Энгельгардт Александр Николаевич - Письма из деревни (1872-1887 гг.)

слово, восклицание, - и этим словом, этим восклицанием перевернет все вверх дном. В конце концов, смотришь, постановлено превосходнейшее решение, и опять-таки, главное, решение единогласное.

   Еще труднее нам понять смысл политических слухов, ходящих в народе, и выяснить себе его воззрения на совершающиеся события.

   Зная, сколь невежественны крестьяне, зная, что они не обладают даже самыми элементарными географическими, историческими, политическими познаниями, зная, что крестьяне 11 мая празднуют и молятся Царю-Граду, чтобы град не отбил поля, зная, что не всякий поп объяснит, что это за "обновление Царе-града", о котором прописано в календаре под 11 мая, зная, что и дьячок, распевающий за молебном "аллилуя" и "радуйся", тоже убежден, что молятся Царю-Граду, и усердно кладет поклоны, чтобы и его рожь не отбило градом, - право, не можешь себе представить, чтобы у этих людей могли быть какие-нибудь представления о совершающихся политических событиях.

   Казалось бы, можно ли интересоваться тем, чего не знаешь, можно ли сочувствовать войне, понимать ее значение, когда не знаешь, что такое Царьград?

   А между тем, неся все тягости войны, которых не может чувствовать мужик, слыша всюду толки о победах, о поражениях, находясь, посредством писем, в тесной связи, со сражающимися под Плевной, Карсом" своими детьми и братьями, может ли мужик оставаться равнодушным ко всему этому? Его неподвижность, безучастие мы принимаем за равнодушие к делу... но не кажущееся ли это равнодушие?

   Подумайте! Возможно ли, чтобы эта неподвижная, серая масса не имела никаких представлений о том, что так близко касается ее непосредственных интересов? Возможно ли, чтобы все делалось так, как оно делается, если бы не было сочувствия к делу, или, лучше сказать, сознания необходимости сделать что-то?

   Каждая отдельная личность как будто совершенно равнодушна, как будто совершенно безучастна, не имеет никакого представления о деле, повинуется только приказанию нести деньги, сушить капусту, вести в город сына или мужа...

   Однако же Сидор, например, выслушав рассказ о том, что турки схватили болгарина с женой и ребенком, изрубили ребенка, зажарили и заставили отца съесть, нисколько, по-видимому, не возмущаясь таким ужасным зверством, не ахая, не охая, совершенно спокойно замечает, зачем же он ел?

   Брат Фоки, Дмитрок, солдат, находящийся где-то там, около Шипки, просит прислать денег; "Трудно без денег, - пишет он, - потому что иной раз сухарей не подвезут и голодать приходится, а будь деньги, купил бы у болгарина хлебец!". Но у Фоки ничего нет. Он еле прокармливает свое семейство в нынешний год, когда и в "кусочках" плохо подают. Узнав о письме, деревня сама, по собственной инициативе, без всякого побуждения со стороны начальства, решила имеющиеся у нее общественные деньги, три рубля, предназначавшиеся на выпивку, послать от мира Дмитроку.

   На днях крестьянин Иван Кадет пришел просить Семеныча (молодой человек, обучавшийся в земледельческом училище, теперь изучающий у меня практическое хозяйство в качестве работника) написать Дмитроку письмо.

   - Напишите ему поклон от братца Фоки Леонтьевича с супругой... и т. д. и т. д. все поклоны... Мир посылает ему поклон.

   - Написать, что мир кланяется?

   - Мир посылает поклон и три рубля денег от мира: от всех домо-хозяинов, значит.

   Прислушайтесь к рассуждениям отдельных лиц - ничего не поймете. Высказываются самые, по-видимому, бессмысленные вещи, смешные даже: Китай за нас подымется. Царь Китаю не верит, боится, чтоб не обманул, говорит ему: ты, Китай, свой берег Черного моря, стереги, а я, говорит, буду свой стеречь. Она от себя железную дорогу подземную в Плевну сделала и по ней турку войско и харч доставляла, а он-то, Черняев, ан-гличанкину дорогу сейчас увидал и засыпать приказал. Ну, сейчас тогда Плевну и взяли, и т. д.Но масса в общей сложности имеет совершенно определенные убеждения. Турок надоел до смерти, все из-за его бунтов выходит. Но отношение к турку какое-то незлобливое, как к ребенку: несостоятельный, значит, человек, все бунтует. Нужно его усмирить, он отдышится, опять бунтовать станет, опять будет война, опять потребуют лошадей, подводы, холсты, опять капусту выбирать станут. Нужно с ним покончить раз и навсегда. В тот момент, когда одни газеты говорят о необходимости мира, другие - робко заявляют о необходимости движения в Царьград, какой-нибудь мужик-коробочник, объясняющий, что это турецкое знамя, потому что на нем орел написан, а на русском был бы крест, с полным убеждением говорит, что нужно "конец положить". Говорит: "Оно там, что Бог даст, а нужно до Костиполя дойти". "И дойдем, - говорит, - только бы кто другой не вчепился. А вчепится она - ей в хвост ударить, вот только бы Китай поддержал. Царь-то вот Китаю не верит". Никакой ненависти к турку, вся злоба на нее, на англичанку. Турка просто игнорируют, а пленных турок жалеют, калачики им подают. Подают - кто? - мужики. А мещане, те издеваются - не все, конечно, - и побить бы готовы, если бы не полиция. Странно, что в отношениях к пленным туркам сходятся, с одной стороны, барыни и мужики, а с другой - купцы, мещане, чиновники-либералы.

   Раздел земли произведен правильно, счет сведен верно. Каждый в отдельности не может объяснить вам, почему именно земля разделена так, а не иначе, но раздел сделан математически верно, как не сделает никакой землемер. Землемер делает один, а тут работают все.

   И что меня поражало, когда я слышал мужицкие рассуждения на сходках - это свобода, с которой говорят мужики. Мы говорим и оглядываемся, можно ли это сказать? а вдруг притянут и спросят. А мужик ничего не боится. Публично, всенародно, на улице, среди деревни мужик обсуждает всевозможные политические и социальные вопросы и всегда говорит при этом открыто все, что думает. Мужик, когда он ни царю, ни пану не виноват, то есть заплатил все, что полагается, спокоен.

   Ну, а мы зато ничего не платим.

   Возвращаюсь к моему кабачку. Я говорил, что там всегда можно узнать самые животрепещущие новости; действительно, несмотря на то, что я получаю две газеты, в кабачке я всегда узнаю что-нибудь новое. В кабачок, во-первых, приходят народные слухи, которые всегда опережают газетные известия и распространяются с неимоверной быстротой, во-вторых, я получал только две газеты, а в кабачок приносят известия из всех газет, получаемых на станции, и, наконец, в кабачок известия приходят ранее. Обыкновенно я посылаю за газетами два раза в неделю и только в самый разгар военных действий в Сербии посылал ежедневно, а в кабачок известия приходят ежедневно и притом рано утром. Привозящий газеты поезд приходит на станцию ночью, служащие на станции, разумеется, тотчас прочитывают газеты. От высших лиц известия переходят к низшим и, распространяясь с неимоверной быстротой по линии, доходят до сторожей, ремонтных рабочих, дровокладов, подводчиков, которыми и разносятся по деревням, конечно, не минуя кабачка. Все эти известия передаются в совершенно своеобразной форме и притом передаются не только факты, но и газетные мнения, предположения, известным образом освещенные, так что при некотором навыке легко различить, откуда почерпнуто известие: из "Голоса", "Московских Ведомостей" или "Биржевых Ведомостей". Еще я ничего не знал о низвержении султана, а в кабаке уже это было известно, и первое слово, когда я заехал туда, было: "Слыхали, А. Н., что министры султана зарезали?".

   - Нет, не слыхал.

   - Верно. Ну, теперь большой бунт пойдет. Теперь, должно быть, бессрочных потребуют.

   Замечательно, что это известие о низвержении султана укоренилось так прочно, что, несмотря на то, что тотчас же был посажен новый султан, до сих пор, по общему мнению, султана не существует, точно уничтожено самое, так сказать, звание султана, точно непременно нужно, чтобы султан был посажен нами. Началась мобилизация: лошадей брали, бессрочных брали; наш полк выступил, по железной дороге прекратилось товарное движение, началось передвижение войск. Около станции разложены костры, толпа баб, дожидающихся того или другого поезда, чтобы в последний раз взглянуть на сына, мужа, сунуть ему рублик, какую-нибудь рубаху, поднести стаканчик водки.

   - И моего сегодня ночью увезли, - проговорила Саша и заплакала.

   - Может, даст Бог, и воротится. Вон Федосеич вернулся.

   - Слышала. Только, говорят, конницу набирают, а мой-то в уланском полку был.

   - Да, может, еще и войны не будет.

   - Давай-то, Господи. Только нет, не на то идет.

   - А может и уладится.

   - Хорошо бы. Толкуют вот, Китай за нас против англичанки подымается, только царь ему не верит - боится, как бы не обманул, на нас потом не повернул. А что в газетах про Китай пишут?

   - Я ничего не читал.

   - Толкуют, что Китай за нас подымается. Дай-то, Господи!

   - А как же ты будешь, Саша, если Филиппа возьмут?

   - Додержу патент до нового года, долги соберу.

   - А потом что?

   - К мужнину брату в деревню перейду. Мне одной кабак не держать. А там, даст Бог, вернется с войны муж, мельницу у вас снимем. Ему-то и служить немного осталось.

   Тянет съездить в кабачок, узнать, нет ли чего новенького, а там в кабачке заговоришься и просидишь вплоть до обеда; после обеда, чем итти по хозяйству, думаешь: "Михей на станцию поехал, к вечеру газеты привезет, дай-ка вздремну часок-другой, чтобы вечером посвежее быть". Проснешься, нет еще Михея, пойдешь на скотный двор, смотришь, как задают корм скоту, а сам думаешь: "Да скоро ли же это Михей со станции приедет?". Поят телят, обыкновенно я сам всегда присутствовал при пойке, а тут приехал Михей, - забываешь и пойку.

   - Напой ты, Авдотья, без меня, а я пойду газеты читать.

   - Хорошо, хорошо, идите.

   - Только не ошибись ты, пожалуйста: тем трем маленьким по кружке, красоткиному две кружки, старшим в подклети по 4 кружки - 1 молока, 3 воды, - торопливо напоминаю я Авдотье, которая иногда, когда за-хватается, забывает, какое пойло идет каждому теленку.

   - Помню, помню, не ошибусь.

   - А если который не будет пить, пожалуйста, не упрашивай - сейчас шайку прочь, сейчас прочь.

   - Хорошо, хорошо.

   Бегу домой, бросаюсь на газеты. Разумеется, прежде всего просматриваешь телеграммы, биржевые известия, потом уже читаешь корреспонденции, политические известия, пробежишь и провинциальные корреспонденции, которые, бывало, занимали в газетах целые страницы, а теперь помещаются - по крайней мере в моей газете - где-нибудь на конце и занимают каких-нибудь два, много, три, столбца. Это уж не то, что прежде. Бывало, в кои-то веки пошлешь на станцию, получишь за раз десяток нумеров газеты, подберешь их по порядку, сложишь стопочкой на письменном столе и почитываешь в свободное время, а не успеешь прочитать, пока привезут новую стопочку, и так остается. Прежде, бывало, газета огромная, что твоя скатерть, а читать нечего, до политических известий нам дела не было, и интереса никакого они для нас не представляли; казалось бы, чего ближе - внутренние известия, провинциальные корреспонденции, но и их мы читать не могли, потому что мы видим настоящую деревенскую жизнь, как она есть, а корреспонденты описывают выдуманную, фальшивую жизнь, такую, какою она им представляется в городах с их чиновничьей точки зрения. Когда-то в Петербурге я, интересуясь внутренней народной жизнью, читал газетные корреспонденции, внутренние обозрения, земские отчеты, статьи разных земцев и пр. Каюсь, я тогда верил всему, я имел то фальшивое представление о внутреннем нашем положении, которое создано людьми, доподлинного положения не знающими. Когда я попал в деревню - а дело было зимою, и зима было лютая, с 25-градусными морозами, - когда я увидал эти занесенные снегом избушки, узнал действительную жизнь, с ее "кусочками", "приговорами", я был поражен. Скоро, очень скоро я увидал, что, живя совершенно другою жизнью, не зная вовсе народной жизни, народного положения, мы составили себе какое-то, если можно так выразиться, висячее в воздухе представление об этой жизни.

   Войдя по своим хозяйственным делам в непосредственное соприкосновение с разным деревенским людом, интересуясь деревенскою жизнью, изучая ее во всех ее проявлениях, доступных моему наблюдению, - а наблюдать можно, оставаясь и барином, - живя с простыми людьми, я скоро увидал, что все мои петербургские представления о народной жизни совершенно фальшивы.

   Познакомился я с помещиками, и богатыми, и бедными, познакомился с помещиками, которые много лет живут в деревне и занимаются хозяйством, и тут, в разговорах с ними, впервые стал понимать, что, кроме настоящей жизни, существует в воображении нашем (всех людей интеллигентного класса, за исключением немногих, которые чутьем поняли суть) иная, воображаемая жизнь, существует совершенно цельно, но фальшивое представление, так что человек за этим миражем совсем-таки не видит действительности.

   Меня все интересовало. Мне хотелось все знать. Мне хотелось знать и отношение мужика к его жене и детям, и отношение одного двора к другому, и экономическое положение мужика, его религиозные и нравственные воззрения, словом - все. Я не уходил далеко, не разбрасывался, ограничился маленьким районом своей волости, даже менее - своего прихода. Звал меня мужик крестить, я шел крестить; звали меня на Никольщину, на свадьбу, на молебны, я шел на Никольщину, на свадьбу, сохраняя, однако, свое положение барина настолько, что пригласивший меня на Никольщину или крестины мужик, зная, что я не держу постов, готовил для меня скоромное кушанье. Я ходил всюду, гулять на свадьбе у мужика, высиживал бесконечный обед у дьячка на поминках, прощался на масляной с кумой-солдаткой, пил шампанское на именинном обеде у богатого помещика, распивал полштоф с волостным писарем, видел, как составляются приговоры, как выбираются гласные в земство.

   Часто мне приходило в голову: не помешался ли я?.. До такой степени велик был разлад между действительностью и тем, что я себе представлял в Петербурге.

   Сидишь у какого-нибудь богатого помещика, давно уже живущего в деревне, разговор коснется мужицкого дела и быта - понятно, кого что интересует, тот о том и говорит, - и вдруг слышишь такие несообразности, такие недействительные представления о народе, его жизни, что удивляешься только... точно эти люди живут не на земле, а в воздухе.

   А дома берешь газету, читаешь корреспонденцию, в которой описывают отрадные и прискорбные явления, и видишь, что и тут те же воздушные, фальшивые представления. То вдруг прочтешь, что крестьяне и инородцы Иркутской губернии определили послать от каждого общества по сироте в иркутскую классическую гимназию, то по случаю выбора Н. А. Корфа гласным прочтешь: "Отрадно видеть, что крестьяне умеют ценить заслуги людей, работающих на пользу общую".

   Бывал и на земских собраниях. Говорит кто-нибудь из гласных, доказывая что-либо, и непременно обращается за подтверждением к гласным крестьянам. Замечательно, что все к гласным крестьянам обращаются, точно инстинктивно сознавая, что только крестьяне знают действительную жизнь. Большею частью те соглашаются, но я, зная, что крестьянин не может разделять таких мнений, говорю потом с тем же крестьянином-гласным и, разумеется, слышу от него совершенно другое, действительное...

   Бывал и в камерах мировых судей, и на сельскохозяйственных съездах, и на выставках... и всюду, всюду одно и то же. В действительности приведена на выставку одна-единственная в губернии кобыла - кобыле дают медаль и в отчете пишут: "Метису ар денско-русской породы, как дока- зывающему улучшение местного коневодства". И все так: в действительности одно, а в отчетах, статьях, разговорах - совершенно другое. И все верят этим отчетам, статьям, - те, которые читают, и те, которые пишут. Никто не лжет, как не лжет тот, кто неправильно называет цвета, потому что не различает цветов. Знаете ли вы один простой опыт? Возьмите шарик из хлеба, положите его на стол, сложите пальцы накрест, один на другой, средний палец на указательный палец, и водите сложенными пальцами по шарику так, чтобы наружные стороны обоих пальцев касались шарика, вы будете чувствовать под рукой два шарика. Вы видите на столе один шарик, но под пальцами чувствуете два и готовы побожиться, что шариков два.

   Вот то же самое и тут. Повторяю, эти люди, которые описывают отрадные и прискорбные явления, дают медали метисам и пр. и пр., не лгут, они сами верят всему, они чувствуют два шарика, но не знают, что шарик только один...

   Я положительно думал, что схожу с ума, и тогда только стал несколько спокойнее, когда познакомился с такими людьми, которые знают действительность, когда узнал попа, станового и волостного писаря.

   Становой, поп, писарь - вот они знают, что в действительности шарик только один, знают, что если начальству хочется, чтобы шариков было два, то нужно только известным образом сложить пальцы, - "все можно" - и попечительства, и школы, и пожертвования на раненых, и сушеная капуста, и арденские метисы, "все можно".

   Да, положительно, иной раз кажется, не сошел ли с ума? Действительно ли под пальцами один шарик? Смотришь - один, подзываешь других, показываешь, - один, говорят. Что же это такое?

   Несколько лет тому назад я бросил читать газеты и весь погрузился в навоз, дрова, телят. Нынче - не то.

   - А вон Михей со станции едет, -т- говорит скотница Солоха. Бросаешь пойку телят и бежишь читать газеты. В самом деле, даже самые близкие хозяйственные интересы задеты!

   Полуимпериал - 8 рублей. Позвольте! Что вы думаете?

   У меня льну-сырца 400 пудов, трепаный лен был полуимпериал за пуд. Теперь полуимпериал 8 рублей. Немец-то, ведь, золотом платит. Значит, за пуд трепаного льну 8 рублей дадут. А если трепаный лен дороже, то и сырец дороже. Сырец мы обыкновенно продавали по 2 рубля за пуд, если теперь по 3 рубля дадут - это ведь 400 рублей лишнего. Ну, хотя по два с полтиной - это 200 рублей. Дороже полуимпериал - больше возьмем за лен рассуждаем мы. А нам-то все равно, хоть бумажками, только бы побольше, потому что подати, акциз за вино, табак, соль, все это мы платим бумажками. Конечно, не все так выходит, как казалось бы по курсу денег должно выходить, потому что "цены Бог строит".

   Газеты, большие журналы предсказывали, что вследствие войны, вследствие выпуска бумажек и падения кредитного рубля цены на все подымутся, что цена говядины может дойти до 60 копеек за фунт - давай-то, Господи? Вашими бы устами мед пить - и чиновники очутятся в несчастном положении. И отлично бы: нечего будет есть - землю пахать станут. А ежели и не будут пахать - пусть так живут, мы и платить будем, лишь бы только они нам не предписывали, не определяли, куда нам плевать, направо или налево.

   Однако предсказания о дороговизне вовсе не сбылись. Никогда, кажется, говядина не была так дешева, как в прошлом и нынешнем году. Осенью доходила до 80 копеек за пуд и стоила дешевле ржаной муки. А главное, на скот вовсе не было покупателей ни в нынешнем, ни в прошлом году.

   То же насчет молока, сыра. Мы продаем молоко на сыроварню, которая делает из него швейцарские сыры. Сыры у нас делают превосходные. Нужно быть специалистом-сыроваром, чтобы отличить наш сыр от настоящего сыра, продаваемого в Петербурге в фруктовых лавках. Очень может быть, что наш сыр продается там за швейцарский и действительно привозится из-за границы, куда идет и наш сыр. Казалось бы, что с повышением ценности полуимпериала и с введением золотых пошлин наши сыры должны бы вздорожать. Ничуть не бывало. За последние два года требование на сыры уменьшилось, ценность сыров упала, доход сыроваров уменьшился, и они понизили цены на молоко - вместо 32 коп. сыровар дает мне теперь за зимнее молоко только 27 коп. И лен тоже дешев, и покупателей на него нет.

   То же насчет дров, цена на дрова упала, и требования на них нет. Точно так же упала цена на мануфактурные изделия: ситцы, кумачи, платки и пр.

   Только на хлеб цена поднялась. Зимою прошлого года, несмотря на падение кредитного рубля, цены на хлеб стояли низкие, рожь была 5- 6 рублей, но весною, в конце марта, хлеб вдруг поднялся в цене, и рожь достигла 8-9 рублей.

   Журналы думали, что цены на все повысятся и чиновнику придется плохо. Ничуть не бывало. Чиновнику отлично. Хлеб только подорожал, а много ли хлеба он ест? Фунта не скушает. Какая его работа? Чиновник хлеба не ест, он больше говядину, молочко, дичь всякую, сыр, а все это в последние два года дешево было.

   Вот для мужика - другое дело. Как отвезет, например, бессрочного в город за 30 верст, повытрясется, так захочет поесть - а хлебушка-то дорог. Мы рассчитываем, что вот по окончании войны будет и на нашей улице праздник. После войны, думаем мы, хлеб будет дешев. И Брюсов календарь предсказывает на 1878 год: "Мирный договор. Хлеба для продажи навезут отовсюду множество, и будет дешев". А дрова, говядина, молоко, сыр и прочий городской, чиновничий харч будет дорог.

   После войны, надеемся мы, городу, чиновнику, будет труднее жить, а деревне, мужику, напротив, легче. После войны - чиновнику, городу будет хуже, а Петербургу хуже всех, мужику, деревне будет лучше, а глухой деревне лучше всех. Так оно и должно быть: мужик питается хлебом, а хлебушка будет дешев. Продает же мужик труд, труд и труд, по малости - мясо, молоко, пеньку, лен, кожу, а больше всего труд, труд, а труд-то после войны будет дорог, потому что когда хлеб дешев, а говядина дорога, то и труд, слава Богу, дорог.

   Недаром же Петербург, чиновник, боялся войны, чего, чего ни говорили: и солдат наш плох, и денег-то у нас нет, и Европа-то вся против нас будет. Такого страху напустили, что ай! Точно чиновник предчувствовал, что после войны ему хуже будет. А мужик войны не боялся и страхов никаких не разводил. "Неужто ж наша сила не возьмет, когда на рукопаш пойдет?" "Как денег нет?" "Зачем деньги?" "Не хватит денег, царь еще велит наделать". "Случись у нашего царя неустойка - набор сделает, а то все пойдем, коли прикажет". Да, мужик - тот мужик, который умирал на Балканах, который возил бессрочного, кормил "кусочками" мать героя, - ничего не боялся. Неужели же ему не станет легче? Будет легче, думается мне.

   В то время, когда шло всеобщее нытье, один мужик стоял, как дуб. Требовали лошадей - он вел своих косматых лошаденок в волость, простаивал там сутки, двое, пока конское начальство разберет, что и куда. Приказывали вести лошадок в город к высшему начальству на просмотр, и там опять простаивал сутки, двое, пока не ослобонят. И все это он делал безропотно, хотя и без всяких видимых сочувствий, криков, гимнов, флагов. Требовали бессрочных, мужик снаряжал брата, сына, зятя, вез его в город, награждал последним рублишком. Требовали деньги, холсты, капусту - мужик давал и это. А теперь кто кормит своими "кусочками" солдатских жен, детей? Все тот же мужик. Кстати, замечу здесь, что для мужика расход на "кусочки" вовсе не маленький: в мужицком дворе, ежедневно всем подающем "кусочки", в нынешний голодный год выходит рубля на три в месяц. Многие ли чиновники жертвуют на бедных по три рубля в месяц!

   Все в газетах было для меня интересно, одними биржевым" известиями удовлетвориться нельзя, потому что на них ничего не построишь. Полуимпериал - 8 рублей, а лен - 5 рублей! Отчего? И вот бросаешься на политические и военные известия. Читаешь, соображаешь, отчего, что и как.

   Привез Михей газеты, не успеешь напитья чаю, все уже прочитано. Журналы теперь не занимают, как прежде, и откладываются в сторону для прочтения в свободное время. Газета заняла первое место. Напьешься чаю, приходит Иван записывать умолот, расход, и первое слово: что нового в газетах? Что Скобелев, Гурко? А там Федосеич в кухне дожидается - пришел узнать, "чья пошибка берет". Отдашь газеты, в кухне громко читают. Иван, Авдотья, Михей слушают с величайшим интересом корреспонденцию про Скобелева и всегда наперед спрашивают - есть ли что-нибудь от того, который "про Скобелева пишет". Федосеич объяснят, что такое ложемент, траншея, дивизия, стрелковая рота. Да, с этой войной большой бунт в хозяйстве пошел. Конечно, все сделалось не вдруг.,

   О войне стали поговаривать уже давно - года три, четыре тому назад. Носились разные слухи, в которых на первом месте фигурировала "англичанка". Потом стали говорить, что будет набор из девок, что этих девок царь отдает в приданое за дочкой, которая идет к англичанке в дом. 26 Девок, толковали, выдадут замуж за англичан, чтобы девки их в нашу веру повернули. Поднесение принцу Эдинбургскому Смоленской иконы Божьей Матери дало обильную пищу толкам и слухам, которые все можно свести к одной мысли - мы стремимся перевести англичанку в нашу веру.

   Осенью 1875 года мне случилось быть на свадьбе у одного крестьянина. За обедом один из родственников невесты, старый солдат, посаженный подле меня хозяином, чтобы занимать меня, как почетного гостя, обратился ко мне с вопросом: что слышно о войне?

   - Ничего не слышно.

   - А вот у нас, ваше в-дие, ходит слух, что быть войне с англичанкой.

   - Не знаю. Да отчего же с англичанкой?

   - Не приняла... - как-то таинственно понизив голос, проговорил солдат, выразительно взглянув на меня. Меня это заинтересовало.

   - Ну? - произнес я, тоже понизив голос.

   - В нашу веру не переходит...

   В эту минуту хозяин прервал наш разговор, поднеся водку. Начался длинный процесс питья первого стакана водки с дутьем в рюмку, поклонами на все стороны, приговариванием "будьте здоровы", замечаниями, что водка что-то не того, сорна, молодые при этом целуются, то есть, лучше сказать, - молодая целует мужа, который сидит, как истукан, а она привстает, берет его руками за голову, поворачивает и звонко целует в губы. Молодая должна выказывать любовь к мужу, а он только принимает ее ласки: если муж нравится молодой и она целует его по охоте, то выходит очень эффектно.

   - Да, - обратился я к солдату, желая возобновить прерванный разговор, - что-нибудь да будет.

   - Что и говорить!

   - Только по газетам ничего не слышно.

   - В народе толкуют.

   - Да.

   - Икону подносили, - проговорил он, опять понизив голос.

   - Ну.

   - Не принял... рассердился... плюнул... - прошептал он мне на ухо.

   - Что ты? Не может быть!

   - Я и сам не верю, потому что, если б так... неужели же она, матушка царица небесная, и святые угодники не разразили бы его тут же на месте.

   - Вот оно что!

   - В народе толкуют, мужицкие слухи, ваше в-дие! Говорят, будет война. Вот и по волостям ужасно строго насчет бессрочных приказано. Чтобы каждый староста знал, где, кто, подводчики чтобы были наряжены и все прочее.

   Хозяин опять прервал. Опять пошли поклоны, пожелания здоровья хозяину, молодым, замечания, что водка сорна. Опять княгиня целует своего молодого князя.

   - А у нас теперь крынкины ружья, ваше в-дие?

   - Да.

   - А вот, говорят, новые, берданки пошли.

   - Да это у стрелков, а ты где служил?

   - В Староингерманландском.

   - Ты, кажется, ведь в отставке!

   - Да, в чистой, слава тебе, Господи! Всегда при себе имею тут, - и он ударил рукой по карману.

   - Как! С собой носишь?

   - С собой, вот тут, - и он показал мне точеный деревянный цилиндрический пенальчик, в котором у него хранился билет об отставке.

   - Зачем?

   - Да чтобы не пропала как-нибудь, при себе вернее. Слухи о войне упорно держались в народе - о войне с англичанкой. Как ни нелепы были эти слухи и рассказы, но общий смысл их был такой: вся загвоздка в англичанке. Чтобы вышло что-нибудь, нужно соединиться с англичанкой, а чтобы соединиться, нужно ее в свою веру перевести. Не удастся же перевести англичанку в свою веру - война.

   Пришла весна 1876 года. Пошли слухи о том, что турок против грека бунтует.

   - Не против грека, - заметил дьякон на угощении после молебствия у одного крестьянина, - а против... как бишь его зовут, еще ему деньги собирали, да - против серба. Так, кажется, А. Н.?

   Султана зарезали. Платки с портретами Лазаря Сочицы и других коробочники носить стали. Черняев проявился... Но все это не настоящее дело было. Ко всему этому относились, как к пустякам. А вот, что англичанка, Китай?

   Наступила зима, началась мобилизация, и все также слухи об англичанке, о Китае. Все были убеждены, что весною откроется война с англичанкой. Общий смысл такой: враг - англичанка, союзник - Китай, бунтует против грека (понимай славяне) - турок, грек какой-то беспомощный.

   Началась война. Сначала разговоров было мало. Спросит разве кто, "чья пошибка берет?" или заметит: "Должно быть, нашего царя неустойка, что ополченцев спросили", но потом уже отовсюду только и слышалось: "Что Плевна?". Но и тут опять-таки англичанка.

   - Кузьма-то наш ушел в Турцию, - сообщил мне как-то Иван-староста.

   - В Турцию? Зачем?

   - В земляную работу нанялся. Пятьдесят рублей в месяц. И жену, и детей оставил, ушел, нанялся к подрядчику дорогу засыпать.

   - Какую дорогу засыпать?

   - Толкуют мужики, что от англичанки к Плевне подземная дорога железная сделана, что она по этой дороге ему в Плевну войско и харч представляла...

   - Ну!

   - Теперь, говорят, эту дорогу Скобелев с Гуркой открыли. Засыпать будут. Рядчики народ для этого и нанимали.

   Когда взяли Плевну, я напомнил Ивану про эту дорогу от англичанки.

   - Что ж, - говорю, - Кузьма, должно быть, засыпал дорогу?

   - Засыпали, - хохочет он, -только вот тот, что "про Скобелева", ничего об дороге не говорит.

   Восстание в Герцеговине, война в Сербии, Черняев, добровольцы, сборы на сербов и черногорцев - все это было пустяки, вроде водевиля, который дается в начале бенефиса, пока еще публика не съехалась. Какой водевиль будет дан на разъезд - мы еще не знаем. Те, которые забрались сначала, хохочут, хлопают, но настоящего нет. Настоящая пьеса еще не началась. Все эти прелиминарии никакого существенного значения для нас не имели и интересов наших не затрагивали. Мы чуяли что-то недоброе, но все надеялись, авось Бог поможет англичанку в нашу веру превратить. Но вот началась мобилизация. Прошел слух, что будут лошадей брать. Конечно, никто путем не знал, в чем будет состоять конская повинность. Не только масса населения, крестьяне, но и мы, владельцы, даже сам конский начальник, ничего не знали, что и как будет. Говорили, что будут забирать коней для войска - и только. Все думали сначала, что будет просто набор коней, подобно тому, как бывает рекрутский набор. Все терялись в догадках, как это будет. Говорили, что лошадей будут брать с тех, кто имеет по четверке, а если не хватит, то с тех, у кого по тройке. Потом говорили, что будет просто назначено, сколько лошадей должна выставить волость, а там уж, как хочешь, делай: своих выставляй, либо покупных, либо деньги внеси и раскладку делай, как знаешь. Одно только неизвестно было, как насчет панских лошадей. Когда сделалось известно, что за лошадей, взятых под войска, будут платить, то крестьяне говорили, что платить будут после, по окончании войны, и притом за тех только лошадей, которые не вернутся. Это подобно тому, полагали, будет, как было после крымской войны, когда за невернувшихся домой ратников выдавали зачетные квитанции, которые крестьяне потом продавали. Положительно никто ничего не знал, и я сам никаких никому объяснений дать не мог и никак не предполагал, что дело будет устроено так, как оно вышло, и что казна будет платить за лошадей такие огромные деньги, а мы будем совершенно бесполезно нести такие большие расходы. Я говорю о тех невидимых, несчитанных расходах, которые понес каждый вследствие того, что и лошадей, и людей отрывали от работы для представления на просмотр начальству. Нужно сказать, что вся мобилизация производилась чрезвычайно не экономно и стоила народу очень дорого. Начальство, разумеется, ближайшее начальство - конский начальник, как прозвали заведующего участком, - также ничего не знало и по обыкновению не сочло нужным даже ознакомиться с уставом, потому что дело начальства только приказывать - зачем ему устав знать. Все сделают, а в городе высшее начальство разберет все, как следует, что и к чему. Одно: "Гони, чтобы круто". Пришло известие, что приедут выбирать лошадей. Известие ночью принес какой-то сторож или десятский, толком ничего не объяснил, спешил очень, говорит только: "Приедут выбирать коней, приедут, чтобы дома все были". Староста, однако, меня ночью не разбудил и доложил только, когда я встал.

   - Чего же ты толком не спросил, когда приедут.

   - Приедут, говорит.

   - Да когда же? Как же мы теперь будем?

   - Спешил он очень, в Федоровщину, говорил, бежать нужно.

   - Но кто же приедет?

   - Становой, говорит, офицер, начальники все.

   - Да где же становой?

   - У барыни Семеновской.

   - Ну, это близко, скоро, значит, будет. Они в один день успеют осмотреть. На работу запрягать не нужно, не в лес же начальству идти лошадей смотреть. Санки вели приготовить, верно, проезжать будут.

   - А батракам что прикажете делать?

   - Пусть дрова колют.

   - А за водой ехать?

   - Конечно.

   На дворе снег, метель. Ждать пришлось недолго. Приехали рано утром: становой, артиллерийский офицер, конский начальник. Я, разумеется, честь честью, предложил закусить. Отказались, некогда, говорят. Прикажите лучше лошадей поскорей привести.

   - Поодиночке приводить?

   - Нет, всех зараз, поскорее только.

   Я распорядился. Становой спросил, сколько у меня лошадей, сколько жеребцов, кобыл, меринов, и все записал в книжечку. Между тем привели лошадей. Мы вышли на крыльцо, метель так в глаза и лепит, становой остался на крыльце, а офицер взял мерку - мерка такая черная у них с собой была, тоже знак, что конское начальство, как у старшины медаль, у сотского бляха, у землемера астролябия, мужики эту мерку носили с особенным почтением. - и стал прикидывать к лошадям, что-то при этом выкрикивая, а становой отмечал в книжечку. Тем весь смотр и кончился, ничего больше не смотрели, спешили ужасно, даже закусить отказались, чести не отдали, а в столовой уже все было приготовлено. Авдотья обиделась, ей хотелось, чтобы офицер нашу ветчину попробовал.

   - Станут они наше есть, - заметила она, убирая непочатую тарелку, - они к городскому привыкли. Только, воля ваша, А. Н., а и городская ветчина не лучше нашей, я пробовала шестидесятикопеечную, что Георгий Данилыч из Петербурга привозили. Знаю!

   И от комиссии я ничего не узнал, ничего не сказали, которая лошадь годная, которая негодная, которую возьмут, которую не возьмут.

   - А в работу всех можно запрягать?

   - Можно, можно.

   - А если продать?

   - Можно.

   - Да которых же возьмете?

   Не говорят. Э, думаю, боятся, должно быть, что тех, которых облюбовали, я кормить хуже буду, овса не стану давать! Спешили ужасно. Покатили в Федоровщину, а оттуда в волость, куда были согнаны все крестьянские лошади. Всех в один день осмотрели, а мало ли лошадей в волости. Спасибо, что хоть скоро, всего один день пропал, ну, а все-таки, считайте хотя по 40 копеек на лошадь. Все мы потом удивлялись, для чего делается этот смотр, а главное для чего приезжает офицер, ни лет лошадям не определяли, ни ног не осматривали, ничего! Только мерку прикидывали. Ну, зачем тут офицер? Становой с десятским все это сделали бы преотличнейшим манером, даже лучше, потому что десятского и лошади не так бы боялись, да и сам он был бы смелее и вертче: известно, мужик. А то офицер в пальто с ясными пуговицами, с меховым воротником, сапоги со шпорами, в калошах, с черной меркой, а подле самого крыльца сугробы снегу в 2 аршина. Разумеется, лошадь боится, пятится, вот, думаешь, свистнет задом и убьет. Мужики тоже подсмеивались, офицер-то, говорили, должно быть, очень в лошадях-то знает: ни в зубы не посмотрит, ни запрячь не велит, глянул - и готово, чирк в книжечку.

   - И зачем тут офицер? - недоумевали мы.

   - Для того, чтобы форменно было, - решил кто-то.

   - Да, да, - подхватили все.

   - Вот и Положение когда вышло, тоже офицеры приезжали. А теперь насчет лошадей положение - вот и присланы офицеры, чтобы верно, значит.

   - Да если б для форменности, - заикнулся было я, - так офицер бы на крыльце стоял, неволя ему снег месить, а становой бы лошадей мерил.

   - Оно так, - задумался Иван.

   - Нет, так, так, офицер для того, чтобы форменно было. Это человек такой простой попался, добродушный, значит, человек, ну, и молоденький, а становому-то в снег не хочется. Наш-то ведь - о!

   Так и порешили, что офицер для того ездил, чтобы везде знали, что коней действительно царь требует, чтобы, значит, верно... Для чего присылали офицера, не знаю. Вероятно, уж так нужно было, не нам судить. Но польза от офицера была, офицер закрепил конское положение, офицер от царя. Все убедились, что коней брать царю будут, что это царское положение. Впоследствии мы узнали, что комиссия только статистику собирала, что она должна была только сосчитать, сколько какого роста лошадей имеется в уезде. Офицер был послан, поняли мы, для того, чтобы становой сделал статистику верно, а конский начальник, - чтобы комиссия состояла из трех. Собрали статистику, тем дело и кончилось. Что там было далее - не знаем. Комиссия нам ничего не объяснила, да и сама, вероятно, толком еще ничего не знала. Говорили, что приедет еще другая комиссия, с другим офицером, который настоящее в лошадях знает. Ничего, однако, не было. Вдруг потребовались лошади. Однажды ночью пришел из волости приказ привести рано' утром в волость всех крестьянских лошадей, за исключением жеребят, и взять с собой харчей и корму на три дня.

   - В город погонят, - объяснили десятские, - на три дня харчу и корму забирайте, на смотр в город погонят.

   Мы, землевладельцы, никакого приказа относительно лошадей не получали. На другой день рано утром я поехал в волость узнать, что такое, и посмотреть, как будут выбирать лошадей. Все крестьянские лошади были уже собраны. Площадь была заставлена возами с сеном, лошадьми. Кабак, стоящий от волости на узаконенном расстоянии, был полон, торговля вином и сельдями шла шибко, в чистой половине тоже было довольно народу, преимущественно лесных приказчиков, потому что все лесные работы, перевозка дров и пр. остановились, так как все лошади и люди были вытребованы в волость. На площади опять мерили лошадей, но на этот раз уже не становой с офицером, а волостной старшина. Лошадей, которые не выходили ростом, отпускали домой. Я обратился к старшине с вопросом, что и как: сколько требуется лошадей, почем будут платить за лошадь?

   - Ничего акретно не знаю, - отвечал старшина, - заведующий конским участком получил из города бумагу и тотчас же приказали собрать сегодня рано утром всех крестьянских лошадей в волость.

   - А сам заведующий участком где?

   - Сами, как получили бумагу, еще вчера вечером уехали в город узнавать, что такое и что нужно делать, а мне приказали обмерить лошадей, которые не выходят ростом - отпустить, а остальных - дожидаться, пока сам не вернется из города.

   - Да когда же он вернется?

   - Обещались к десяти часам быть.

   - Ну, а насчет наших лошадей, когда им будет смотр?

   - Не знаю. Насчет господских лошадей ничего не известно. Приказано собрать только крестьянских.

   - г Да где же приемка лошадей будет?

   - В городе.

   - А сколько лошадей требуется?

   - Ничего не знаю. Слыхал, что шесть лошадей требуется, а верно - не знаю.

   Я пошел по площади и посмотрел оставленных лошадей. Действительно, оставлены были все лошади, которые выходили мерой - и старые, и хромые, и запаленные. Ясно было, что что-нибудь да не так. Невозможно было предполагать, что таких лошадей возьмут не только в артиллерию, но даже в обоз. Мы слышали, что цены за лошадей назначены большие, не дураки же, в самом деле, приемщики и начальники, что будут набирать всякую дрянь и старье. По крайней мере половина оставленных лошадей была негодных. Не так что-нибудь, думалось мне, не может быть, чтобы там, где составляли правила о приемке не понимали, какой убыток для хозяина, если он бесполезно поведет своих рабочих лошадей в город и потеряет несколько дней. Я высказал свои сомнения старшине.

   - Всех, всех в город требуют.

   - Да куда же это дерьмо годится, - указал я на старую белую клячу, уныло стоящую, опустив грибы. - Ей лет тридцать будет, да и зубов у нее нет.

   - Всех, всех требуют. Заведующий участком сказали: "Чем больше лошадей приведем в город, тем лучше".

   - Ишь грибы распустила, - ткнул я лошадь в бок. - Не хочется, небось, на старости лет под турка итти.

   Мужики расхохотались. Старшина строго взглянул на них.

   - Начальство знает, что к чему.

   - Ждали заведующего участком. Ждали. Нет. Да и близкое ли дело? До города 35 верст. А на дворе мороз, холодный северный ветер, промерзли все, стоя на площади. Ну, как не зайти к Борисычу в кабак погреться? Народу в кабаке и в чистую половину набралось пропасть. Борисыч только руки потирал, да в душе Бога молил, чтобы начальник по