Русская сатирическая проза XVIII века: Сборник произведений / Сост., авт. вступ. статьи и комментариев Стенник Ю. В.
Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1986
Я бы никогда не простил себе, если бы когда-нибудь стал искать покровительства. Я беден; но тверд, кусок хлеба, который я заслужил, слаще всякой пищи, которую мог бы я приобресть исканием. Сказывают, что надобно льстить, чтоб выиграть любовь у большого барина... видно, я никогда любим не буду, я гнушаюсь лестию и хочу быть должен всем трудам своим, нежели гордой улыбке слепого счастия, которая снискивается лестию. Я читал много о передних знатных бояр, и по большей части читал худое об них описание: инде говорят, что там господствует стон несчастных, и пол смочен слезами беззащитных достоинств; инде пишут, что будто вход в переднюю отверзается мешками; а перед рубищем и бедностию он навсегда затворен, и грубый швейцар с страшною дубиною, как лютый цербер одним взором отгоняет приходящих... Боже мой! говаривал я сам себе, ежели это правда, как пишут... язык мой немел и от одного воображения заливался я слезами... и в то же мгновение благодарил Бога, что он меня создал с таковым расположением души, что, будучи малым доволен, я никогда не буду иметь нужды таскаться по передним... развернул я еще книгу, нашел и там описание передней, где господин дома будто всех принимает ласково; но благосклонность его питает всегда просителей завтрем...
И так судя по таковым описаниям, каким я поражен вдруг ударом, когда представилася мне нужда идти с просьбою к большему барину?.. Я воображал, что или меня туда не пустят, или я принят буду и провожден с презрением: но колико я обманулся! о проклятые писатели!., вы часто созидаете в мыслях своих такие нелепости, которые нигде, кроме воображения вашего, не существуют. Какая в том польза, что вы обременяете вашими мрачными картинами читателя? Отныне я не поверю вам ни в чем. Вы, описывая вельможу гордого, безжалостного, корыстолюбивого, даете знать, что если бы судьба поставила вас самих на чреду вельмож, то бы вы оправдали описание ваше.
Поутру рано рукою искусного волосочеса сделалась голова моя седа, как у старика лет в девяносто; тупей и виски на ней изображали нечто по моде; я надел кафтан, гораздо повычистив его, ибо другого у меня нет; погляделся в зеркало и с трудом в нем себя узнал, отряхнулся и пошел к большему барину, до которого мне была нужда. Чем ближе я подходил к его жилищу, тем более нападала на меня робость... Во всю дорогу сочинял я в уме, как начать с ним речь, и, как сквозь сон, теперь помню, что я вздумал было нечто отменно высокое и замысловатое, но едва дошел я до лестницы его, то все из головы моей пропало... Ученый свет много потерял... Я было хотел назад воротиться; но нужда требовала, чтоб я шел вперед.
Повлекся я весьма медленными шагами наверх и робкими взорами окидывал повсюду, ища ужасного швейцара с грозною его дубиною, и дошед до самых дверей, нигде с ним не встретился; дивясь таковому чуду, отворил я тихонько дверь и вошел в прихожую. Тут увидел я двух ливрейных, которые встретили меня с превеликою учтивостию; я им также поклонился учтиво и спрашивал, можно ли мне сегодня видеть господина; один из них мне ответствовал: извольте войти в залу и взять малое терпение его обождать, у нас ни о ком не докладывают. Он обыкновенно всякое утро выходит сам в зал, где всех, кому есть нужда, он принимает без доклада. Учтивость их меня удивила, а более всего, что вход позволен всякому и без доклада, отчего робость во мне гораздо поумалилась, и я взошел в залу.
В ней было человек пять-шесть, не более, и едва мы взаимно друг другу поклонились, я увидел, что взошло к нам теми же, как и я, дверьми человек более десяти; а там и еще, так, что зала сделалась довольно полна; большая часть из них были люди военные, старики, среднего возраста и молодые. Иные были пасмурны, иные веселы; а иные ни то, ни другое.
Я приметил тут одного старичка, на котором был мундир довольно поношенный, и который, прислонясь к углу, казал вид весьма унылый: был тут еще один чужестранец, который, казалось, над всеми брал верх и смело-веселым лицом своим доказывал, что он, если не друг барина, то, по крайней мере, его благодетель, и я по глупости моей воображал, что он будет представлять вельможе всех, тут находящихся; видел я еще человека, похаживающего по зале и держащего книгу в богатом переплете, и который казался мне весьма доволен собою; я не иначе об нем заключел, что он записывает в этой книге нужды приходящих к вельможе. Два человека довольно важного вида о чем-то разговаривали весьма тихо и казалось по их лицу и телодвижениям, что один подавал совет другому, но тот его не слушал. Много знакомых нашлось тут, которые, как видно, начинали пересказывать друг другу свои дела... Отворились двери: вышел вельможа...
Я не приметил в нем ни гордости, ни презрения к пришедшим; простота с благородством на лице его изображены были: он поклонился всем, поклон его примечателен мне показался потому, что он был непринужденный и не спорил с надмением. Сел вельможа на стул; перед ним появился столик с бумагами; парикмахер начал чесать его волосы; а он стал разбирать бумаги. Поглядевши в одну, окинул всех глазами, которые остановились на унылом старике, прижавшемся в углу; вельможа позвал его и сказал ему: "Государь мой! я не мог надивиться вашей просьбе и никак того исполнить не могу, чего вы просите; я об вас везде разведал и вот (подавая ему бумагу), что по самой справедливости должно вам сделать!" Старик, прочитав бумагу, затрясся и залился слезами; а я, глядя на него, оцепенел... Неужели, думал я, вельможа, который всех допускает к себе без доклада, и у которого нет грубого швейцара, мог сделать зло сему старику? Или неужели сей старый воин заслужил какое-нибудь наказание, что он, читая бумагу, трепещет и плачет?.. Но что я услышал! старик плачет от радости, и вот его слова: "Милостивый государь! ожидал ли я когда-нибудь толикого награждения за мои услуги? Что я сделал для отечества? Я исполнял только мою должность. Я требовал единого пропитания; но и об том не стал бы трудить вас, если бы сын мой не разорил меня до основания; если бы не отпускал я его в чужие страны, где вместо мнимого просвещения он сделался развратным... он теперь раскаялся, возвратился: но уже того возвратить нельзя, что он промотал... он теперь в армии..." - "Да, мой друг!- отвечал вельможа...- и служит весьма отлично"...- "Как обрадуется этой вести дочь моя... я могу теперь жить опять благополучно: вы награждаете меня больше моего ожидания, вы даровали мне место покойное; я могу и при старости служить отечеству. Что может быть для меня сего лестнее!.." Вельможа отвечал: "Я ничего тебе не сделал, кроме того, что мне мой долг велит; я представил твои заслуги и твои нужды, и ты получаешь от трона монаршего достойное возмездие. Твоя вина, что я не ранее о том узнал; но верь мне, что я не меньше тебя обрадован, когда мог служить тебе предстателем, зная совершенно, что двор с удовольствием награждает истинные заслуги... поди обрадовать дочь твою, и завтре приступи к новой твоей должности; я знаю, что ты, почтенный старец, сделаешь честь своему месту". Старик хотел что-то говорить, но не мог, и, помолчав немного, поклонился вельможе и вышел с полными слез глазами; но мне казалось, что он стал бодрее.
После него подошли к вельможе два разговаривающие важные человека; он встал и отошел с ними к окошку. Что они говорили, я не слыхал; но только оба пошли весьма довольны вельможею; а он сказал им: "Я благодарю вас, что вы открыли мне ваше мнение, без того я бы мог ошибиться и навлек бы на себя роптание".
В то время вошли в залу несколько людей, украшенных знаками почестей, которые отдавали отчет вельможе в порученных им делах, и, получив приказания, тотчас отправились исполнять оные.
После них подошел тот важный чужестранец, о котором я имел столь великие мысли; вельможа сказал ему тихо несколько слов; на что чужестранец ответствовал, что это такой прожект, за который Россия должна заплатить великими сокровищами, и что если бы здесь умели ценить достоинства... На что вельможа возразил, что здесь достоинства ценить умеют; а доказательством тому, что его прожект не приемлют, и что если сей прожект столь важен, и полезен, для чего он не представил его в своем отечестве? А впрочем, он может со своим прожектом явиться к кому другому, только чтоб был уверен, что нигде не найдет покровителя прожекту, которым причиниться может явный вред российским фабрикантам и торговле. Иностранец поклонился и с кислым лицом пошел вон.
Между тем волосы у вельможи причесаны; он встал со стула и стал подходить к просителям... Приметить должно, что он сперва подходил к тем, кои были не веселы и беднее других одеты; со всеми говорил ласково, всякого просьбу выслушивал с терпением, принимал объяснения более с дружественным видом покровителя человеков, нежели судии: ни один, кроме сего чужестранца, не пошел от него с лицом нахмуренным... Коль счастливо человечество, где монархи имеют таковых вельмож! Он не сделал никому благодеяния от своего имени, и всегда говорил, что он только предстатель, и благодарит Бога, что он живет в таком веке, где правосудие и милосердие совокупно украшают престол, и что он очевидный свидетель, с какою радостию владеющая десница проливает щедроты на своих верноподданных, и что если и есть не довольно награжденные заслуги, то виновны те, чья должность об них представлять.
Не знаю, для чего не высовывался я вперед, или это для того, чтоб удостовериться совершенно, что я напрасно верил писакам, которые, может быть, подобно иностранцу могли иметь неудовольствие на знатных бояр... стало в зале гораздо просторно... предстал и человек с богато переплетенною книгою, отвесил пренизкий поклон вельможе и вручил ему весьма униженно свою книгу... вельможа развернул ее... Я полюбопытствовал издали и, имея зоркие взоры, увидел, что на первой странице напечатано прекрупными буквами: Ода на победы... Вельможа показал ему ласковый взгляд и спросил: "Где вы служите?" На что стихотворец отвечал: "Я служу на Парнасе,2 и не пропускаю ни одного знаменитого случая, чтобы не написать оды; и я очень рад войне,3 что имею случай воспевать победы моих сограждан..." Вельможа улыбнулся и сказал ему: "Я бы не желал войны для того только, чтоб был случай стихотворцам писать оды..." - "О, если будет мир, то вы изволите увидеть,- сказал стихотворец,- что я напишу такую оду, которая, по крайней мере, будет иметь куплетов двести, лишь бы только сия удостоилась благосклонного вашего приема..." - "Но разве нельзя писать стихи и заниматься какою-нибудь должностью?" - "Нельзя,- отвечал стихотворец,- я служил в одном месте, где написал я стихи, за которые то место обязано награждать сочинителей, я и был награжден; начальник, заплатя мне сию награду, после вычел у меня из жалованья; то после сего я не захотел служить нигде..." Вельможа смеялся и дивился сему происшествию, и видно, почел, что стихотворец солгал, а может быть, он ему и поверил и велел побывать у себя через два дни. После я узнал, что стихотворец вместо стихов стал писать дела приказные, и правители того приказа им не нахвалятся.
Потом подошел один проситель, которому вельможа в просьбе отказал, представя однако ж ему сильные доказательства; а при том и со всею кротостию, что искание его несправедливо и что для него гораздо будет выгоднее, когда он его совсем оставит... Проситель увидел ясно несправедливость своего требования, просил вельможу, чтобы он простил ему то, что он его беспокоил; на что вельможа сказал: "Исполняя должность мою, я никогда не чувствовал беспокойства; жалею, что вам принужден отказать, но уверяю вас, что со временем вы должны будете получить то, о чем теперь просите и я первый всячески буду стараться вам доставить, что следует".
Я один почти остался в зале; объяснил мое дело; не прошло недели, оно кончено. Я благополучен... и если все таковы передние знатных господ, то я уверен, что ропщут одни только буйные головы или которые, ничего не делая, думают, что и самая праздность их должна быть награждена более, нежели истинное достоинство.
Бывшие в сей передней ощущают то сердечное удовольствие, которым покровительство сего знатного барина истинные достоинства возрождает: сии достоинства, им примеченные и обнаруженные, оправдывают труд своего покровителя, принося пользу отечеству, а отечество прославляет виновника ее, который, будучи неутомим в трудах, предстоя престолу, никогда не останавливается выслушивать нужды, не затворяет слуха своего от гласа к нему прибегающих и, что выслушал, ничто не оставлено без справедливого и скорого решения... Нет нужды мне именовать его: имя его впечатленно в душах им довольных. Слезы восхищения, им произведенного, суть чернила, коими похвала ему начертана в сердцах тех людей, которые, хотя единожды имели случай его видеть, с ним говорить, служить под его начальством, или прибегать к нему с просьбою.
Неизвестный автор. Передняя знатного барина.- Впервые опубл.: Зритель. СПб., 1792, ч. I, с. 189-202. Печатается по первой публикации.
1 ...как лютый цербер...- см. с- 439.
2 я служу на Парнасе...- Парнас - см. с. 415. Здесь употреблено иронически.
3 ...и я очень рад войне...- речь идет о русско-шведской войне 1788-1790 годов.