Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Орхидея

бя!.. (Быстро опускается перед ним на колени, страстно, безумно целует его платье, падает в обморок.)

   Беклемишев. Наташа, Наташа!

  

  

  

  

  

  

   Зорин (останавливается, тяжело отдуваясь). Ну что ж,- успех... Есть, конечно, места... незнакомство со сценой, но, в общем, Беклемишев - художник,- это так... импрессионист, конечно, как всегда... но зато сам Беклемишев, че-ерт, совершенно несостоятелен... (Добродушно усмехается.) Удивительный вы мастер, право, сам запутывать свое положение: обеих жен в театр привел (машет рукой), ребенок какой-то...

   Беклемишев. Жена одна, другая друг...

   Зорин. Но друг-то сам считает себя женой...

   Беклемишев. Но как же иначе?

   Зорин. Да уж хоть формальность соблюдайте. Сидит у Натальи Алексеевны!.. Ведь все знают... В какое же положение вы Марью Васильевну ставите? Не имеете права. И неужели вы думаете, что она так-таки ничего не понимает? Да и без того ее глупое, смешное положение перед всеми... И говорит, что друг... (Качает головой.) Не поздоровится от такого друга...

   Беклемишев (нервно, зло). Но что же делать?

   Зорин (нехотя). Да нельзя же и так. Сами ставите себя в безвыходное положение.

   Беклемишев. Оно само создается - это положение.

   Зорин. Перестал бы бывать.

   Беклемишев. Не могу же я бывать там, где из-за меня не принимают Наталью Алексеевну. Хотя бы и у вас в доме. Как ни люблю я вашу жену...

  

  

   Я понимаю, но и я не могу, потому что и Наталья Алексеевна из-за меня несет жертвы...

   Зорин. Н-да! Доложу вам, выкрутились вы на позицию... Ну, надо смотреть... Идите вы к Марье Васильевне в ложу. (Уходит.)

  

  

  

   Алферьев (показывая на Беклемишева). Вот он.

   Босницкий (размашисто жмет руку Беклемишеву). Ну что ж, успех? Mes compliments! {Поздравляю! (франц.).}

   Алферьев. А я откровенно скажу: я не удовлетворен. Люди ломают копья на какой-то совершенно личной почве. Кому это интересно?

   Босницкий. Вам бы какую-нибудь дьявольскую интригу из политической жизни: нищий там наверху, в мансарде, и управляет всем миром?

   Алферьев. Начать с того, что миром управляют не нищие, а законы. И, следовательно, этот идеал политического деятеля пора бы и в архив сдать.

   Босницкий. А, например, гауптмановские темы?

   Алферьев. Да, интересно. Ну, да, впрочем, и не в этом теперь дело,- надо все-таки слушать... Мне вот только Борису Павловичу два слова сказать... (Берет Беклемишева под руку.)

   Босницкий (берет Беклемишева под другую руку). В таком случае, виноват, я всего одно слово имею сказать Борису Павловичу. (Отводит Беклемишева.)

   Алферьев (качает головой, добродушно). Экий нахал!

   Босницкий. Послушайте! Нельзя так афишировать. Вы, может быть, подумаете, что я завидую тому, что вы можете так свежо, с такой верой еще относиться к тому, что во мне вызывает только смех... Уверяю вас: не зависть заставляет меня говорить... Ну, конечно, вы там творческая сила, литератор, вам надо поднимать "проклятые вопросы"... вы создали до сих пор то, за что я не дам выеденной скорлупы яйца, а вы не пожалеете и жизни... Но выясните мне, что вы всей этой историей с Рославлевой, этой афишировкой хотите доказывать, и кому? По-моему, здесь нет почвы, и чем серьезнее вы будете доказывать, что она есть, тем смешнее будет ваше положение...

   Беклемишев. Не все же негодяи...

   Босницкий. Негодяи, конечно, не все, но скрытое от глаз не всякий видит, а то, что на виду, что подчеркивается, видят все и дорисовывает каждый по-своему... И этим вы, конечно, отдаете себя добровольно в руки любого негодяя... Но, и кроме негодяев, есть много тупых к чужим страданиям и даже охотников вышучивать... Я не понимаю, и никто не поймет... Не сердитесь: мне-то, конечно, все равно, а если и вам все равно, то что ж... Вам все равно?

   Беклемишев. Все равно.

   Босницкий. И прекрасно! Но все-таки идите в ложу к Марье Васильевне, потому что пьяный князь что-то напутал ей...

   Беклемишев (сухо). Благодарю вас.

  

  

  

   Рославлева (встретясь с Босницким). Как вам нравится?

   Босницкий. Да, я уж поздравлял... Но вы, вы!.. Смотрели вы на себя в зеркало? На что вы оба стали похожи?

   Рославлева. Это не важно!

   Босницкий (качая головой). Не афишируйте.

   Рославлева. Почему?

   Босницкий. Общество все смотрит в глаза.

   Рославлева. И пусть... И говорите своему обществу, тем, у кого корни в земле,- а я с луны... Я не умею лгать... У меня нет корней в земле...

   Босницкий. Ваши корни в сердце любимого человека?

   Рославлева. Только.

   Босницкий. Знаете, кто вы?.. Орхидея.

   Рославлева (подумав, удовлетворенно). Я люблю орхидеи.

   Босницкий. Вы знаете свойство этого цветка?

  

  

   Это чужеядное растение: оно вырастает на другом, истощает то, другое, и само умирает.

   Рославлева. Мне нравится... Я согласна.

   Босницкий. Она согласна!..

   Рославлева. Привезите мне орхидеи.

   Босницкий. Но оторванная орхидея уже гибнет.

   Рославлева. Не согласна (наклоняется, смеется торжествующе, весело),- вдвоем!

   Босницкий. Однако вы смутились возможности...

   Рославлева. Я не могу смущаться: смерть ни перед чем не смущается.

   Босницкий (прощаясь). Ну, так когда привезти орхидеи? Позвольте после театра... Ну что в самом деле, если стакан чаю с вами и Борисом Павловичем выпью? Борис Павлович к вам поедет, конечно?

   Рославлева. Конечно. Хорошо, привозите. Только один стакан чаю...

  

  

   Рославлева (подходит к Беклемишеву, здоровается с Алферьевым, возбужденно Алферьеву). Как вам нравится?

   Алферьев. Я ведь профан; мне не нравится то, что на какой-то чисто личной почве люди ломают себе ноги.

   Рославлева (горячо). Где бы вы ни поломали ноги, с поломанными ногами все равно вы уже никуда не годитесь.

   Алферьев. (смеется). Ого! Я ведь и говорю, что профан. (Беклемишеву.) Так когда?

   Беклемишев. Завтра... часов в десять.

   Алферьев. Там же?

   Беклемишев. Да.

   Алферьев (Рославлевой). Вот новость: завтра расскажу. (Беклемишеву.) Тут из-за кулис можно смотреть?

  

  

  

   Рославлева (осторожно оглядывается во все стороны, быстро, торопливо, порывисто обнимает Беклемишева). Милый, милый, я не могу тебе передать, что делается со мной, как я счастлива! (Замечая его угрюмый вид.) Опять нервы?

   Беклемишев (напряженно, стиснув зубы). Наташа, иди, милая, назад, ведь все знают, куда ты пошла.

   Рославлева. Пусть знают!

   Беклемишев (раздраженно, нервно сжимает руки). Да иди же (овладевая собой, сдержанно), ведь там же догадаются.

   Рославлева (порывисто). А-а... (Покорно, овладев собой.) Иду, милый, не сердись на меня.

   Беклемишев (не смотря на нее). Наташа, я буду сидеть в ложе жены.

   Рославлева (бросает гневный взгляд, так же покорно). Хорошо, милый, прощай... (Уходит.)

  

  

   Беклемишев. Идти к жене, и та и смотреть не хочет... Узнала, может быть, что-нибудь? А-а... (Смотрит тупо перед собой; вдруг решительно.) Никуда не пойду я - уеду. (Быстро идет к маленькой выходной двери.)

  

  

  

   Зорин (уныло оглядывается, Босницкому). Беклемишев ушел? Не понимаю психологии этого человека... Совершенно он запутается.

   Босницкий (рассеянно). Запутался в лесу орхидей... Герой, взявшийся за решение неизвестно какого вопроса... (Уходит к другим.)

  

  

  

   Зорин (увидев, досадливо.) А-а... (Быстро идет к князю.) Послушайте: ну, разве можно в таком виде?

   Князь (равнодушно). Побаиваюсь.

   Зорин (настойчиво). Идите домой: вы не имеете права марать свой студенческий мундир.

   Князь (качнувшись). Вы думаете? Вы думаете право марать принадлежит только вам, литераторам? Так ведь я свой мундир мараю, а Беклемишев и свой и своих двух жен. Тьфу! Я за Марью Васильевну в морду ему дам. Он не смеет ставить ее в такое положение: в одном доме сегодня ее не приняли,- это я наверно знаю,- потому что убеждены, что и она потакает. Это хорошо?! Ему бы и советовали мундир не марать... Проповедники!.. Тьфу!

   Зорин (торопливо, ласково). Ну, идем, идем...

   Князь (идя с ним). То-то идем... (Вырывая руку.) Постой, ведь я пропал... а не будь твоего Беклемишева, она, может быть, полюбила бы меня... Я ее ведь любил с пятнадцати лет. (Плачет, все смотрят.)

   Алферьев (тихо). Дубина!

   Зорин (печально, увлекая князя). Идем...

  

  

  

  

  

   Беклемишев (входит). У-уф! (Бросает шапку.) Никого нет, слава богу! (Берет со стола письмо, разрывает и читает следующее место громко.) "Дело Натальи Алексеевны кончилось, к сожалению, не в ее пользу". {Бросает письмо.) А-а! И Зорин туда же. (Ложится на кушетку.) И все как один - выбирай! А если нельзя выбирать... (Раздраженно,) Выход?! Но нет выхода. (Быстро встает.) Бросить Машу, детей? Или эту, когда отрезал ей все в жизни, когда есть сознание, что висит над бездной, и для нее последняя веревка - я? А, проклятие? Надо лгать, если не хочешь быть чьим-нибудь палачом. И всякого прижать вот так, как меня, к стене, и ничего другого не придумает. И все понимают это и вместе с тем требуют. (Ходит и снова ложится). Выход?! (Приподнимается на локте.) Но кто этот судья, который говорит мне: выбирай? Общество? Но при большей лжи, большем искусстве громадное большинство этого самого общества прекрасно обходит эту форму. И издеваются и в то же время требуют ее! Общество? Само несостоятельное, само запутавшееся в своих сетях, само создающее рабынь, живущих только одним. Но в таком случае и я не признаю приговоров этого общества. Это личное мое дело, только личное, и никто не смеет (вскакивает), не смеет совать свой нос. (Быстро ходит, опять ложится, успокоенным голосом.) Э! Пишите ваши приговоры, но власть подписать принадлежит только одной. А общество... Довольно, что для этого общества я работаю со всей правдой, со всей искренностью, на какую только хватает меня. (Успокоившись.) С обществом мы - квиты. (После некоторого молчания.) Теперь надо отдохнуть, надо нервную систему привести в порядок... Теперь все равно поеду за границу.

  

  

   Рославлева (быстро входя). Боря, ты здесь?

   Беклемишев (весело). Здесь. Иди ко мне.

   Рославлева (подходит радостно). Как страшно! (Становится на колени, целует Беклемишева.) Эти белые статуи, как из склепов, смотрят в окно...

   Беклемишев (спокойно). Оставь их, мирные тени прошлого. Милая моя! (Гладит ее по голове.) Я успокоился.

   Рославлева. Неужели?! Ах, я так, так счастлива!..

   Беклемишев. Я теперь всегда буду спокоен.

   Рославлева (кладет голову ему на грудь, тихо). Милый...

   Беклемишев. Это только мое, личное мое дело, и не перед людьми я буду в нем отчитываться. (Гладит ее по голове.)

  

  

   Измучил я тебя: ты похудела.

   Рославлева. Ты измучил?! Это мученье?! Если бы ты резал меня и говорил: люблю, я стонала бы от счастья! Можно с тобой говорить? Я так боюсь неосторожным словом еще больше расстроить твои нервы.

   Беклемишев. Говори, говори. Я вылечу свои нервы; твое дело с мужем проиграно, и следовательно мы едем за границу. Конечно, я буду возвращаться...

   Рославлева. Боря, Боря?! За границу с тобой?! Ах, я сегодня так же счастлива, как, помнишь, в первый... Но нет, нет! Так больше, так больше! (Вскакивает, бросается ему на шею.) Ах, и в первый день нашей встречи... я так, так все помню.

   Беклемишев. И я помню.

   Рославлева. Ты помнишь самое первое мгновенье... самое первое, когда ты в первый раз только посмотрел на меня?

   Беклемишев. Помню, конечно.

   Рославлева. Постой! В каком я платье была?

   Беклемишев. В каком платье?!

   Рославлева (вскрикивает и смеется). Милый, в этом!

   Беклемишев. Неужели? Но ты тогда казалась такой нарядной... у тебя были гофрированные волосы...

   Рославлева. Да, да. Какое я на тебя самое первое впечатление произвела?

   Беклемишев. Ты вошла с Босницким: мне жалко тебя стало... И что-то потянуло к тебе... Сперва, когда Босницкий предложил представить меня, я отказался.

   Рославлева. Почему?

   Беклемишев. Слишком уж ты контрастом большим была на этом юбилее. Собрались люди своего лагеря, может быть, и суровые судьи современного строя и не очень справедливые, но натерпевшиеся, настрадавшиеся, а уж о материальном положении и говорить нечего,- собрались своим лагерем праздновать свой семейный там праздник, и вдруг Босницкий, по своей бестактности, как мне тогда казалось, приводит туда человека другого совсем лагеря, в кружевах, надушенную и разряженную... Для чего?.. Может быть, для того только, чтобы потом в своем обществе осмеять то, что и понять не смогла? Но потом мне жалко еще больше стало и Босницкого и тебя.

   Рославлева (кокетливо). Потом?

   Беклемишев. Потом я увлекся хорошеньким врагом, попал в его сети...

   Рославлева. И потом?

   Беклемишев (смотрит ласково). Милая моя!

   Рославлева (ласкаясь). И ты до сих пор еще немножко любишь своего врага?

   Беклемишев. Люблю... Люблю глубоко и сильно, люблю всей душой, люблю, как силу, как какую-то неизведанную правду, вопреки всем, бесконечно притягивающую меня. (Горячо целует; энергично.) Мне захотелось вдруг писать...

   Рославлева (покорно). Ах, везде мои враги. Значит, чай? Я сейчас распоряжусь. Милый, милый... (Горячо целует его.) Иду. (Идет, вскрикивает перед зеркалом, в котором медленно проходит какая-то тень.)

   Беклемишев (вздрагивая). Что такое?

  

  

  

   Рославлева. Это ты. Господи, как я испугалась.

   Горничная. Письмо. (Уходит.)

  

  

   Рославлева (недоумевающе). Письмо? (Быстро идет к столу, зажигает свечи.) От твоей жены... карандашом...

   Беклемишев (берет письмо, садится, распечатывает и громко читает).

  

  

   "Я пишу тебе в театре наскоро: нам надо объясниться. Я верю тебе во всем, конечно, но я узнала только что о таком оскорблении, возможность которого даже никогда не могла предвидеть. Я искала тебя в театре, но мне сказали, что ты уехал... Я страшно расстроена и, не дождавшись конца, уехала..."

  

  

  

   Беклемишев (продолжая читать). "Приезжай к двенадцатичасовому поезду; если не приедешь, заеду за тобой к Рославлевой, так как, вероятно, ты у нее".

   Рославлева (быстро). Надо сказать, что нет дома... (Поднимает глаза, вскрикивает при виде Беклемишевой.)

  

  

   Беклемишева (с презрением, упреком, отчаянием). Как евангелию, верила каждому твоему слову!.. (Уходит.)

  

  

   Беклемишев (быстро, порывисто Рославлевой). Уйди и не входи, пока не позову. Вопрос жизни... Я возвращу ее...

   Рославлева (умоляюще). Пусть, Боря, пусть уходит она...

   Беклемишев (не помня себя, дико). А-а, безумная, иди же... (Хватает ее с силой за руку, вталкивает в спальню, выбегает.)

  

  

  

   Беклемишев (возвращается). Ушла, как в воду канула. (Хватает шляпу, быстро идет к выходу.) Надо ехать на вокзал. (Останавливается пред неподвижно стоящей Рославлевой, не смотря.) Наташа, я должен...

   Рославлева. Боря... выслушай... Мы не искали этого... Боря, ты сам разбудил мое достоинство... Если я и стою еще на одной жерди, как говоришь ты, если я только люблю... да и жена твоя... Боря, но я ясно сознаю теперь всем сердцем моим, всем существом моим сознаю, что если ужасна была моя прежняя жизнь, то и эта, которую мы влачим с тобой теперь... Вечная ложь... Боря, я устала... нужен выбор...

   Беклемишев. Выбора нет: за ее жизнь я заплачу жизнью. (Убегает.)

  

  

   Рославлева (тупо). Ушел... ушел... Одна... одна. (Дико.) А я верила, все верила... А-а, довольно обманывать и унижаться... (Подбегает к столу, достает коробочку, высыпает порошок на руку и проглатывает; быстро идет к окну, при виде белых статуй хватается за волосы и отскакивает.) Боюсь! Боря, мой Боря, я боюсь, боюсь!! Ничего, ничего... смерть скорая... (Бросается на кушетку, лежит некоторое время откинувшись, поднимает голову с ужасом смерти, дико.) Я не хочу!! А... (Обрывается и некоторое время тупо смотрит; судорожно хватается за горло, с тревогой.) Что-то странное делается со мною, я знаю, где я, и не узнаю ничего... (Затихает, всматривается, вскрикивает безумно.) Боря?! Ты?! (Вскакивает и падает назад на кушетку, полулежа с открытыми глазами.)

  

  

  

   Босницкий (весело). Все, что мог достать... (Подходит и протягивает с любезной обязательностью цветы Рославлевой.) Ге?! (С ужасом бросает в нес цветы и дико смотрит на мертвую Рославлеву.)

  

  

  

   Впервые - в журнале "Cosmopolis", 1898, No I.

   По устному свидетельству дочери писателя, H. H. Михайловской-Субботиной, пьеса написана на автобиографической основе.

   Работа над "Орхидеей" относится, как можно судить по письмам Гарина и по отзывам современной ему критики, к 1896-1898 годам.

   По свидетельству А. Санина (см. его статью в "Самарском вестнике", 1898, No 1, 1 февраля, за подписью Сашин), Гарин прочитал свою драму в редакции "Самарского вестника". Пьеса обсуждалась, вызвав ряд критических замечаний; часть из них легла затем в основу статьи Санина.

   Гарин сначала предполагал напечатать пьесу в "Русском богатстве", но встретил противодействие редакции, которая забраковала ее. По этому поводу он писал Н. К. Михайловскому: "Вы пишете - драма слабая. Больше ста человек ее слушали, делали много замечаний, но прибавляли обязательно: очень сильная" (письмо от 7 февраля 1897 года. ИРЛИ).

   Как видно из газетных заметок и статей, пьеса была принята дирекцией театра Литературно-артистического кружка, и 7 декабря 1897 года состоялась премьера; 9 декабря 1897 года "Орхидея" одновременно шла на сцене петербургского, нижегородского, самарского и одесского театров (см. статью Санина в "Самарском вестнике", 1898, No 1, 1 февраля).

   Поставленная в Петербурге, пьеса, однако, не получила признания, так как большинство, не поняв ее социальной направленности, увидело в ней лишь описание интимной стороны жизни ее автора; это вызвало насмешки и пародии. В этом отношении характерна пародия, появившаяся вскоре после постановки пьесы на сцене (под названием: "Орхидея. Самая новейшая драма в реалистическом вкусе, с опытами гипнотизма и балаганом", за подписью: "Откровенный писатель") и принадлежащая перу К. М. Станюковича. Станюкович писал о Гарине, как о "талантливом беллетристе", написавшем "нелепую драму", которую артисты петербургского театра "оболванили окончательно" ("Сын отечества", 1897, No 340, 14 декабря).

   Учитывая отзывы критики, Гарин после первой постановки драмы продолжал работу над ней. В начале 1898 года в переработанном виде пьеса была выпущена литографией Московской театральной библиотеки Рассохина (цензурное разрешение от 14 января 1898 года).

   Но и этой редакцией писатель не был удовлетворен.

   8 своих письмах к Ф. Д. Батюшкову (очевидно, связанному в то время с театром) Гарин вносит в уже отосланный ему для постановки текст пьесы все новые и новые поправки.

   Так, вставлен монолог Босницкого во втором явлении четвертого действия, начиная со слов: "Негодяи, конечно, не все" (стр. 633), и кончая словами Беклемишева: "Вам все равно?"; (см. письмо Гарина Батюшкову от 31 декабря 1897 г. ИРЛИ). В архивных документах этой прилагаемой к письму вставки не обнаружено, но она легко выявляется из печатного текста драмы.

   Включен также текст от слов Босницкого: "Послушайте! Нельзя так афишировать" (стр. 632), и кончая словами: "тем смешнее будет ваше положение" (стр. 633).

   Несколько позднее, в январе 1898 года (письмо хранится в ИРЛИ), Гарин писал Батюшкову: "Воображаю Ваш ужас: вы распечатываете письмо, и опять Гарин, опять "Орхидея"! Мне страшно совестно, но на этот раз действительно последний раз, потому что сейчас исчезаю в лесах Вологодских и Костромских и появлюсь на свет божий, когда с "Орхидеей" будет уж все кончено. Вот каких две вставки я хотел бы еще сделать. Первая. В первом действии, в исповеди Рославлевой, в том месте, где она говорит, что уже презирала мужа, когда шла за него". Далее следует текст от слов: "Беклемишев. Зачем же шла?", кончая словами: "Этой свободы я и добивалась..." (стр. 608).

   Работая над пьесой, писатель стремился подчеркнуть пробуждение в героине сознания безвыходности ее положения в обществе, основанном на власти денег, сознания несправедливости существующих условий жизни, обрекающих женщину на домашнее рабство. В этом отношении характерна вставка, присланная Гариным в том же письме к третьему действию "Орхидеи",- от слов: "Рославлева. ...Итак, переговоры", кончая словами: "А Бори все нет" (стр. 625).

   В 1898 году драма "Орхидея", заново переработанная автором, была опубликована в первом номере журнала "Cosmopolis".

   В этой редакции изменен состав действующих лиц (в литографии, наряду с действующими лицами окончательного текста, фигурировали два актера и антрепренер), изменено деление на явления и их число.

   Снята сцена в 3-м явлении третьего действия; в окончательном тексте это явление кончается словами Рославлевой: "Хорошо, только на минутку" (стр. 627); в литографии после этих слов шла сцена - посещение Рославлевой Алферьевым и Босницким, Рославлева начинает новую деятельность, стремится избавиться от своих поклонников. Внесены изменения и в четвертое действие; в литографии оно начиналось со сцены с актерами, которые говорили об упадке драматургии и актерского ремесла, о невозможности предвидеть успех или провал любой пьесы. Журнальный текст содержит также целый ряд вставок; так, например, в 20-м явлении первого действия вставлен текст, от слов: "Босницкий (лениво повернул голову, прищурившись, смотрит на Рославлеву). Я боюсь...", и кончающийся фразой: "О состоянии женского пола в разных правлениях" (стр. 603). В сцене объяснения Беклемишева с Рославлевой (действие 3-е, явление 7) дополнена реплика Беклемишева, от слов: "Пойми, если я не в духе", кончая: как и в первый день встречи" (стр. 630), и т. д.

   В связи с опубликованием пьесы в журнале в печати появился ряд критических отзывов. Критики буржуазно-либерального и реакционного лагеря стремились истолковать драму как чисто психологическую пьесу, игнорируя ее обличительную направленность. Так, критик "Нового времени" В. П. Буренин, справедливо поставив в заслугу Гарину жизненность образа его героини и считая, что образ Рославлевой является его творческой удачей, основную идею пьесы сводил к тому, что женщины "ищут счастье в забвении и тревогах страсти и чувства, а искать-то его следует в исполнении жизненного долга" ("Новое время", 1898, No 7883, 6 февраля).

   Критик А. Санин в статье "Легкомысленная литература ("Орхидея", драма в 4 действиях и 5 картинах Н. Гарина)" за подписью Сашин ("Самарский вестник", 1898, No 1, 1 февраля) обнаруживает непонимание идейной направленности пьесы. Все содержание драмы он сводит к "нравственной проблеме супружеского долга" и роли его в "союзе брачном и во внебрачном сожительстве".

   Пересказав в пошловатом и издевательском тоне содержание драмы и отметив ряд "великолепных картин", Санин заключает, что в общем драма "оставляет впечатление чего-то глупого, пошлого и в высшей степени мизерного".

   Непризнание пьесы во многом обусловливалось и тем, что с точки зрения привычных шаблонов она была не сценична,- в "Орхидее" нет необыкновенных ситуаций, эффектного сценического действия,- в драматургических опытах, как и в остальных произведениях, Гарин стремился к отображению подлинной правды, естественного течения жизни.

   Являясь как бы "драмой настроения", пьеса во многом напоминает драматизированную повесть, написанную с большой психологической проникновенностью, несомненно под влиянием чеховской драматургии,- эта ее необычность с точки зрения драматургических канонов в известной мере и вызывала отрицательные отзывы критики, отмечавшей, однако, "прекрасно написанные диалоги", исполненные подлинного драматизма.

   Характерен в этом смысле приведенный ранее отзыв Буренина, причислявшего драму к числу "литературных" пьес и считавшего, что "именно ее литературность и помешала ее успеху на сцене", хотя "..."Орхидея",- писал он,- и по замыслу и по выполнению несомненно значительно жизненнее и удачнее многих самых сценичных пьес, имевших самые "шумные" и "блестящие" успехи..." Показательно, что в своем отзыве о драме Буренин замалчивал ее обличительную направленность и видел "узел и смысл драмы" в "роковом вопросе о невозможности возрождения и счастья, основанных на гибели и несчастье других".

   В настоящем томе пьеса печатается по тексту журнальной публикации.

  

   Стр. 605. "Я так создан, что мною руководит любовь..." - см. прим. к стр. 377 т. 1 наст, издания.

   Стр. 629. ...я, как Игорь, привязан теперь к двум березам...- Имеется в виду Игорь, великий князь Киевский (ум. 945). По преданию, когда Игорь попал в плен к древлянам, они привязали его к двум пригнутым березам; когда деревья распрямились, Игорь был разорван надвое.