Чехов Антон Павлович - Чайка

iv align="justify">  Сорин. У нас же выездные есть.

  Шамраев (волнуясь). Выездные? А где я возьму хомуты? Где я возьму хомуты? Это удивительно! Это непостижимо! Высокоуважаемая! Извините, я благоговею перед вашим талантом, готов отдать за вас десять лет жизни, но лошадей я вам не могу дать!

  Аркадина. Но если я должна ехать? Странное дело!

  Шамраев. Многоуважаемая! Вы не знаете, что значит хозяйство!

  Аркадина (вспылив). Это старая история! В таком случае я сегодня же уезжаю в Москву. Прикажите нанять для меня лошадей в деревне, а то я уйду на станцию пешком!

  Шамраев (вспылив). В таком случае я отказываюсь от места! Ищите себе другого управляющего! (Уходит.)

  Аркадина. Каждое лето так, каждое лето меня здесь оскорбляют! Нога моя здесь больше не будет!

  Уходит влево, где предполагается купальня; через минуту видно, как она проходит в дом; за нею идет Григорий с удочками и с ведром.

  Сорин (вспылив). Это нахальство! Это черт знает что такое! Мне это надоело, в конце концов. Сейчас же подать сюда всех лошадей!

  Нина (Полине Андреевне). Отказать Ирине Николаевне, знаменитой артистке! Разве всякое желание ее, даже каприз, не важнее вашего хозяйства? Просто невероятно!

  Полина Андреевна (в отчаянии). Что я могу? Войдите в мое положение: что я могу?

  Сорин (Нине). Пойдемте к сестре... Мы все будем умолять ее, чтобы она не уезжала. Не правда ли? (Глядя по направлению, куда ушел Шамраев.) Невыносимый человек! Деспот!

  Нина (мешая ему встать). Сидите, сидите... Мы вас довезем...

  

  

   Она и Медведенко катят кресло. О, как это ужасно!..

  Сорин. Да, да, это ужасно... Но он не уйдет, я сейчас поговорю с ним.

  

  Уходят; остаются только Дорн и Полина Андреевна.

  Дорн. Люди скучны. В сущности следовало бы вашего мужа отсюда просто в шею, а ведь все кончится тем, что эта старая баба Петр Николаевич и его сестра попросят у него извинения. Вот увидите!

  Полина Андреевна. Он и выездных лошадей послал в поле. И каждый день такие недоразумения. Если бы вы знали, как это волнует меня! Я заболеваю; видите, я дрожу... Я не выношу его грубости. (Умоляюще.) Евгений, дорогой, ненаглядный, возьмите меня к себе... Время наше уходит, мы уже не молоды, и хоть бы в конце жизни нам не прятаться, не лгать...

  

  

  

  

  Пауза.

  Дорн. Мне пятьдесят пять лет, уже поздно менять свою жизнь.

  Полина Андреевна. Я знаю, вы отказываете мне, потому что, кроме меня, есть женщины, которые вам близки. Взять всех к себе невозможно. Я понимаю. Простите, я надоела вам.

  

  Нина показывается около дома; она рвет цветы.

  Дорн. Нет, ничего.

  Полина Андреевна. Я страдаю от ревности. Конечно, вы доктор, вам нельзя избегать женщин. Я понимаю...

  Дорн (Нине, которая подходит). Как там?

  Нина. Ирина Николаевна плачет, а у Петра Николаевича астма.

  Дорн (встает). Пойти дать обоим валериановых капель...

  Нина (подает ему цветы). Извольте!

  Дорн. Merci bien. (Идет к дому.)

  Полина Андреевна (идя с ним). Какие миленькие цветы! (Около дома, глухим голосом.) Дайте мне эти цветы! Дайте мне эти цветы! (Получив цветы, рвет их и бросает в сторону.)

  

  

  

   Оба идут в дом.

  Нина (одна). Как странно видеть, что известная артистка плачет, да еще по такому пустому поводу! И не странно ли, знаменитый писатель, любимец публики, о нем пишут во всех газетах, портреты его продаются, его переводят на иностранные языки, а он целый день ловит рыбу и радуется, что поймал двух головлей. Я думала, что известные люди горды, неприступны, что они презирают толпу и своею славой, блеском своего имени как бы мстят ей за то, что она выше всего ставит знатность происхождения и богатство. Но они вот плачут, удят рыбу, играют в карты, смеются и сердятся, как все...

  Треплев (входит без шляпы, с ружьем и с убитою чайкой). Вы одни здесь?

  Нина. Одна.

  

  

   Треплев кладет у ее ног чайку. Что это значит?

  Треплев. Я имел подлость убить сегодня эту чайку. Кладу у ваших ног.

  Нина. Что с вами? (Поднимает чайку и глядит на нее.)

  Треплев (после паузы). Скоро таким же образом я убью самого себя.

  Нина. Я вас не узнаю.

  Треплев. Да, после того, как я перестал узнавать вас. Вы изменились ко мне, ваш взгляд холоден, мое присутствие стесняет вас.

  Нина. В последнее время вы стали раздражительны, выражаетесь все непонятно, какими-то символами. И вот эта чайка тоже, по-видимому, символ, но, простите, я не понимаю... (Кладет чайку на скамью.) Я слишком проста, чтобы понимать вас.

  Треплев. Это началось с того вечера, когда так глупо провалилась моя пьеса. Женщины не прощают неуспеха. Я все сжег, все до последнего клочка. Если бы вы знали, как я несчастлив! Ваше охлаждение страшно, невероятно, точно я проснулся и вижу вот, будто это озеро вдруг высохло или утекло в землю. Вы только что сказали, что вы слишком просты, чтобы понимать меня. О, что тут понимать?! Пьеса не понравилась, вы презираете мое вдохновение, уже считаете меня заурядным, ничтожным, каких много... (Топнув ногой.) Как это я хорошо понимаю, как понимаю! У меня в мозгу точно гвоздь, будь он проклят вместе с моим самолюбием, которое сосет мою кровь, сосет, как змея... (Увидев Тригорина, который идет, читая книжку.) Вот идет истинный талант; ступает, как Гамлет, и тоже с книжкой. (Дразнит.) "Слова, слова, слова..." Это солнце еще не подошло к вам, а вы уже улыбаетесь, взгляд ваш растаял в его лучах. Не стану мешать вам. (Уходит быстро.)

  Тригорин (записывая в книжку). Нюхает табак и пьет водку... Всегда в черном. Ее любит учитель...

  Нина. Здравствуйте, Борис Алексеевич!

  Тригорин. Здравствуйте. Обстоятельства неожиданно сложились так, что, кажется, мы сегодня уезжаем. Мы с вами едва ли еще увидимся когда-нибудь. А жаль. Мне приходится не часто встречать молодых девушек, молодых и интересных, я уже забыл и не могу себе ясно представить, как чувствуют себя в 18 - 19 лет, и потому у меня в повестях и рассказах молодые девушки обыкновенно фальшивы. Я бы вот хотел хоть один час побыть на вашем месте, чтобы узнать, как вы думаете и вообще что вы за штучка.

  Нина. А я хотела бы побывать на вашем месте.

  Тригорин. Зачем?

  Нина. Чтобы узнать, как чувствует себя известный талантливый писатель. Как чувствуется известность? Как вы ощущаете то, что вы известны?

  Тригорин. Как? Должно быть, никак. Об этом я никогда не думал. (Подумав.) Что-нибудь из двух: или вы преувеличиваете мою известность, или же вообще она никак не ощущается.

  Нина. А если читаете про себя в газетах?

  Тригорин. Когда хвалят, приятно, а когда бранят, то потом два дня чувствуешь себя не в духе.

  Нина. Чудный мир! Как я завидую вам, если бы вы знали! Жребий людей различен. Одни едва влачат свое скучное, незаметное существование, все похожие друг на друга, все несчастные; другим же, как, например, вам, - вы один из миллиона, - выпала на долю жизнь интересная, светлая, полная значения... Вы счастливы...

  Тригорин. Я? (Пожимая плечами.) Гм... Вы вот говорите об известности, о счастье, о какой-то светлой, интересной жизни, а для меня все эти хорошие слова, простите, все равно что мармелад, которого я никогда не ем. Вы очень молоды и очень добры.

  Нина. Ваша жизнь прекрасна!

  Тригорин. Что же в ней особенно хорошего? (Смотрит на часы.) Я должен сейчас идти и писать. Извините, мне некогда... (Смеется.) Вы, как говорится, наступили на мою самую любимую мозоль, и вот я начинаю волноваться и немного сердиться. Впрочем, давайте говорить. Будем говорить о моей прекрасной, светлой жизни... Ну-с, с чего начнем? (Подумав немного.) Бывают насильственные представления, когда человек день и ночь думает, например, все о луне, и у меня есть своя такая луна. День и ночь одолевает меня одна неотвязчивая мысль: я должен писать, я должен писать, я должен... Едва кончил повесть, как уже почему-то должен писать другую, потом третью, после третьей четвертую... Пишу непрерывно, как на перекладных, и иначе не могу. Что же тут прекрасного и светлого, я вас спрашиваю? О, что за дикая жизнь! Вот я с вами, я волнуюсь, а между тем каждое мгновение помню, что меня ждет неоконченная повесть. Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль. Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера. Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу; тут бы и отдохнуть, забыться, ан - нет, в голове уже ворочается тяжелое чугунное ядро - новый сюжет, и уже тянет к столу, и надо спешить опять писать и писать. И так всегда, всегда, и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни. Разве я не сумасшедший? Разве мои близкие и знакомые держат себя со мною, как со здоровым? "Что пописываете? Чем нас подарите?" Одно и то же, одно и то же, и мне кажется, что это внимание знакомых, похвалы, восхищение, - все это обман, меня обманывают, как больного, и я иногда боюсь, что вот-вот подкрадутся ко мне сзади, схватят и повезут, как Поприщина, в сумасшедший дом. А в те годы, в молодые, лучшие годы, когда я начинал, мое писательство было одним сплошным мучением. Маленький писатель, особенно когда ему не везет, кажется себе неуклюжим, неловким, лишним, нервы у него напряжены, издерганы; неудержимо бродит он около людей, причастных к литературе и к искусству, непризнанный, никем не замечаемый, боясь прямо и смело глядеть в глаза, точно страстный игрок, у которого нет денег. Я не видел своего читателя, но почему-то в моем воображении он представлялся мне недружелюбным, недоверчивым. Я боялся публики, она была страшна мне, и когда мне приходилось ставить свою новую пьесу, то мне казалось всякий раз, что брюнеты враждебно настроены, а блондины холодно равнодушны. О, как это ужасно! Какое это было мучение!

  Нина. Позвольте, но разве вдохновение и самый процесс творчества не дают вам высоких, счастливых минут?

  Тригорин. Да. Когда пишу, приятно. И корректуру читать приятно, но... едва вышло из печати, как я не выношу, и вижу уже, что оно не то, ошибка, что его не следовало бы писать вовсе, и мне досадно, на душе дрянно... (Смеясь.) А публика читает: "Да, мило, талантливо... Мило, но далеко до Толстого", или: "Прекрасная вещь, но "Отцы и дети" Тургенева лучше". И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо - больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: "Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева".

  Нина. Простите, я отказываюсь понимать вас. Вы просто избалованы успехом.

  Тригорин. Каким успехом? Я никогда не нравился себе. Я не люблю себя как писателя. Хуже всего, что я в каком-то чаду и часто не понимаю, что я пишу... Я люблю вот эту воду, деревья, небо, я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать. Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и, в конце концов, чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив и фальшив до мозга костей.

  Нина. Вы заработались, и у вас нет времени и охоты сознать свое значение. Пусть вы недовольны собою, но для других вы велики и прекрасны! Если бы я была таким писателем, как вы, то я отдала бы толпе всю свою жизнь, но сознавала бы, что счастье ее только в том, чтобы возвышаться до меня, и она возила бы меня на колеснице.

  Тригорин. Ну, на колеснице... Агамемнон я, что ли?

  

  

  

   Оба улыбнулись.

  Нина. За такое счастье, как быть писательницей или артисткой, я перенесла бы нелюбовь близких, нужду, разочарование, я жила бы под крышей и ела бы только ржаной хлеб, страдала бы от недовольства собою, от сознания своих несовершенств, но зато бы уж я потребовала славы... настоящей, шумной славы... (Закрывает лицо руками.) Голова кружится... Уф!..

  Голос Аркадиной (из дому): "Борис Алексеевич!"

  Тригорин. Меня зовут... Должно быть, укладываться. А не хочется уезжать. (Оглядывается на озеро.) Ишь ведь какая благодать!.. Хорошо!

  Нина. Видите на том берегу дом и сад?

  Тригорин. Да.

  Нина. Это усадьба моей покойной матери. Я там родилась. Я всю жизнь провела около этого озера и знаю на нем каждый островок.

  Тригорин. Хорошо у вас тут! (Увидев чайку.) А это что?

  Нина. Чайка. Константин Гаврилыч убил.

  Тригорин. Красивая птица. Право, не хочется уезжать. Вот уговорите-ка Ирину Николаевну, чтобы она осталась. (Записывает в книжку.)

  Нина. Что это вы пишете?

  Тригорин. Так, записываю... Сюжет мелькнул... (Пряча книжку.) Сюжет для небольшого рассказа: на берегу озера с детства живет молодая девушка, такая, как вы; любит озеро, как чайка, и счастлива, и свободна, как чайка. Но случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил ее, как вот эту чайку.

  

  

  

  

  Пауза.

  

  

   В окне показывается Аркадина.

  Аркадина. Борис Алексеевич, где вы?

  Тригорин. Сейчас! (Идет и оглядывается на Нину; у окна, Аркадиной.) Что?

  Аркадина. Мы остаемся.

  

  

  

  Тригорин уходит в дом.

  Нина (подходит к рампе; после некоторого раздумья). Сон!

  

  

  

  

  Занавес

  

  

  

   ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

  Столовая в доме Сорина. Направо и налево двери. Буфет. Шкап с лекарствами. Посреди комнаты стол. Чемодан и картонки; заметны приготовления к отъезду. Тригорин завтракает, Маша стоит у стола.

  Маша. Все это я рассказываю вам, как писателю. Можете воспользоваться. Я вам по совести: если бы он ранил себя серьезно, то я не стала бы жить ни одной минуты. А все же я храбрая. Вот взяла и решила: вырву эту любовь из своего сердца, с корнем вырву.

  Тригорин. Каким же образом?

  Маша. Замуж выхожу. За Медведенка.

  Тригорин. Это за учителя?

  Маша. Да.

  Тригорин. Не понимаю, какая надобность.

  Маша. Любить безнадежно, целые годы все ждать чего-то... А как выйду замуж, будет уже не до любви, новые заботы заглушат все старое. И все-таки, знаете ли, перемена. Не повторить ли нам?

  Тригорин. А не много ли будет?

  Маша. Ну, вот! (Наливает по рюмке.) Вы не смотрите на меня так. Женщины пьют чаще, чем вы думаете. Меньшинство пьет открыто, как я, а большинство тайно. Да. И всё водку или коньяк. (Чокается.) Желаю вам! Вы человек простой, жалко с вами расставаться.

  

  

  

  

  Пьют.

  Тригорин. Мне самому не хочется уезжать. Маша. А вы попросите, чтобы она осталась. Тригорин. Нет, теперь не останется. Сын ведет себя крайне бестактно. То стрелялся, а теперь, говорят, собирается меня на дуэль вызвать. А чего ради? Дуется, фыркает, проповедует новые формы... Но ведь всем хватит места, и новым и старым, - зачем толкаться? Маша. Ну, и ревность. Впрочем, это не мое дело.

  

  

  

  

  Пауза.

  Яков проходит слева направо с чемоданом; входит Нина и останавливается у окна. Мой учитель не очень-то умен, но добрый человек и бедняк, и меня сильно любит. Его жалко. И его мать старушку жалко. Ну-с, позвольте пожелать вам всего хорошего. Не поминайте лихом. (Крепко пожимает руку.) Очень вам благодарна за ваше доброе расположение. Пришлите же мне ваши книжки, непременно с автографом. Только не пишите "многоуважаемой", а просто так: "Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете". Прощайте! (Уходит.)

  Нина (протягивая в сторону Тригорина руку, сжатую в кулак). Чёт или нечет?

  Тригорин. Чёт.

  Нина (вздохнув). Нет. У меня в руке только одна горошина. Я загадала: идти мне в актрисы или нет? Хоть бы посоветовал кто.

  Тригорин. Тут советовать нельзя.

  

  

  

  

  Пауза.

  Нина. Мы расстаемся и... пожалуй, более уже не увидимся. Я прошу вас принять от меня на память вот этот маленький медальон. Я приказала вырезать ваши инициалы... а с этой стороны название вашей книжки: "Дни и ночи".

  Тригорин. Как Грациозно! (Целует медальон.) Прелестный подарок!

  Нина. Иногда вспоминайте обо мне.

  Тригорин. Я буду вспоминать. Я буду вспоминать вас, какою вы были в тот ясный день - помните? - неделю назад, когда вы были в светлом платье... мы разговаривали... еще тогда на скамье лежала белая чайка.

  Нина (задумчиво). Да, чайка...

  

  

  

  

  Пауза. Больше нам говорить нельзя, сюда идут... Перед отъездом дайте мне две минуты, умоляю вас... (Уходит влево.)

  Одновременно входят справа Аркадина, Сорин во фраке со звездой, потом Яков, озабоченный укладкой.

  Аркадина. Оставайся-ка, старик, дома. Тебе ли с твоим ревматизмом разъезжать по гостям? (Тригорину.) Это кто сейчас вышел? Нина?

  Тригорин. Да.

  Аркадина. Pardon, мы помешали... (Садится.) Кажется, все уложила. Замучилась.

  Тригорин (читает на медальоне). "Дни и ночи", страница 121, строки 11 и 12.

  Яков (убирая со стола). Удочки тоже прикажете уложить?

  Тригорин. Да, они мне еще понадобятся. А книги отдай кому-нибудь.

  Яков. Слушаю.

  Тригорин (про себя). Страница 121, строки 11 и 12. Что же в этих строках? (Аркадиной.) Тут в доме есть мои книжки?

  Аркадина. У брата в кабинете, в угловом шкапу.

  Тригорин. Страница 121... (Уходит.)

  Аркадина. Право, Петруша, остался бы дома...

  Сорин. Вы уезжаете, без вас мне будет тяжело дома.

  Аркадина. А в городе что же?

  Сорин. Особенного ничего, но все же. (Смеется.) Будет закладка земского дома и все такое... Хочется хоть на час-другой воспрянуть от этой пискариной жизни, а то очень уж я залежался, точно старый мундштук. Я приказал подавать лошадей к часу, в одно время и выедем.

  Аркадина (после паузы). Ну, живи тут, не скучай, не простуживайся. Наблюдай за сыном. Береги его. Наставляй.

  

  

  

  

  Пауза. Вот уеду, так и не буду знать, отчего стрелялся Константин. Мне кажется, главной причиной была ревность, и чем скорее я увезу отсюда Тригорина, тем лучше.

  Сорин. Как тебе сказать? Были и другие причины. Понятная вещь, человек молодой, умный, живет в деревне, в глуши, без денег, без положения, без будущего. Никаких занятий. Стыдится и боится своей праздности. Я его чрезвычайно люблю, и он ко мне привязан, но все же, в конце концов, ему кажется, что он лишний в доме, что он тут нахлебник, приживал. Понятная вещь, самолюбие...

  Аркадина. Горе мне с ним! (В раздумье.) Поступить бы ему на службу, что ли...

  Сорин (насвистывает, потом нерешительно). Мне кажется, было бы самое лучшее, если бы ты... дала ему немного денег. Прежде всего ему нужно одеться по-человечески и все. Посмотри, один и тот же сюртучишко он таскает три года, ходит без пальто... (Смеется.) Да и погулять малому не мешало бы... Поехать за границу, что ли... Это ведь не дорого стоит.

  Аркадина. Все-таки... Пожалуй, на костюм я еще могу, но чтоб за границу... Нет, в настоящее время и на костюм не могу. (Решительно.) Нет у меня денег!

  

  

  

   Сорин смеется. Нет!

  Сорин (насвистывает). Так-с. Прости, милая, не сердись. Я тебе верю... Ты великодушная, благородная женщина.

  Аркадина (сквозь слезы). Нет у меня денег!

  Сорин. Будь у меня деньги, понятная вещь, я бы сам дал ему, но у меня ничего нет, ни пятачка. (Смеется.) Всю мою пенсию у меня забирает управляющий и тратит на земледелие, скотоводство, пчеловодство, и деньги мои пропадают даром. Пчелы дохнут, коровы дохнут, лошадей мне никогда не дают...

  Аркадина. Да, у меня есть деньги, но ведь я артистка; одни туалеты разорили совсем.

  Сорин. Ты добрая, милая... Я тебя уважаю... Да... Но опять со мною что-то того... (Пошатывается.) Голова кружится. (Держится за стол.) Мне дурно и все.

  Аркадина (испуганно). Петруша! (Стараясь поддержать его.) Петруша, дорогой мой... (Кричит.) Помогите мне! Помогите!..

  

  Входят Треплев с повязкой на голове, Медведенко. Ему дурно!

  Сорин. Ничего, ничего... (Улыбается и пьет воду.) Уже прошло... и все...

  Треплев (матери). Не пугайся, мама, это не опасно. С дядей теперь это часто бывает. (Дяде.) Тебе, дядя, надо полежать.

  Сорин. Немножко, да... А все-таки в город я поеду... Полежу и поеду... понятная вещь... (Идет, опираясь на трость.)

  Медведенко (ведет его под руку). Есть загадка: утром на четырех, в полдень на двух, вечером на трех...

  Сорин (смеется). Именно. А ночью на спине. Благодарю вас, я сам могу идти...

  Медведенко. Ну вот, церемонии!..

  

  

  

  Он и Сорин уходят.

  Аркадина. Как он меня напугал!

  Треплев. Ему нездорово жить в деревне. Тоскует. Вот если бы ты, мама, вдруг расщедрилась и дала ему взаймы тысячи полторы-две, то он мог бы прожить в городе целый год.

  Аркадина. У меня нет денег. Я актриса, а не банкирша.

  

  

  

  

  Пауза.

  Треплев. Мама, перемени мне повязку. Ты это хорошо делаешь.

  Аркадина (достает из аптечного шкапа иодоформ и ящик с перевязочным материалом). А доктор опоздал.

  Треплев. Обещал быть к десяти, а уже полдень.

  Аркадина. Садись. (Снимает у него с головы повязку.) Ты как в чалме. Вчера один приезжий спрашивал на кухне, какой ты национальности. А у тебя почти совсем зажило. Остались самые пустяки. (Целует его в голову.) А ты без меня опять не сделаешь чик-чик?

  Треплев. Нет, мама. То была минута безумного отчаяния, когда я не мог владеть собою. Больше это не повторится. (Целует ей руку.) У тебя золотые руки. Помню, очень давно, когда ты еще служила на казенной сцене, - я тогда был маленьким, - у нас во дворе была драка, сильно побили жилицу-прачку. Помнишь? Ее подняли без чувств... ты все ходила к ней, носила лекарства, мыла в корыте ее детей. Неужели не помнишь?

  Аркадина. Нет. (Накладывает новую повязку.)

  Треплев. Две балерины жили тогда в том же доме, где мы... Ходили к тебе кофе пить...

  Аркадина. Это помню.

  Треплев. Богомольные они такие были.

  

  

  

  

  Пауза. В последнее время, вот в эти дни, я люблю тебя так же нежно и беззаветно, как в детстве. Кроме тебя, теперь у меня никого не осталось. Только зачем, зачем между мной и тобой стал этот человек.

  Аркадина. Ты не понимаешь его, Константин. Это благороднейшая личность...

  Треплев. Однако, когда ему доложили, что я собираюсь вызвать его на дуэль, благородство не помешало ему сыграть труса. Уезжает. Позорное бегство!

  Аркадина. Какой вздор! Я сама увожу его отсюда. Наша близость, конечно, не может тебе нравиться, но ты умен и интеллигентен, я имею право требовать от тебя, чтобы ты уважал мою свободу.

  Треплев. Я уважаю твою свободу, но и ты позволь мне быть свободным и относиться к этому человеку как я хочу. Благороднейшая личность! Вот мы с тобою почти ссоримся из-за него, а он теперь где-нибудь в гостиной или в саду смеется надо мной и над тобой, развивает Нину, старается окончательно убедить ее, что он гений.

  Аркадина. Для тебя наслаждение говорить мне неприятности. Я уважаю этого человека и прошу при мне не выражаться о нем дурно.

  Треплев. А я не уважаю. Ты хочешь, чтобы я тоже считал его гением, но, прости, я лгать не умею, от его произведений мне претит.

  Аркадина. Это зависть. Людям не талантливым, но с претензиями, ничего больше не остается, как порицать настоящие таланты. Нечего сказать, утешение!

  Треплев (иронически). Настоящие таланты! (Гневно.) Я талантливее вас всех, коли на то пошло! (Срывает с головы повязку.) Вы, рутинеры, захватили первенство в искусстве и считаете законным и настоящим лишь то, что делаете вы сами, а остальное вы гнетете и душите! Не признаю я вас! Не признаю ни тебя, ни его!

  Аркадина. Декадент!..

  Треплев. Отправляйся в свой милый театр и играй там в жалких, бездарных пьесах!

  Аркадина. Никогда я не играла в таких пьесах. Оставь меня! Ты и жалкого водевиля написать не в состоянии. Киевский мещанин! Приживал!

  Треплев. Скряга!

  Аркадина. Оборвыш!

  

  

   Треплев садится и тихо плачет Ничтожество! (Пройдясь в волнении.) Не плачь. Не нужно плакать... (Плачет.) Не надо... (Целует его в лоб, в щеки, в голову.) Милое мое дитя, прости... Прости свою грешную мать. Прости меня несчастную.

  Треплев (обнимает ее.) Если бы ты знала! Я все потерял. Она меня не любит, я уже не могу писать... пропали все надежды...

  Аркадина. Не отчаивайся... Все обойдется. Я сейчас увезу его, она опять тебя полюбит. (Утирает ему слезы.) Будет. Мы уже помирились.

  Треплев (целует ей руки). Да, мама.

  Аркадина (нежно). Помирись и с ним. Не надо дуэли... Ведь не надо?

  Треплев. Хорошо... Только, мама, позволь мне не встречаться с ним. Мне это тяжело... выше сил... (Входит Тригорин.) Вот... Я выйду... (Быстро убирает в шкап лекарства.) А повязку уже доктор сделает...

  Тригорин (ищет в книжке). Страница 121... строки 11 и 12... Вот... (Читает.) "Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее".

  

   Треплев подбирает с полу повязку и уходит.

  Аркадина (поглядев на часы). Скоро лошадей подадут.

  Тригорин (про себя). Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее.

  Аркадина. У тебя, надеюсь, все уже уложено?

  Тригорин (нетерпеливо). Да, да... (В раздумье.) Отчего в этом призыве чистой души послышалась мне печаль и мое сердце так болезненно сжалось?.. Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее. (Аркадиной.) Останемся еще на один день!

  

   Аркадина отрицательно качает головой. Останемся!

  Аркадина. Милый, я знаю, что удерживает тебя здесь. Но имей над собою власть. Ты немного опьянел, отрезвись.

  Тригорин. Будь ты тоже трезва, будь умна, рассудительна, умоляю тебя, взгляни на все это, как истинный друг... (Жмет ей руку.) Ты способна на жертвы... Будь моим другом, отпусти меня...

  Аркадина (в сильном волнении). Ты так увлечен?

  Тригорин. Меня манит к ней! Быть может, это именно то, что мне нужно.

  Аркадина. Любовь провинциальной девочки? О, как ты мало себя знаешь!

  Тригорин. Иногда люди спят на ходу, так вот я говорю с тобою, а сам будто сплю и вижу ее во сне... Мною овладели сладкие, дивные мечты... Отпусти...

  Аркадина (дрожа). Нет, нет... Я обыкновенная женщина, со мною нельзя говорить так... Не мучай меня, Борис... Мне страшно...

  Тригорин. Если захочешь, ты можешь быть необыкновенною. Любовь юная, прелестная, поэтическая, уносящая в мир грёз, - на земле только она одна может дать счастье! Такой любви я не испытал еще... В молодости было некогда, я обивал пороги редакций, боролся с нуждой... Теперь вот она, эта любовь, пришла наконец, манит... Какой же смысл бежать от нее?

  Аркадина (с гневом). Ты сошел с ума!

  Тригорин. И пускай.

  Аркадина. Вы все сговорились сегодня мучить меня! (Плачет.)

  Тригорин (берет себя за голову). Не понимает! Не хочет понять!

  Аркадина. Неужели я уже так стара и безобразна, что со мною можно, не стесняясь, говорить о других женщинах? (Обнимает его и целует.) О, ты обезумел! Мой прекрасный, дивный... Ты, последняя страница моей жизни! (Становится на колени.) Моя радость, моя гордость, мое блаженство... (Обнимает его колени.) Если ты покинешь меня, хотя на один час, то я не переживу, сойду с ума, мой изумительный, великолепный, мой повелитель...

  Тригорин. Сюда могут войти. (Помогает ей встать.)

  Аркадина. Пусть, я не стыжусь моей любви к тебе. (Целует ему руки.) Сокровище мое, отчаянная голова, ты хочешь безумствовать, но я не хочу, не пущу... (Смеется.) Ты мой... ты мой... И этот лоб мой, и глаза мои, я эти прекрасные шелковистые волосы тоже мои... Ты весь мой. Ты такой талантливый, умный, лучший из всех теперешних писателей, ты единственная надежда России... У тебя столько искренности, простоты, свежести, здорового юмора... Ты можешь одним штрихом передать главнее, что характерно для лица или пейзажа, люди у тебя, как живые. О, тебя нельзя читать без восторга! Ты думаешь, это фимиам? Я льщу? Ну, посмотри мне в глаза... посмотри... Похожа я на лгунью? Вот и видишь, я одна умею ценить тебя; одна говорю тебе правду, мой милый, чудный... Поедешь? Да? Ты меня не покинешь?..

  Тригорин. У меня нет своей воли... У меня никогда не было своей воли... Вялый, рыхлый, всегда покорный - неужели это может нравиться женщине? Бери меня, увози, но только не отпускай от себя ни на шаг...

  Аркадина (про себя). Теперь он мой. (Развязно, как ни в чем не бывало.) Впрочем, если хочешь, можешь остаться. Я уеду сама, а ты приедешь потом, через неделю. В самом деле, куда тебе спешить?

  Тригорин. Нет, уж поедем вместе.

  Аркадина. Как хочешь. Вместе, так вместе...

  

  

  

  

  Пауза.

  

  

   Тригорин записывает в книжку. Что ты?

  Тригорин. Утром слышал хорошее выражение: "Девичий бор"... Пригодится. (Потягивается.) Значит, ехать? Опять вагоны, станции, буфеты, отбивные котлеты, разговоры...

  Шамраев (входит). Имею честь с прискорбием заявить, что лошади поданы. Пора уже, многоуважаемая, ехать на станцию; поезд приходит в два и пять минут. Так вы же, Ирина Николаевна, сделайте милость, не забудьте навести справочку: где теперь актер Суздальцев? Жив ли? Здоров ли? Вместе пивали когда-то... В "Ограбленной почте" играл неподражаемо... С ним тогда, помню, в Елисаветграде служил трагик Измайлов, тоже личность замечательная... Не торопитесь, многоуважаемая, пять минут еще можно. Раз в одной мелодраме они играли заговорщиков, и когда их вдруг накрыли, то надо было сказать: "Мы попали в западню", а Измайлов - "Мы попали в запендю"... (Хохочет.) Запендю!..

  Пока он говорит, Яков хлопочет около чемоданов, горничная приносит Аркадиной шляпу, манто, зонтик, перчатки; все помогают Аркадиной одеться. Из левой двери выглядывает повар, который немного погодя входит нерешительно. Входит Полина Андреевна, потом Сорин и Медведенко.

  Полина Андреевна (с корзиночкой). Вот вам слив на дорогу... Очень сладкие. Может, захотите полакомиться...

  Аркадина. Вы очень добры, Полина Андреевна.

  Полина Андреевна. Прощайте, моя дорогая! Если что было не так, то простите. (Плачет.)

  Аркадина (обнимает ее). Все было хорошо, все было хорошо. Только вот плакать не нужно.

  Полина Андреевна. Время наше уходит!

  Аркадина. Что же делать!

  Сорин (в пальто с пелериной, в шляпе, с палкой, выходит из левой двери; проходя через комнату). Сестра, пора, как бы не опоздать, в конце концов. Я иду садиться. (Уходит.)

  Медведенко. А я пойду пешком на станцию... провожать. Я живо... (Уходит.)

  Аркадина. До свиданья, мои дорогие... Если будем живы и здоровы, летом опять увидимся...

  

   Горничная, Яков и повар целуют у нее руку. Не забывайте меня. (Подает повару рубль.) Вот вам рубль на троих.

  Повар. Покорнейше благодарим, барыня. Счастливой вам дороги! Много вами довольны!

  Яков. Дай бог час добрый!

  Шамраев. Письмецом бы осчастливили! Прощайте, Борис Алексеевич!

  Аркадина. Где Константин? Скажите ему, что я уезжаю. Надо проститься. Ну, не поминайте лихом. (Якову.) Я дала рубль повару. Это на троих.

  Все уходят вправо. Сцена пуста. За сценой шум, какой бывает, когда провожают. Горничная возвращается, чтобы взять со стола корзину со сливами, и опять уходит.

  Тригорин (возвращаясь). Я забыл свою трость. Она, кажется, там на террасе.

   Идет и у левой двери встречается с Ниной, которая входит. Это вы? Мы уезжаем...

  Нина. Я чувствовала, что мы еще увидимся. (Возбужденно.) Борис Алексеевич, я решила бесповоротно, жребий брошен, я поступаю на сцену. Завтра меня уже не будет здесь, я ухожу от отца, покидаю все, начинаю новую жизнь... Я уезжаю, как и вы... в Москву. Мы увидимся там.

  Тригорин (оглянувшись). Остановитесь в "Славянском Базаре"... Дайте мне тотчас же знать... Молчановка, дом Грохольского... Я тороплюсь...

  

  

  

  

  Пауза.

  Нина. Еще одну минуту...

  Тригорин (вполголоса). Вы так прекрасны... О, какое счастье думать, что мы скоро увидимся!

  

  

  Она склоняется к нему на грудь. Я опять увижу эти чудные глаза, невыразимо прекрасную, нежную улыбку... эти кроткие черты, выражение ангельской чистоты... Дорогая моя...

  

  

   Продолжительный поцелуй.

  

  

  

  

  Занавес

   Между третьим и четвертым действием проходит два года.

  

  

  

  ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

  Одна из гостиных в доме Сорина, обращенная Константином Треплевым в рабочий кабинет. Направо и налево двери, ведущие во внутренние покои. Прямо стеклянная дверь на террасу. Кроме обычной гостиной мебели, в правом углу письменный стол, возле левой двери турецкий диван, шкап с книгами, книги на окнах, на стульях. - Вечер. Горит одна лампа под колпаком. Полумрак. Слышно, как шумят деревья и воет ветер в трубах. Стучит сторож. Медведенко и Маша входят.

  Маша (окликает). Константин Гаврилыч! Константин Гаврилыч! (Осматриваясь.) Нет никого. Старик каждую минуту все спрашивает, где Костя, где Костя... Жить без него не может...

  Медведенко. Боится одиночества. (Прислушиваясь.) Какая ужасная погода! Это уже вторые сутки.

  Маша (припускает огня в лампе). На озере волны. Громадные.

  Медведенко. В саду темно. Надо бы сказать, чтобы сломали в саду тот театр. Стоит голый, безобразный, как скелет, и занавеска от ветра хлопает. Когда я вчера вечером проходил мимо, то мне показалось, будто кто в нем плакал.

  Маша. Ну, вот...

  

  

  

  

  Пауза.

  Медведенко. Поедем, Маша, домой!

  Маша (качает отрицательно головой). Я здесь останусь ночевать.

  Медведенко (умоляюще). Маша, поедем! Наш ребеночек, небось, голоден.

  Маша. Пустяки. Его Матрена покормит.

  

  

  

  

  Пауза.

  Медведенко. Жалко. Уже третью ночь без матери.

  Маша. Скучный ты стал. Прежде, бывало, хоть пофилософствуешь, а теперь все ребенок, домой, ребенок, домой, - и больше от тебя ничего не услышишь.

  Медведенко. Поедем, Маша!

  Маша. Поезжай сам.

  Медведенко. Твой отец не даст мне лошади.

  Маша. Даст. Ты попроси, он и даст.

  Медведенко. Пожалуй, попрошу. Значит, ты завтра приедешь?

  Маша (нюхает табак). Ну, завтра. Пристал...

  Входят Треплев и Полина Андреевна; Треплев принес подушки и одеяло, а Полина Андреевна постельное белье; кладут на турецкий диван, затем Треплев идет к своему столу и садится. Зачем это, мама?

  Полина Андреевна. Петр Николаевич просил постлать ему у Кости.

  Маша. Давайте я... (Постилает постель.) Полина Андреевна (вздохнув). Старый что малый... (Подходит к письменному столу и, облокотившись, смотрит в рукопись.)

  

  

  

  

  Пауза.