имя Карлы существовало у нас еще в XII веке. Что это имя не было чуждо славянскому языку, доказывают производные от него не только у нас (карло, карлик и карлица), но и у Сербов, у которых карлица значит корыто и есть глагол карлисати - часто входить и выходить. Значительная часть из имен, приведенных в договорах, встречается в славянских и русских названиях рек и урочищ; например: города Верно, Утин; реки Свирь, Стырь, Слуда, Кара и пр. Слуды еще имеет значение утесов (см. Буслаева в Рус. Вест. 1873 No 1); городище Турдан на р. Колокша, села Турдиево и Турдиевы враги (гр. Уварова "Меня" в Трудах Первого