Андреев Леонид Николаевич - Собачий вальс

y">   Женщина. Так ты еще и ревнивый, скажите пожалуйста! Ах ты егоза!

   Тиле. Он очень ревнивый зайчик!

   Женщина. О? Ах ты дурачок, Феклушенька. Гляди, вот и товарищ над тобой смеется, думает: какой глупый, а еще борода как у козла. У-у, ты, козлик!

  

  

   Феклуша. Пусти! Женька!..

   Женщина. А вот и не пущу. Ты будешь меня ревновать? Ты будешь меня ревновать? - зайчишка ты этакий. Вот и пошутила немножко, а теперь можно я выпить. Пей, Феклушенька!

   Тиле. Она тебя любит, Александров.

   Женщина. Конечно, люблю, он веселый. Ну,- эка разиня, что же ты на скатерть льешь? Ты лить будешь, а за тебя потом скатерть стирать надо, ты осторожней будь, нехорошо. Налили мы тут у вас, извините.

   Тиле. Пожалуйста, это ничего. Скушайте эту грушу, прошу вас. Отчего ты не кушаешь, Феклуша? Кушай.

   Феклуша. Я кушаю. Он очень добрый, Женя, он очень добрый, да?

   Женщина. Они нас угощают, а сами и не пьют.

   Тиле. Ну что вы!

   Феклуша. Я вас очень люблю, Генрих Эдуардович. Я его очень люблю, Женька, он добрый, я его хорошо знаю. Он говорит: Александров! - а я тут как тут. От него не убежишь. Нет...

   Женщина. Ох, спина что-то заболела сидеть. Можно, я на диванчик сяду, где помягче?

   Феклуша. И я!

   Тиле. Конечно, я прошу вас! Александров, что же ты не помогаешь даме?

   Женщина (пьяно смеется). А то я сейчас посуду прибирать начну. Ей-Богу, какая глупая! Другие что, а я, как напьюсь, так сейчас тарелки мыть, ножи, вилки прибирать! Умора! Намою мало, а набью - наколочу целую гору.

   Тиле. Если это доставит вам удовольствие...

   Женщина. Ну что вы, я еще не пьяна. Ох, хорошо! (Садится на диванчик.) А что ж, зайчишка, садись, я тебе сказочку скажу. Жил-был зайчик, длинные ушки до самой макушки...

  

  

   Феклуша. Ты меня любишь, Женичка?

   Женщина. Да люблю, люблю, а то что же делаю? Жил-был зайчик...

   Феклуша. Ты озябла?

   Женщина. Теперь согрелась" а то совсем скисла. Погоди, я шляпку-то сниму. Надоела, ну ее к черту! Перья тоже! Я, миленький, с пяти часов мостовую-то гранила, тут и ты скиснешь!

   Феклуша (смеется). А у меня пятеро детей, и жена опять беременна. Ей-Богу!

   Женщина (также смеясь). Ах ты заяц! Да на что ж тебе столько? У меня один был, да и того в помойку бросила, а ты - пять! Девочки?

   Феклуша. Три девочки, и мальчик, еще умер, Саша. Сколько это всего будет?

   Женщина. Ну, конечно, девочки, эка добро. А у меня мальчик был, плюгавенький, недоносок...

   Феклуша. Нет, ты сосчитай!

   Женщина. Да зачем считать, чудак человек? Какой счетчик нашелся, своих детей по пальцам считаем. Брось!

   Феклуша. Нет, ты это напрасно, Женя. Считать всегда нужно, а то забудешь. Погоди, я его спрошу... Генрих Эдуардович, сколько у меня детей, а?

  

  

   Женщина. Задремал, кажется, тише ты! Пусть поспит.

   Феклуша. А ты его не боишься?

   Женщина. Чего же мне его бояться? Это вы невежливы, а они очень вежливы, они мне очень нравятся. Тише, пусть поспит.

   феклуша. Вот он умеет считать, так считает!.. У него - миллион!

   Женщина. Да что ты!

   Феклуша (смеется). Я нарочно, я тоже хитрый. Он думал, что я прячусь, а я... Он умный, а тоже дурак большой, дурак.

   Женщина. Поумнее тебя. Ты-то умен, я погляжу?

   Феклуша. Я его обошел. (Смеется.) Он думал, что я прячусь, а я каждую ночь под окнами его стоял. Я все следы его обнюхал, от меня не убежишь, нет!

   Женщина. Не кричи.

   Феклуша. Я не кричу. Александров! - Ты у меня узнаешь Александрова, ты у меня запищишь. Я и плакать могу, я и плясать могу, если захочу, вот я какой. Вот возьму, руки на себя и наложу, тогда ищи Александрова. (В нос.) Александров!..

   Женщина. Мели, Емеля, твоя неделя.

   Феклуша. Нет, не Емеля, а ты мне не смеешь так, я тебе в морду дам!

   Женщина. Какой сердитый зайчишка.

   Феклуша. Нет, я не зайчишка. Я человек. Это он меня зайцем сделал, а я человек, у меня только способностей нет, а я человек. Во мне сердце бьется, я в Бога верую, а он нет. Какое он имеет право? (Плачет.) Я больше не могу.

   Женщина. Ну вот! Чего не можешь-то?

   Феклуша (плачет). Не могу я больше!..

   Женщина. Перестань, надоело. А то засну, слышишь?

   Феклуша. Поцелуй меня.

   Женщина. То плакать, а то целуй его. На.

   Феклуша. Не хочу. У тебя нос кривой: зачем ты пришла с кривым носом? Пошла вон отсюда!

   Женщина. Сам пошел вон. Скажите! Не ты меня привел, ты и уходи. Зайчишка поганый!

   Феклуша. Женька!..

   Тиле (громко). Александров! Еще коньячку хочешь? Но, но - не драться, Александров! И не замахиваться!

   Феклуша. Я не дерусь. Это она...

   Тиле. Поссорились немножко? Это ничего, это пройдет. Выпейте коньячку, Счастливая Женя...

   Феклуша (смеётся). У нее Нос кривой, Генрих Эдуардович. Ее черт к нам принес!

   Женщина. А тебя кто? (Сердито надевает шляпу.)

   Тиле. Ай, как не стыдно, Александров: ты обижаешь нашу гостью! Нет, нехорошо, Феклуша,- какой же ты мужчина?

   Феклуша (смеется). Ее черт принес!

   Тиле. Ну Так ты должен его благодарить, Феклуша, а не сердиться} Если бы черт принес мне такую женщину, я бы сказал ему спасибо! И пожал бы его волосатую честную руку (хохочет),- о да: это была бы честная рука! Или ты думаешь, что у черта не может быть честной руки? Как вы думаете, Женя?

   Женщина. И черти бывают разные, не одни люди.

   Тиле (торжественно). Ты слышишь, Александров, глупец? Пей, освежи твой дурные мозги. Пейте, Женя, пейте больше, пейте скорее: скоро запоет петух! Моя ночь проходит, а я еще не видел ни одного моего сна. Пейте скорее, глотайте огонь! Вот я, Генирих Тиле, глотаю огонь. Смотрите: ейн, цвей, дрей! (Залпом выпивает большой стакан коньяку.)

   Феклуша. И я! Смотрите, Генрих Эдуардович, и я!

  

  

   Женщина. И ты тоже!

   Тиле. И он тоже! И все мы! Пейте скорее, я прошу вас, мои дорогие гости, я очень прощу вас: пейте скорее. Ночь идет быстро, но мы должны быть еще быстрее: понесемся как бешеные кони. Ты умеешь ржать, Феклуша?

   Феклуша. Умею. Который час? Мне завтра на службу.

   Тиле. Какая служба? Ты с ума сошел, Александров,- про какую службу ты говоришь? Ты забыл, Феклуша, старый товарищ, ты забыл - но ты служишь у меня!

   Феклуша. Поплыл Феклуша! (Пьет.) Женя, пей!

   Женщина. И то пью. (Смеется.) Вот погнали как на пожар.

  

  

   Тиле. Женя, поцелуйте Феклушу. Феклуша, поцелуйте Женю.

   Женщина. И пить и целоваться...

   Тиле. Скорее. Я хочу видеть, как влюбленный мужчина целует влюбленную женщину: подумайте, что я этого никогда не видал. Ну?

   Феклуша. Ну?

   Женщина (целуя и смеясь). Вот. Прямо: Христос воскресе!

   Тиле. Нет, еще крепче, еще горячее! Ага. Так!

   Женщина (смеясь). Тоже чудак, не видал, как делается. Теперь мы с тобой, зайчик, как муж и жена: три раза почеломкались. Что, еще захотел? Ну, целуй уж, только усы вытри.

   Феклуша. Я тебя люблю.

   Тиле. Хорошо? О, я знаю еще одну штуку: сейчас мы все будем смеяться. Погодите, я одну минуту, одну минуту! (Быстро выходит в спальню.)

   Женщина. Пьяна я, зайченька, вся комната перед глазами пляшет. (Смеется.) Что это он еще придумал, льстивый какой!

   Феклуша. Поцелуи меня еще. У меня тоже все пляшет - смешно!

   Женщина. Нет, будет. Дай я лучше тебя по голове поглажу... и волосики-то какие реденькие у зайчика, вороны ему выщипали. Тебе вороны выщипали, зайчик?

   Феклуша. Вороны.

  

  

   Женщина. Это кто? Послушайте!..

   Феклуша. Позвольте, здесь никого нет... Кто это? Что вы смотрите? (Испуганно зовет.) Генрих Эдуардович, тут кто-то...

  

  

   Тиле (коверкая слова). Позвольте узнать, Генрих Тиле дома или уже убежал? Я англичанин, сэр Эдуард Томсон. Я рыжий.

   Феклуша. Неужели?.. Генрих Эдуардович! У меня даже хмель соскочил, ей-Богу! Кто это, думаю, даже испугался! Да неужели?

  

  

   Тиле. Не узнал, Феклуша?

   Феклуша. Да разве можно узнать? Ну и фигура, вот фигура", и борода рыжая! (Хохочет.)

   Женщина. И еще плешивый, Господи! А плешь-то на что?

   Тиле. Смотрите. (Измененной походкой под англичанина ходит по комнате, показываясь.)

   Феклуша. Чудеса, совсем другой человек. Ничего не понимаю, с ума сошел. Да вы ли это, Генрих Эдуардович?

   Тиле. Я. Я могу другую походку, я могу другой голос и все другое. Каждую ночь я надеваю это платье, смотрю в зеркало и хожу по комнате один. Я учусь, Александров,- теперь ты понял меня, глупец?

   Феклуша. Вот это чудеса, это настоящее. Женька, ты видишь? Ему руку поцеловать мало, вот что я скажу!

   Тиле (измененным голосом). Не хотите ли музику, почтеннейший господин Александров, и вы, прекрасная дама? Я музикант, к вашим услугам.

   Феклуша. Хочу, давайте. Женя, музыка!

   Тиле. Я знаменитый музикант. Слушайте, Феклуша, вот я сыграю вам "Собачий вальс". Слушайте! (Садится и с обычной чопорной манерой, подчеркивая ее, играет "Собачий вальс"; объясняет.) Это собачки танцуют. Маленькие, хорошенькие собачки! Ти-та-та!..

   Феклуша. Собачки... ну, ну?!

   Тиле. Так. Так. Их дергают за ниточку, им показывают кусочек сахару... та-та-ти-ти... А они поднимают ножку - так! Так! И танцуют - маленькие, глупенькие собачки. Так! Так!

   Феклуша. И еще! Ну, пожалуйста, разочек!

   Женщина. Еще! Еще!

   Тиле. Нет. Довольно. (Быстро отходит от рояля; яростно смотрит на женщину и Феклушу и топает ногой.) Кто я?? О глупцы! Мне будут играть лучшие музыканты в мире, а я стану ногой, я раздавлю ногой их глупую скрипку и скажу: довольно! Я ногой стою на вашей глупой музыке - довольно! Прекраснейшие женщины упадут к моим ногам, и они будут целовать грязь моих подошв, а я стану ногой на голую прекрасную грудь и скажу: довольно! И она раздавлена, но она еще целует разбитыми губами: довольно! - крикну я. Довольно, глупая, ничтожная, недостойная... тварь!.. (С силой ударяет по роялю.)

   Женщина. Ой, не надо! Лучше музыку.

   Феклуша. Не надо, Генрих Эдуардович. Я боюсь! Лучше музыку, собачек. Пусть опять собачки...

   Тиле. Собачки?

   Феклуша. Да!

   Женщина. Собачки!

   Феклуша. Да! (Смеется счастливо.) Как их за ниточку, а они ножкой, ножкой. Мне хочется! (Сучит ногами.)

   Тиле. Ножкой?

   Феклуша. Да! Мне хочется!

   Тиле. Да, да! (Смеется.) Ему хочется, ему хочется... Пусть будут собачки.

   Женщина и Феклуша (просят). Собачки!..

   Тиле (садясь за рояль, измененным голосом). Слушайте! Я знаменитый музикант, и вот я играю вам знаменитый "Собачий вальс". Танцуйте.

  

  

  

   Елизавета. Я хотела бы посмотреть другие комнаты. Это удобно, я не знаю.

   Карл. Отчего же неудобно? Смотри, если это доставляет тебе удовольствие. А господина Феклуши можешь не стесняться, мы теперь с господином Феклушей друзья. Но как я потолстел, Лиза,- ты замечаешь?

   Елизавета. Да.

   Карл. Даже неприлично. За последнюю неделю опять прибавил полфунта, и это несмотря на гимнастику и верховую езду. Надо будет взять массажиста. Господин Феклуша, вы что делаете, чтобы быть таким тощим - вы скоро станете похожим на факира!

   Феклуша. Что? Да, я похудел.

   Карл. Похудел! Сколько вы весите?

   Феклуша. Что? Не знаю, Карл Эдуардович, никогда не взвешивался.

   Карл. Лиза,- правда, что наш друг, господин Феклуша, похож на сумасшедшего, который удрал от надзирателя? Но что же ты не идешь, Лиза, смотреть? Иди, а мы здесь поболтаем. Что ты смотришь?

   Елизавета. Карл,- неужели уже прошло полтора года, как мы с тобой здесь были? Смотри: те же ноты.

   Карл. Да, Генрих консервативен. Вероятно, прошло, я, право, не знаю. И вообще, Лиза, я не понимаю прелести душу раздирающих воспоминаний, в этом отношении я европеец. Вот русские: те всегда не живут, а что-то вспоминают; и о чем бы они ни говорили или ни писали, это всегда похоже на воспоминание.

   Елизавета. А Генрих?

   Карл. Генрих? В конце концов, я плохо знаю брата моего Генриха... впрочем, уверен, что, если он придет сейчас, он выгонит и меня, и тебя - несмотря на прелесть воспоминаний. Поторопись, душечка.

   Феклуша. Они еще не скоро придут. Я их привычки знаю.

   Карл. Тем лучше, я вовсе не желаю ссориться с Генрихом.

   Елизавета. У меня уже умер муж, умер ребенок, а здесь все то же. Вот здесь будет голова Бетховена: когда же она будет? Карл, я пойду в те комнаты. Я скоро.

   Карл. Иди. Выключатели у дверей, их легко найти. Иди, душечка.- Господин Феклуша, сядьте-ка ко мне поближе.

  

  

   Итак, господин Феклуша? Но почему от вас так пахнет кислым пивом - вы всегда что-нибудь выдумаете? И вы больны или пьяны: что вы так таращитесь на меня? Ну-с?

   Феклуша. Готово.

   Карл. Что готово?

   Феклуша. Застраховал. В сто тысяч, как было сказано.

   Карл (приподнимаясь). Так. А полис где, у брата?

   Феклуша. Полис скоро будет. На днях обещал. Я вам верно говорю, Карл Эдуардович.

   Карл. Так. (Ходит.) Нет! Нет. Вы лжете, господин Феклуша, вы лжете, я это вижу! Вы совершенно невыносимый дурак, Александров,- зачем вы лжете? Странный человек, который не понимает прямой своей выгоды и еще лжет. Или вам жалко того коньяку, который вы пьете с братом Генрихом? Но вы уже совсем спились, вас теперь же необходимо в лечебницу, у вас глаза как у собаки, когда у нее начинается бешенство. Мы, Тиле, можем пить очень много, у нас прекрасная наследственность, но вам я бы не посоветовал!

   Феклуша. Я уже месяц ничего не пью. Достаточно!

   Карл. Это звучит довольно сильно для Феклуши, но тогда отчего же у вас такие полоумные глаза? И что вам нравится в брате Генрихе? Он тренирует вас как шельму. Или вам его жаль, у вас человеческие чувства, господин Феклуша?

   Феклуша. Да и жаль - отчего же не жалеть?

   Карл. Фи, Александров! Бросьте! Даже неловко слушать. Наконец скажу вам откровенно; я немного медик и предсказываю вам, что через год никакое общество не возьмет Генриха на страх. В нем есть некоторые признаки, понимаете, которые мне не совсем нравятся, я боюсь за него.

   Феклуша. Через неделю... через две недели будет полис.

   Карл. Прикажете верить?

   Феклуша. Будет.

   Карл. И имейте в виду, господин Феклуша, что я лично не особенно заинтересован. Живется мне вообще не дурно, а вскоре - это пока секрет - я, вероятно, женюсь на Елизавете. А вы знаете, сколько у меня денег? - ну, то-то. А записочку вы, вероятно, также не приготовили - с вами невозможно иметь дело, Александров!

   Феклуша. Нет, записочку приготовил. Вот.

   Карл (читает). "Прошу никого не винить в моей смерти. Завещания нет. Слуге Ивану выдать пятьсот рублей. Генрих Тиле". Так. Это вы сами придумали пятьсот рублей Ивану?

   Феклуша. Сам.

   Карл. Нет - но вы гениальный мошенник, Феклуша: беру обратно все, что когда-нибудь говорил вам неприятного. И я знаю почерк Генриха - это шедевр. Изумительно. И бумага его!

   Феклуша. Его, из стола. Давайте записочку.

   Карл. Вам сколько лет, Феклуша,- сорок? Так я должен сказать вам, Феклуша, что вы сорок лет были болваном! Такой талант зарывать в землю! Непроходимо глупо, господин Феклуша! - с таким умением подделывать почерки вы давно могли бы составить состояние.

   Феклуша. Давайте записочку.

   Карл (прячет записочку в бумажник). А вот это уже нет, шалости. Покажете полис, тогда получите и ваше произведение: тогда оно будет в надежных руках. Компренэ, господин Феклуша?

   Феклуша (колеблется). Ну, хорошо. Вы тоже очень большой мошенник, Карл Эдуардович.

   Карл (равнодушно). Так себе. Надо же как-нибудь жить, Феклуша, на улице деньги не валяются. Дайте мне миллион и тогда требуйте честности, а ездить на извозчике, пока вы будете катать в автомобилях - слуга покорный. Но бойтесь одного, Феклуша,- жадности: вот что губит нашего брата... А вот и Лизочка. Ну как, Лизетт, пролила слезу?

   Елизавета. Карл, это ужасно.

   Карл. Что такое, Лизетт? Привидения?

   Елизавета. Не смейся. Одна комната оклеена обоями только наполовину, сор, известка, паутина: что это за комната? Я забыла, что он говорил тогда... что это за страшная комната?

   Карл. Не знаю, у Генриха много нелепых фантазий. Кажется, детская... (Смеется.) Для твоих неродившихся детей, Лизетт!

   Феклуша. Да, детская. Генрих Эдуардович тогда сгоряча не велели ее трогать, да так и забыли, должно быть,

   Елизавета. Выйди отсюда, Карл, и попроси с собою Александрова, я хочу остаться одна. Тебе не трудно?

   Карл. Нисколько. Пойдемте-ка, господин Феклуша, поболтаем. Вы сегодня очаровательны, как невеста, Феклуша, я в вас влюблен. Тогда позови, Лиза.

  

  

   Елизавета. Как это странно: уже три года прошло, умерли и похоронены муж и ребенок, а здесь все то же, и квартира ждет меня. Кто же я? Я - Лиза. Нарочно, я только что приехала из Москвы... тогда приехала и пришла к Генриху, а его нет дома, и я жду. Тогда я могла входить прямо и ждать. Генрих, я жду тебя!

  

  

   Генрих, я жду тебя.

  

  

   Я люблю тебя, Генрих! Я рада целовать стол, за которым ты сидишь, целовать пол, по которому ты ходишь, целовать комнату, в которой я сама не захотела жить. Сама? Не знаю. А кто же, если не я сама? Я люблю тебя, Генрих. Клянусь Всемогущим Богом, я люблю тебя, Генрих, и никого не любила, кроме тебя, и никого не звала, кроме тебя! Ты сильный, и ты не прощаешь: ты выгнал меня вон, когда я постучалась в твою дверь: пойди прочь, сказал ты. Пойди прочь, недостойная Елизавета! - сказал ты и закрыл дверь. И я ушла. Я люблю тебя, Генрих. (Плачет.) Отчего же ты так печален, Генрих, если ты не любишь меня? Вчера ты шел по набережной и думал, что ты один, а я ехала в карете и тихонько смотрела на тебя в окно: ты был так печален! И я влюбилась в тебя, как девочка, а ты думал, что ты один - шел печально и не видел никого. Может быть, ты тоже плакал, Генрих? Может быть, ты также думал о неродившихся детях? О, какое ужасное слово: неродившиеся дети! Кто не родился? Кто не увидел света? Кого здесь ждали и кто не пришел? Кто не родился? Кто не пришел? Генрих! Генрих!

  

  

   Боже, сотвори так, чтоб душа моя осталась здесь, чтобы она сделалась воздухом, который обнимет его! Он придет, печальный,- и вдруг ему станет тепло, он улыбнется и скажет: отчего так хорошо в этой комнате? Как хорошо! Кто целует меня? Это ты, Лиза? Это ты, Лиза?.. (Плачет.) Твоя мама, которая умерла давно и не может проклясть меня, потому что умерла давно, учила тебя играть; ты был маленький, и она сама переставляла твои пальчики - тогда у тебя были маленькие пальчики. Потом ты играл мне,- я сидела вот здесь, а ты играл, и ты хотел, чтобы я смеялась, а мне вдруг стало так печально и страшно - я вдруг возненавидела тебя и твою квартиру - возненавидела твою маму - мне стало печально и страшно! Тогда я ничего не понимала, я уехала в Москву, а теперь я знаю: ты играл о неродившихся детях, твой смех был печалью - Генрих, зачем ты играл мне? Кто не родился? Кто не увидел света? Кого здесь ждали - ждали - ждали - и кто не пришел? Генрих! (Плачет.) Я люблю тебя, Генрих! (Плачет. Становится на колени и опускает голову на клавиши рояля. Встает, оправляет волосы и лоб, как бы стирая что-то с лица; зовет:) Карл!

  

  

   Карл. Что, уже домой? Пора. Черт знает, что такое, Лиза: только сейчас я хвастал Феклуше своим здоровьем - и вдруг в сердце пренеприятнейший перебой! Как ты думаешь, это не может быть пороком сердца?

   Елизавета. Не думаю. Едем же. До свидания, Александров.

   Карл. Да и я не думаю, чтобы порок, но ужасно неприятно. Нет, к черту все, завтра же за массаж! Прощайте, Феклуша, и, пожалуйста, эти дни не тревожьте меня, я буду отдыхать, а через недельку заходите. Или лучше я вам сам напишу, когда прийти...

   Елизавета. Идем же, Карл!

   Карл. Да подожди ты! Я по два часа тебя жду, можешь же и ты подождать меня одну минуту! - Так помните же, Александров, я сам напишу, когда зайти. Только чтобы все было готово: понимаете? Пора перестать быть таким глупцом, у вас дети. Ну... идем. Недостает теперь еще Генриха встретить: черт побери твои фантазии, Лиза!

  

  

   Феклуша (говорит в прихожую). Дверь закрывается сама, Карл Эдуардович.

   Голос Карла. Я знаю. Прощайте.

   Феклуша. Прощайте. (Феклуша один. Садится у стала, вынимает из кармана конверт и из него аккуратно сложенную бумажку, читает:) "Прошу никого не винить в моей смерти. Завещания нет. Слуге Ивану прошу выдать пятьсот рублей. Генрих Тиле". Так, превосходно-с. Он думает, что у меня одна записочка, а у меня две: дурак Карлуша. Жаден, а дурак. И не заметил, что на той числа нет, а этот не может числа не поставить - дурак Карлуша. И "эр" там написано с отличкой от его почерка, тоже не видал от жадности. Вот такие-то попадаются, дураки - правду этот говорит. (Подходит к зеркалу, вынимает гребешочек и причесывается, стряхивая волосы.) Лезут, проклятые! Должно быть, чахотка - холодно и потею... ну, так я ж тебе покажу мою чахотку! (Ходит по комнате, презрительно разглядывая вещи.) Я тебе покажу! (Пробует открыть запертый стол, перебирает бумаги, презрительно отшвыривая их.) Порядок! Мошенники! Я тебе покажу твой порядок! (Садится у стола и размахивает руками.) А хорошо бы под Николаевский мост мину подложить и взорвать - чтобы все полетели к чертовой матери. Да. А можно и под весь город мину подложить, в десять тысяч пудов... тогда и сам полетишь к черту. Нет, отчего же сам? Провод можно сделать до Шувалова и кнопку где-нибудь на дереве, в лесочке: нажал раз - вот все и полетели к черту. А придется-таки мне в сумасшедший дом: вертелся, вертелся, а теперь не отверчусь. Нет! Шалишь! (Задумывается.) Бить там будут, здорово бьют там, говорят, ребра ломают - вот это неприятно. И стол, говорят, плохой: сумасшедший-то не понимает, а жаловаться начнет, сейчас ему ребро пополам: не ври! Сумасшедший никаких прав не имеет, вот это несправедливо, куда закон смотрит. Конечно, можно и тихо сидеть, тогда тебя никто не тронет, да и сторожа тихих любят: тоже небойсь немало намучились ребятки. Ох, не мало! Ну, да: тихо!." (Встает и начинает ходить все быстрее.) Хорошо говорить тебе? тихо. Да. Тебе хорошо, а мне нехорошо. Да. А мне нехорошо... (Кружится бестолково по комнате, невнятно бормочет, не замечает вошедшего Генриха Тиле.)

   Тиле. Здравствуй, Феклуша.

   Феклуша. Что? Что?

   Тиле. Я говорю: здравствуй. Ты что бегаешь?

   Феклуша. Я-то? Ничего. Здравствуйте, Генрих Эдуардович.

   Тиле. Бормочешь что-то. Ты здоров?

   Феклуша (смеется). Разве бормотал? Не с кем поговорить, так я с собою рассуждаю. Товарища себе нашел, такой же умный, как и я.

   Тиле. О чем рассуждаешь?

   Феклуша. Кому мои глупости интересны! Так, о житейском. Дождь на дворе?

   Тиле. Дождь. (Устало садится.)

   Феклуша. Генрих Эдуардович, а Иван ушел. Говорит, что вы сегодня его отпустили?

   Тиле. Да, я его отпустил. Сядь, пожалуйста, и помолчи.

  

  

   Феклуша. Что это, Генрих Эдуардович, у вас такой вид исхудалый, вы не больны ли? К доктору бы сходили.

   Тиле. Нет, я здоров. Вероятно, устал сегодня на собрании, много говорить пришлось о делах. О делах, Феклуша. Спорил с глупцами и устал. Ты надолго ко мне?

   Феклуша. Нет, на минутку, я сейчас.

  

  

   Тиле. Жаль, что камина у меня нет. Все обдумал, а камин позабыл... правда, квартира с отоплением. Ну?!

   Феклуша. Генрих Эдуардович!.. В ваших планах произошла перемена. Хоть вы поклянитесь мне...

   Тиле. Да? Постой: откуда здесь пахнет духами? Да, пахнет. Уж не стал ли ты душиться, Александров?

   Феклуша. Вы уж выдумаете! Никаких духов я не слышу.

   Тиле. Нет, пахнет. Впрочем, это не важно. Что же ты Желаешь сказать мне? - говори.

   Феклуша. Я уже сказал. В ваших планах произошла перемена - скажите правду, Генрих Эдуардович, на колени перед вами стану, пять лет в церкви уж не был, а теперь в церковь пойду, молиться за вас буду. Скажите правду!

   Тиле. Очень ты любишь становиться на колени, Александров. Какую правду? Я сегодня устал.

   Феклуша. Ну... голубчик, ну, миленький! Товарищами ведь были, вспомните, как маленькие были, как в Петершуле учились... Скажите! Отпустите мою душу, не могу я больше! (Плачет.)

   Тиле. Ты тоже плачешь? Странно. Сегодня я почему-то вижу очень много слез. Сегодня я был на вокзале...

   Феклуша (вздыхая после плача и вытирая глаза грязным платком). Зачем на вокзале?

   Тиле. Поезда смотрел... нет, письмо отправлял. И вот я увидел старую женщину в платке, которая шла по перрону, и была совсем одна, и плакала при всех. Странно... (Задумывается.)

   Феклуша. На улице редко кто плачет: разве только пьян или родственника хоронит.- Генрих Эдуардович, внемлите, а то... опять заплачу!

   Тиле. Да? Не надо. Нет, в моем плане существенной перемены не произошло. И уже с завтрашнего дня для тебя наступает спокойствие: завтра я уезжаю.

   Феклуша (краснея). Завтра? По какой карте?

   Тиле. Тсс!.. Сейчас мне трудно говорить с тобой, Феклуша, старый товарищ, но завтра ты еще зайдешь ко мне и все узнаешь. (Усмехаясь.) Но только не вздумай гнаться за мной - не догонишь!

   Феклуша. Ну, что это вы!..

   Тиле. Да, да, ты хитрый зверек!

   Феклуша. Дураку и хитрость не помогает, только себя и обманешь. Пораньше утром зайти, до службы?

   Тиле. Можно и пораньше. Теперь же иди домой и спи спокойно, Феклуша, старый товарищ. Дети твои здоровы?

   Феклуша. Что им делается, здоровы, должно быть. Отчего вы коньяк бросили пить, Генрих Эдуардович, у вас даже лицо потемнело?

   Тиле. Не хочется. Иди.

   Феклуша. Сегодня ровно месяц, как мы последний раз пили коньячок... Помните, как вы называли коньячок? Ну, пойду, не буду вам мешать. (Тихо.) А деньги спрятаны?

   Тиле. Тсс! Молчи. Спокойной ночи, Феклуша, иди. Ты в калошах: идет сильный дождь. Прощай, до завтра.

   Феклуша. А если до завтра, так, значит, не прощай, а до свиданья. До свиданья, Генрих Эдуардович. Спокойной ночи... и уж скажу вам: хорошо вы делаете, что эту квартиру бросаете! Тогда я молчал, а теперь можно сказать: бросайте вы ее поскорее! Если в ней одному час пробыть, так с ума сойдешь, ей-Богу!

   Тиле. Да, я бросаю. Прощай.

   Феклуша. Прощайте.- Можно мне еще сказать? Всех людей я понимаю и могу с лица угадывать, кто к чему склонен, а вот смотрю я на вас... строги вы очень! (Тише.) И не знай бы я ваших мыслей...

   Тиле. Тсс!..

   Феклуша (с внезапной яростью). Нечего цыкать, мы люди свои! Эка! Я и сам так цыкну!..

  

  

   Извините, Генрих Эдуардович! (Идет.)

   Тиле. Дверь запирается сама.

   Феклуша. Я знаю, Генрих Эдуардович. (Идет, Тиле смотрит ему вежд, вдруг останавливает.)

   Тиле. Постой. Идет сильный дождь, вот тебе на извозчика. Бери же.

   Феклуша. Спасибо... Ну, и зачем так много? Мне совестно, ей-Богу!

   Тиле. Нечего, нечего, иди.

  

  

   Феклуша. Генрих Эдуардович!.. Смотрю я себе на руку и думаю: дали вы мне двадцать пять рублей - а отчего я не радуюсь? Конечно, деньги уж не такие большие, а все-таки, будь это прежде, я бы колесом ходил. А сейчас смотрю и... или это после слез так кажется? Будто за мои слезы и побольше бы следовало? Или так по расчету выходит? (Не поднимая глаз.) Извините.

  

  

   Тиле. Уже одиннадцать. Надо снять воротничок. (Снимает воротничок, манжеты, сюртук; все аккуратно складывает на кресло. Ходит по комнате, тяжело и медленно, как налитый чугуном. Пытается протереть стекло, за которым неслышный городской дождь.) Так. Сейчас одиннадцать, а солнце всходит почти в семь - сколько же еще часов будет темнота? Много - не надо цифр, Генрих, Генрих Тиле - просто скажи: много! Много часов, много темноты. Я никогда не думал о, том, что делают люди, когда кончают с жизнью и убивают себя, и теперь мне странно, я не умею себя вести. Может быть, надо сидеть за столом, а я хожу? Надо сделать. (Садится, но сейчас же встает и снова ходит.) Нет! Пустяки! Самоубийцы просто не думают о том, надо ли им ходить или сидеть. Вероятно, ходят. Но откуда здесь так пахнет духами - сладкие, странные, печальные духи. Так душатся женщины, которые молоды и хотят любви. Но сердце у них печально... Печальные духи! Печальные женщины, печальная Елизавета - теперь я ее не помню, а когда-то я ее любил, что-то было такое - была печаль. Боже мой! Зачем я говорю: Боже мой? - Боже мой! Я ничего не знаю, я ничего не понимаю, я никого не люблю. Убийца? - Вор, укравший миллион? - Генрих Тиле, любивший точность? - не знаю. Было все - и не было ничего. Зачем я бил по столу кулаком, зачем я кричал? Зачем Генрих Тиле писал цифры, столбцы чисел, бесконечный караван в бесконечной пустыне? Было все, и не было ничего. Был странный человек, который метался, кричал, надевал рыжий парик, как клоун, глотал огонь. И был другой странный человек, который ходил в банк, выгонял чиновников, имел строгий вид и назывался - Генрих Тиле. Что за чепуха - Генрих Тиле! И кто будет лежать в гробу: Генрих Тиле или тот? А где буду я? Вот я уже подумал про гроб, белый с кистями. Мне страшно. Неужели все кончено? Мне страшно! Неужели действительно пришло это? Жил, жил и вдруг - это. Это! Какой ужас! Нет, какой ужас!

   Это.

   Нет! Нет! Мне не страшно - о черт! Мне не страшно,- о, берегись обмана, берегись обмана, берегись обмана. Итак, гроб, белый с кистями, а в нем кто-то. Да, конечно: это страшно Генриху Тиле с его цифрами, это страшно тому другому, который хотел украсть, кого-то убивал, кого-то насиловал и надевал рыжий глупый парик злодея. Но где же я? - Боже мой, великая мудрость и любовь, ответьте мне: где же был я с моей великой, печальной и одинокой душою? Меня нет. Нет никого. Нет ничего. Один ужас - и это.

   Это.

   Генрих, Генрих, милый мой, держи себя крепко. Ты умел бить кулаком по столу, теперь держи себя крепко. Так. Хорошо! Так.

   Мне холодно. Нет, не мне, а здесь холодно. Зачем я снял сюртук, надо надеть. Такие манжеты носил Генрих Тиле. (Забывает надеть сюртук.) Но это невыносимо, это пустые комнаты так ужасно действуют на меня - как будто там убийца. В каждой комнате спрятался убийца и ждет. Хорошо бы там зажечь свет, но я боюсь туда войти. А здесь можно, о, здесь можно. (Зажигает новые лампочки. Светло.) Теперь светло: но какая странная чужая комната. И теперь еще больше нет никого - так говорится: еще больше нет никого? И опять пахнет духами - кто здесь пахнет духами? Это убийцы пахнут здесь духами? Чтобы черт взял того, кто это выдумал! Надо идти в спальню. (Открывает ящик стола, вынимает револьвер и деловито рассматривает его; кладет на стол. Про себя:) Стреляться надо там, где спишь. И с головой закрыться одеялом, как будто спать, тогда не заметишь. Так. Надо что-то еще... что? Я все забыл. Что? Ах да, надо написать записку... Где бумага, бумага, чернила, чернила? Нет. Не надо записки. Это пустяки. Все было - и не было ничего и это.

   Это.

   Надо идти в спальню. Что я забыл? Боже мой,- зачем я говорю: Боже мой? - Боже мой, я что-то забыл. Что? Ну да, вот это! Вот это! (Садится к роялю.) Теперь я сыграю "Собачий вальс". Слушай, Генрих Тиле,- я тебе сыграю в последний раз мой любимый "Собачий вальс". Так мама учила меня играть. (Играет - сперва громко, потом все тише. К концу, оборвав музыкальную фразу, падает на рояль и беззвучно плачет. Молча и осторожно закрывает крышку рояля, берет со стола револьвер и идет к спальне. Останавливается, говорит неторопливо:) Что еще? Ах, но что еще? (С недоумением осматривает комнату.) Надо... надо - что надо? Надо закрыть свет, да, вот что надо. Будет гореть всю ночь.- Пусть горит. (Уходит в спальню. Мгновение тишины. Снова выходит из спальни,- уже без жилета - и что-то озабоченно и молча ищет. По-видимому, или забыл, или не находит. Ищет. И не найдя и уже перестав думать о том, что искал, теми же быстрыми шагами уходит в спальню.)

  

  

  

   Впервые - в журнале "Современные записки" (Париж), 1922, No 10, с. 1-66. Тогда же пьеса вышла отдельным изданием в США. Сохранилась авторизованная машинописная копия пьесы (ИРЛИ, ф. 9, оп. 1, ед. 12). Переведена на испанский язык (1931).

  

   Андреев начал работу над "Собачьим вальсом" осенью 1913 г. 24 сентября он сообщал Вл. И. Немировичу-Данченко, что "недели через две пьеса будет готова (уже написал полтора акта) " (Письма Л. Н. Андреева к Вл. И. Немировичу-Данченко и К. С. Станиславскому.- Уч. зап. ТГУ. Вып. 266, с. 235). Уже в этом письме он характеризовал пьесу как "вещь о-ч-е-н-ь странную!" (там же). Потом этот мотив неизменно возникает в письмах, когда речь заходит о "Собачьем вальсе". "Собачий вальс" кончил,- сказано в письме к Немировичу-Данченко от 22 октября 1913 г.- но... странная это вещь, и стою я перед ней, разинув рот-а еще автор!" (там же, с. 236). Видимо, неуверенность в конечном результате ("может быть, и очень хорошо... а может, меня драть надо батогами" - там же) привела к тому, что Андреев, познакомив с первым вариантом ближайших друзей, все-таки на время прервал свою работу. 5 марта 1914 г. он писал из Рима литератору А. А. Кипену: "Относительно "Собачьего вальса", конечно, у нас нет таких разногласий, чтобы через две минуты разговора не превратились бы в полное согласие. А ваше от