Андреев Леонид Николаевич - К звёздам

устраивать личную жизнь.

  Верховцев Да неужели вы женитесь? Вот так штука!

  Поллак. Да, вы угадали. Я женюсь.

  Инна Александровна И хорошо делаете, голубчик. Только бы жена попалась хорошая.

  Поллак. Моя невеста в этом году оканчивает курс в университете, и скоро, уважаемая Инна Александровна, ваше уютное жилище перестанет считать меня своим членом.

  Инна Александровна Вот какой тихоня! И как-то вы ни разу не проговорились.

  Петя. ( резко). Я тоже женюсь. У меня тоже есть невеста. Красавица!

  Поллак. Да? Вы шутите?

  Инна Александровна. Петя!

  

  Петя. хохочет и уходит на веранду.

  

  Анна. Что это с ним? Как распустился!

  Инна Александровна И не знаю. С того дня, как вы приехали, прямо узнать нельзя. Иосиф Абрамович, вы ближе с Петей, не знаете, что с ним такое? Беспокоюсь я.

  Лунц С Петей? Он хороший мальчик, честный мальчик. И у него тоже тяжелые мысли.

  Поллак. Итак, продолжайте, господа... Я сегодня немного нервно настроен и с удовольствием послушаю вашу беседу.

  Лунц ( бормочет). Звезды, звезды...

  Поллак. Что вы хотите рассказать нам о звездах, дорогой Лунц?

  Лунц. Вот и тогда они светили где-то над тучами, когда мы сидели, и ждали, и думали, что там уже полная победа, и теперь они светят... Можно с ума сойти...

  Верховцев. Работать, работать надо, а тут сидишь как на цепи, в этом чертовом гробу. Эх! (Ковыляет по комнате к окну, смотрит некоторое время и возвращается обратно.) Кажется, Трейч вернулся.

  Поллак. Мне очень нравится господин Трейч. Это очень серьезный человек.

  Инна Александровна. Значит, опять ничего?

  Верховцев ( грубо). А вы чего ждали? Ведь вам уже писали, что ничего.

  Инна Александровна Господи, господи! Колюшка мой, Колюшка! Не дождусь я тебя, голубчика, чует мое сердце. (Тихо плачет.)

  Трейч ( входит, здоровается со всеми и усаживается). Добрый вечер!

  Инна Александровна. Устали, голубчик. Поесть не хотите?

  Трейч. Благодарю вас, я кушал дорогой.

  Верховцев Что нового?

  Трейч. Много арестов. О том, что Занько повешен, вы, конечно, знаете?

  Г о л о с а. Разве?

  - Занько?

  - Нет. Когда же это?

  Верховцев Бедный малый! Ну, как он?..

  Инна Александровна Такой молодой!.. Ведь это он был здесь с Колюшкой в прошлом году? Такой черненький, с усиками.

  Анна. Да, он.

  Инна Александровна Руку мне поцеловал... Такой молодой... Мать у него есть?

  Анна. Ах, мама!.. Не знаете, Трейч, не проговорился он?

  Трейч. Он храбро встретил смерть, хотя с ним поступили подло. Он просил, чтобы при казни присутствовал его защитник: у него нет родных, и он имел на это право. Ему обещали и обманули его, и в последнюю минуту он видел только лица палачей и звезды. Его казнили вечером.

  Лунц. Звезды, звезды!

  

  Молчание.

  

  Трейч. В Тернахе солдаты убили около двухсот рабочих. Много женщин и детей. В Штернбергском округе голод. Утверждают, что были случаи поедания трупов.

  Верховцев Вы черный вестник, Трейч.

  Трейч. В Польше начались еврейские погромы.

  Лунц. Что? Опять?

  Поллак. Какое варварство! Какие глупые люди!

  Инна Александровна Ну, может быть, еще только слухи. Много говорят...

  Верховцев Ну, а наши? А наши?

  Трейч ( пожимает плечами). Завтра я иду туда.

  Анна. Ну, и вас повесят. Больше ничего. Нужно выждать.

  Верховцев И я с вами! К черту!

  Анна. Куда же ты с такими ногами пойдешь? Одумайся, Валентин, ты не ребенок.

  Верховцев А!..

  Трейч. А как ваши ноги, Валентин?

  

  Верховцев машет рукой.

  

  Анна. Плохо.

  Инна Александровна. А про Колюшку - ничего?

  Трейч. В назначенный час на месте никого не было, и я понял, что дело отложено. Я сам теряюсь в догадках. Завтра я иду туда.

  Инна Александровна Бог вам в помощь, голубчик. Благословляю вас, как сына.

  

  Трейч целует у нее руку.

  

  Поллак ( Житову). Скажите пожалуйста-рабочий, а как воспитан. Я удивлен.

  Житов. М-да.

  Поллак. И мне очень нравится, что он рассказывает так ясно и коротко.

  Лунц ( кричит). Вы слышали?

  Анна. Что с вами? Как вы кричите! Испугали...

  Лунц Опять! Опять убивают отцов и матерей, опять рвут детей на части. О, я почувствовал это, я понял это сегодня, когда взглянул на эти проклятые звезды!

  Поллак. Дорогой Лунц, успокойтесь.

  Инна Александровна. Зачем вы сказали это, Трейч!

  Трейч. Это ничего.

  Лунц. Нет, я не успокоюсь, я не хочу успокаиваться! Я довольно был спокоен. Я был спокоен, когда убили мать, и отца, и сестру. Я был спокоен, когда там, на баррикадах, убивали моих братьев. О, я долго был спокоен! Я и теперь спокоен. Разве я не спокоен? Трейч!.. Значит, все... напрасно?

  Трейч. Нет. Мы победим.

  Лунц. Трейч, я любил науку. Поллак, я любил науку. Когда еще был маленький, такой маленький, что меня били все мальчики на улице, я уже тогда любил науку. Меня били, а я думал: вот я вырасту и стану знаменитым ученым, и буду честью своей семьи - моего дорогого отца, который отдавал мне последние гроши, моей дорогой мамы, которая плакала надо мной... О, как я любил науку!

  Поллак. Мне очень жаль вас, Лунц. Я уважаю вас.

  Лунц. Когда я не ел, когда я не пил, когда я, как собака, бродил по улицам, ища корки хлеба, - я думал о науке. И тогда, когда убили моего отца, и мать, и сестру, я плакал, рвал волосы и думал о науке. Вот как я любил науку! А теперь... (Тихо.) Я ненавижу науку. (Кричит.) Не надо науки! Долой науку!

  Поллак. Лунц, Лунц, как мне жаль...

  Анна. Лунц, возьмите себя в руки. Нельзя же так, ведь это истерия.

  Лунц Ага, истерия! Пусть истерия, и я спокоен, и вы напрасно думаете, что я не спокоен. Я не хочу науки. Я уйду отсюда. Я уйду отсюда. Вы слышите?

  Трейч. Пойдемте со мной.

  Лунц. Да, я пойду с вами. Я не хочу науки. Проклятые звезды. Опять, опять! Ведь я слышу, как они там кричат! Вы не слышите, а я слышу! И я вижу - всех, всех, кого жгли, убивали, рвали на части. Били за то, что среди нас родился Христос, что среди нас были пророки и Маркс. Я вижу их. Они смотрят на меня в окно, холодные, истерзанные трупы, они стоят над моей головой, когда я сплю, они спрашивают меня: и ты будешь заниматься наукой, Лунц? Нет! Нет!

  Инна Александровна. Голубчик ты мой, помоги тебе бог.

  Лунц Да, бог. Я еврей, и я зову еврейского бога! Боже отмщений, господи боже отмщений! Яви себя! Восстань! Судия земли, воздай возмездие гордым! Боже отмщений! Господи боже отмщений! Яви себя!

  Верховцев Месть палачам!

  

  Лунц молча грозит кулаком и выходит.

  Трейч. Каков?

  Поллак. Какой несчастный юноша! Это так тяжело, если человек любит науку и ему нельзя ей служить. Мне было так весело, а когда он говорил, я заплакал, уважаемая Инна Александровна.

  Инна Александровна. И не говорите. Сердце у меня разрывается. Когда этому конец будет, господи! Проживешь, а светлых дней так и не увидишь. Жизнь!

  Житов. Да, тяжело.

  

  Трейч отводит Верховцев а в сторону и, предостерегающе показав на Инну Александровну, шепчет ему что-то. При первых словах Верховцев отдергивает голову и громко говорит.

  

  Верховцев Не может быть! Нико...

  Трейч. Тсс!

  

  Шепчутся.

  

  Поллак. Нужно уповать на бога, уважаемая Инна Александровна, но не бога отмщения, о котором говорил этот несчастный юноша, а бога милосердия и любви.

  Житов. Да, боги бывают разные, какой кому нужен.

  Инна Александровна Ах, дети, дети! Горе с вами великое!

  

  Входит Сергей Николаевич., здоровается.

  

  Сергей Николаевич. И вы здесь, Поллак?

  Поллак. Сегодня день моего рождения, уважаемый Сергей Николаевич.

  Сергей Николаевич. Поздравляю вас. (Жмет руку.)

  Поллак. И сегодня я имел честь объявить собравшимся господам о моей помолвке с девицей Фанни Эрстрем.

  Сергей Николаевич. Так вот вы какой счастливец!

  Поллак. Да. Теперь у меня будет спутник, уважаемый Сергей Николаевич. (Хохочет.)

  Сергей Николаевич. Еще раз поздравляю. А скажите, относительно Николая нет ничего нового?

  Трейч. По-видимому, бегство отложено.

  Верховцев. А что на земле делается, почтенный звездочет, если б вы слыхали!

  Сергей Николаевич. А что? Опять какие-нибудь несчастья?

  Верховцев. Да - суетные заботы. (Склонив голову набок.) Вот смотрю я так на вас и думаю: есть у вас хоть какие-нибудь друзья или вы так - один и один?

  Сергей Николаевич. ( показывает на Инну Александровну). Вот мой друг.

  Инна Александровна Не конфузь меня, Сергей Николаевич. Разве тебе такой друг нужен?

  Верховцев Ну, положим. А еще?

  Сергей Николаевич. Есть и еще. Но, представьте, я их никогда не видал. Один живет в Южной Африке, у него обсерватория, другой - в Бразилии, а третий - не знаю где.

  Верховцев Пропал?

  Сергей Николаевич. Он умер лет полтораста назад. А еще один есть, того я совсем не знаю, хотя очень люблю, - так этот еще не родился. Он должен родиться приблизительно через семьсот пятьдесят лет, и я уже поручил ему проверить кое-какие мои наблюдения.

  Верховцев И уверены, что он сделает?

  Сергей Николаевич. Да.

  Верховцев. Странная коллекция. Вам бы ее в какой-нибудь музей пожертвовать! Не правда ли, Трейч?

  Трейч. Мне нравятся друзья господина Терновского.

  

  Быстро входит Петя. и оглядывается.

  

  Петя. А Лунц где? Все тут? Хорошо. А Лунц?

  Инна Александровна Он у себя, Петя, пойди к нему, поговори, он так взволнован сегодня.

  Петя.. Пожалуйста, господа, посидите здесь. Я хочу устроить маленькое празднество, сегодня такой день.

  Поллак. Уж не фейерверк ли? О, хитрый Петя. Но это уж слишком, хотя, конечно, день такой...

  Петя. Я сейчас. (Уходит.)

  Сергей Николаевич ( прохаживается медленно). Вы не знаете, Поллак, каков барометр сегодня?

  Поллак. Довольно низко, уважаемый Сергей Николаевич.

  Сергей Николаевич. Это чувствуется.

  Поллак. В связи с колебанием стрелки надо думать, что в южных широтах - циклон.

  Сергей Николаевич. Да. Беспокойно.

  Анна ( Инне Александровне). Наверное, Петя задумал какую-нибудь гадость. Напрасно вы поощряете его, мама.

  Инна Александровна Что же я с ним поделаю? Ты сама видишь, что с ним...

  Верховцев ( идет с Трейчем к столу). Какая тут у вас дьявольская тишина: точно в могиле.

  Сергей Николаевич. Разве? А мне здесь внизу кажется несколько шумно.

  Трейч ( Верховцеву). Да, вот еще: если я не вернусь, вы скажете ей, что...

  Верховцев Понимаю! Фу, духота какая!

  Анна. А по мне, скорее холодно.

  Верховцев. Духота, холодно - все один черт. Если я тут поживу еще неделю...

  Поллак. А не устроить ли нам, господа, более или менее правильную беседу, в которой все могли бы принимать участие? Председателем мы изберем...

  Лунц ( входит). Меня звали? Вы звали меня, Сергей Николаевич?

  Сергей Николаевич. Нет.

  Лунц. Что же Петя сказал мне? (Хочет уйти.)

  Поллак. Посидите с нами, дорогой Лунц. Теперь, когда вы несколько успокоились, я хочу сказать вам, что я не согласен с вами относительно науки.

  Лунц Ах, оставьте! Сергей Николаевич, я должен вам сказать: я оставляю обсерваторию.

  

  Голос П е т и за дверью: "Пажи! Шире дорогу герцогине!"

  

  Поллак ( смеется). Ах, это Петя! Какой забавный мальчик! Слушайте, слушайте!

  

  Распахиваются двери. Входят Петя. и С т а р у х а. Она перегнулась пополам, под прямым почти углом, и еле идет - ужасный образ нищеты, старости и горя. Петя, взяв ее за руку, выступает торжественно, как в опере. У дверей улыбающиеся физиономии М и н н ы, Ф р а н ц а и еще кого-то из прислуги.

  

  Петя.. Позвольте представить, господа, вот моя невеста - прелестная Эллен.

  Верховцев ( грубо смеется). Вот дурак!

  Анна. Я говорила!

  Поллак ( встает). Это насмешка! Я не позволю насмехаться над моей невестой!

  Петя. ( громко). Прелестная Эллен, поклонитесь собранию!

  

  Старуха кланяется.

  

  Поллак. Я протестую! Это оскорбление!

  Инна Александровна Он шутит, Петечка, нехорошо, не нужно шутить над старым человеком.

  Лунц. Нет, это не шутка! Я понимаю. О, я понимаю!

  Петя. Так. Теперь поговорим, прелестная Эллен. Вам сколько лет?

  

  Старуха молчит и трясет головой.

  

  Вы сказали, семнадцать? Вам семнадцать лет, очаровательная девица. Герцог, ваш отец, и герцогиня, ваша мать, согласны на наш брак?

  

  Старуха молчит и трясет головой.

  

  Поллак. Глубокоуважаемый Сергей Николаевич! Меня оскорбляют в вашем доме...

  Лунц ( бешено). Да что вы лезете? Кому вы нужны с вашей идиотской невестой.

  Поллак. Господин Лунц, вы ответите!

  Лунц. Звезды, проклятые звезды!

  Петя.. Как я счастлив, прелестная Эллен! Вы слышите запах роз? Вы слышите, как заливается в саду соловей? Это о нашей любви поет он, прелестная Эллен.

  Лунц. Проклятые звезды!

  Петя. Ваш благоухающий ротик, прелестная Эллен...

  Лунц. Да, да...

  Петя....ваши жемчужные зубки...

  Лунц. Да, да!

  Петя.....ваши нежные щечки-я влюблен в вас безумно, прелестная Эллен! Зачем так скромно потупили вы очаровательные глазки ваши?

  Лунц Позор! И вам не стыдно, Поллак? Наука! А это вы видите? Это моя мать, это моя мать...

  Поллак. Я не понимаю...

  Петя.. Выпрямьте ваш стройный стан и гордо объявите себя моей женой, очаровательная Эллен! В ваших объятиях найдет вечный покой мое беспокойное сердце!

  

  Старуха трясет головой.

  

  Анна. Их всех надо в сумасшедший дом.

  Верховцев ( с испугом). Анна, молчи!

  Поллак. Это такое...

  Лунц Молчи, буржуй, а не то... Это моя мать. (К Старухе.) Старая женщина! (Отталкивает Петю.) Послушайте меня, старая женщина. Вот стою я перед вами на коленях, маленький еврей. Вы - моя мать, и дайте же, дайте, я поцелую вашу руку...

  Петя. ( кричит). Это моя невеста!

  Лунц. Это моя мать, оставьте ее...

  Анна. Дайте воды!

  Лунц. Старая женщина! Простите меня: я любил науку, глупый еврей... жид!..

  Верховцев ( Трейчу). Нужно что-нибудь сделать!

  Трейч. Ничего.

  Лунц Я люблю только вас, милая, старая женщина. Возьмите мою голову и сердце мое возьмите. Проклятые звезды! Проклятые звезды!

  Трейч. Вы идите со мной, Лунц.

  Петя. ( кричит). Это моя невеста!

  Инна Александровна. Господи! Петюшка! С ним дурно!

  Анна. Воды!

  Лунц. Я иду с вами. И клянусь богом...

  Верховцев Да замолчите вы!

  

  Петя бьется в припадке. Все, кроме Трейча, бросаются к нему; Сергей Николаевич делает шаг, но останавливается и глядит на Лунца.

  

  Лунц ( стоя на коленях). Старая женщина! Вы видите, я плачу, старая женщина, я - маленький еврей, который любил науку. Вы - моя мать, вы - мать моя, и, клянусь перед богом, всю жизнь мою я отдам вам, моя милая, моя старая женщина. Я плачу... Проклятые звезды!

  

   Занавес

  

  

  

  ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

  В правом углу сцены купол обсерватории в разрезе, одной третью своей уходящей за кулисы. Вокруг купола галерейка с чугунной прозрачной решеткой. Низ сцены - часть какой-то крыши, примыкающей к главному зданию обсерватории, и еле намеченные контуры гор. Все же остальное - одно огромное пространство ночного неба. Созвездия. Внутри купола очень темно; налево смутно уходят очертания огромного рефрактора; два стола, на них лампы с темными, непрозрачными колпаками. Створы купола раскрыты, и в них проглядывает звездное небо. Лестница вниз также в разрезе. Тишина, тихий стук метронома. Сергей Николаевич., Петя. и Поллак.

  

  Поллак. Итак, уважаемый Сергей Николаевич, вы будете любезны наблюдать за камерой. Я ухожу, необходимо окончить таблицы.

  Сергей Николаевич. Работайте, работайте! До свиданья!

  Поллак ( обращаясь к Пете). Ну, как мы себя чувствуем сегодня, юный жрец богини Урании?

  Петя. Хорошо. Благодарю вас.

  Поллак. И мы уже больше не будем насмехаться над бедным Поллаком, которому так хочется жениться?

  Петя. Честное слово, я не хотел...

  Поллак. Я знаю, знаю...

  Сергей Николаевич. Он уже тогда был нездоров.

  Поллак. Я шучу, уважаемый Сергей Николаевич. Вообще я должен с удивлением отметить, что открыл в себе огромные запасы юмора. Когда сегодня Франц разлил молоко, я сказал ему: Франц, вы оставляете за собой млечный путь, - и он очень смеялся. (Хохочет.) Но я не буду входить в подробности. До свидания. (Уходит.)

  Петя.. Какой смешной этот Поллак! Папа, я тебе не помешаю, если останусь здесь?

  Сергей Николаевич. Нет, дружок.

  Петя.. Мне не хочется вниз. Теперь там так скучно. Ты знаешь, Житов вчера прислал телеграмму из Каира: "Сижу и смотрю на пирамиды". А ты видал пирамиды?

  Сергей Николаевич. Видал. Я боюсь, дружок, что маме одной будет тяжело.

  Петя.. Сейчас она уже спит. А днем я с ней много бываю. Она все толкует, папа, о Коле.

  Сергей Николаевич. Да ведь ничего не известно. От Анны нет известий?

  Петя.. Нет. Она не любит писать письма. Конечно, ничего еще не известно, я все время твержу это маме, но ты знаешь, как трудно говорить с женщинами... Ну, я не буду мешать тебе. Ты тоже будешь вычислять?

  Сергей Николаевич. Да. Немного. Я что-то устал.

  Петя.. А я почитаю... Да, папа, вчера я в журнале прочел, что ты совершил какое-то громадное открытие относительно туманностей и что это ставит тебя наряду...

  Сергей Николаевич. Это открытие, дружок, я совершил уже десять лет тому назад. Астрономическая слава приходит поздно - нами интересуются мало.

  Петя. И я не знал!

  Сергей Николаевич. Мы по-прежнему остаемся обособленными, как египетские жрецы, хотя и против воли.

  Петя.. Как это глупо! Папочка, а почему ты, когда я был болен, велел положить меня сюда? Ведь я, наверное, мешал тебе.

  Сергей Николаевич. Нет. Но когда что-нибудь становится мне очень мило, мне хочется поднять его сюда. У меня, Петя, смешное убеждение, что здесь не может быть страданий, болезни. Тут - звезды.

  Петя.. Раз ночью я проснулся и увидел тебя: ты смотрел на звезды. Было тихо, и ты смотрел на звезды. И вот тогда я что-то понял... Нет, почувствовал. Не знаю - что, я не умею объяснить. Как будто в мире мы одни: ты, звезды и я... или как будто мы уже умерли. И от этого не было страшно, а спокойно, как-то хорошо - чисто. Мне теперь так хочется жить - отчего это? Ведь я по-прежнему не понимаю, зачем жизнь, зачем старость и смерть? - а мне все равно. Ну, работай, работай, я не буду входить в подробности, как говорит Поллак.

  Сергей Николаевич ( задумчиво). Да. Человек думает только о своей жизни и о своей смерти - и от этого ему так страшно жить и так скучно, как блохе, заблудившейся в склепе... Чтобы заполнить страшную пустоту, он много выдумывает, красиво и сильно, но и в вымыслах - он говорит только о своей смерти, только о своей жизни, и страх его растет. И становится он похож на содержателя музея из восковых фигур, - да, на содержателя музея из восковых фигур. Днем он болтает с посетителями и берет с них деньги, а ночью - одинокий - он бродит с ужасом среди смертей, неживого, бездушного. Если бы он знал, что всюду жизнь!

  Петя.. Ты знаешь, папа, чего я первый раз испугался? Я увидел стул в пустой комнате, самый простой стул - и вдруг мне стало так страшно, что я закричал.

  Сергей Николаевич. Его мысль рождена птицей-могучей и свободной царицей пространств, а он связал ей крылья и посадил ее в птичник - с проволочными, бесстыдно лгущими стенами. И небо сквозь сетку дразнит ее, и она ссорится с другими птицами, тупеет, становится глупой - вместо того чтоб летать.

  Петя. Бедная царица!

  Сергей Николаевич. Да, все живет. И когда поймет это человек, ему станет радостно жить, как греку, как язычнику. Явятся снова дриады и нимфы, и эльфы запляшут в лунном свете. Человек будет ходить по лесу и разговаривать с деревьями и цветами. Он никогда не будет один, ибо все живет: и металл, и камень, и дерево.

  Петя. ( смеется). Ты очень смешной, папа.

  Сергей Николаевич. Да? Разве?

  Петя.. Ты вежлив со стульями. Нет, это правда, и ты вежлив с предметами. Когда ты берешь что-нибудь в руки, ты делаешь это как-то вежливо. Я не умею объяснить. Ты очень рассеянный, а ходишь так ловко, что никогда ничего не зацепишь, не толкнешь, не уронишь. Когда стулья, шкалы, стаканы собираются ночью, как у Андерсена, и начинают разговаривать, они, вероятно, очень хвалят тебя.

  Сергей Николаевич. Да? Это мне нравится, что стулья разговаривают.

  Петя. А что тут делается, когда ты уходишь? Вероятно, все поет?

  Сергей Николаевич. Оно и при мне поет.

  Петя. Труба басом, да?

  Сергей Николаевич. А ты слышишь, мой мальчик, что поют звезды?

  Петя. Нет.

  Сергей Николаевич. Они поют, и песнь их таинственна, как вечность. Кто хоть раз услышит их голос, идущий из глубины бесконечных пространств, тот становится сыном вечности! Сын вечности! - да, Петя, так когда-нибудь назовется человек.

  Петя. ( смеется). Папочка, не сердись: неужели и Поллак- сын вечности?

  Сергей Николаевич. Может быть.

  Петя.. Но он такой нелепый, такой узкий... Ну, ну, я не буду. Сажусь. Какой у тебя здесь воздух - в комнатах такого никогда не бывает. Ты все думаешь?

  Сергей Николаевич. Да.

  Петя. Ну, думай. Кончено, читаю.

  

  Молчание.

  

  Сегодня ровно три недели, как уехал Лунц.

  Сергей Николаевич. Да?

  

  Молчание. Петя. читает. Сергей Николаевич. выходит из задумчивости и медленно придвигает к себе работу. Работает.

  

  Петя.. Первые ночи, когда у меня был жар, я очень боялся рефрактора. Он двигался по кругу за звездой, и когда я снова открывал глаза, он уже успевал немного передвинуться. И мне казалось - не знаю - как будто это один огромный черный глаз... в сюртуке и с фал-дочками.

  

  Молчание. Сергей Николаевич откладывает работу и думает, опершись подбородком на руку.

  

  Сергей Николаевич. Петя, ты знаешь, какие стихи написал астроном Тихо Браге по поводу одного инструмента. Это был параллактический инструмент, которым пользовался Коперник во всех своих работах и который сделал он сам из трех деревянных жердочек, ужасно плохой инструмент: у арабов были лучше. Так вот послушай:

  Тот, солнцу кто сказал: "Сойди с небес и стой",

  Кто землю на небо, луну на землю вскинул,

  И, весь перевернув порядок мировой,

  Скреп мира не расторг нигде и не раздвинул,

  А проще не в пример представил и стройней

  Нам твердь, знакомую по опыту очей, -

  Тот муж, Коперник сам, кого я разумею,

  Вот эти палочки в простой сложив прибор

  И им осуществив столь дерзкую затею,

  Законы наложил на весь небес простор,

  Светила горния во славе их теченья

  Кусочкам дерева ничтожным подчинил,

  К самим проник богам, куда со дня творенья

  Рок смертным всем почти дорогу возбранил.

  Каких преодолеть преград не может разум!

  Нагроможденные когда-то Пелион

  И Осса с Этною, Олимп с другими разом

  Горами многими вотще со всех сторон -

  Свидетели тому, что силой тела дикой

  Гиганты мощные, но слабые умом,

  Не досягнули звезд. Он, он один, великий,

  Искавший помощи лишь в разуме своем,

  Не мышцы крепкие, а тоненькие жерди

  Орудием избрав, - возвысился до тверди.

  Каких могучих здесь произведенье дум!

  Хотя по существу в нем стоимости мало,

  Но золото само, когда б имело ум,

  Такому дереву завидовать бы стало!..

  

  Молчание. Внизу музыка - несколько нерешительных и грустных аккордов:

  "Сижу за решеткой... в темнице сырой..."

  

  Петя. ( вскакивает). Что это, музыка? Кто же это-там только мама!

  Сергей Николаевич. ( обернувшись). Да. Не Маруся ли?

  Петя. ( кричит). Маруська приехала! Я сейчас, сейчас!.. (Бежит вниз.)

  Сергей Николаевич ( повторяет). "...Но золото само, когда б имело ум, такому дереву завидовать бы стало!.."

  

  Длительное молчание. На лестнице показываются Маруся и Петя.

  

  Маруся. Не плачь. Что плакать? Пойди к маме.

  

  Петя. плачет, сдерживая рыдания.

  

  Пойди, пойди, она одна. Поддержи ее - ты мужчина.

  Петя. А ты?

  Маруся. Я ничего. Ступай. (Целует его в голову; расходятся.)

  Сергей Николаевич. Маруся, милая! Как я рад, что вы приехали. Вы не верите в то, что я могу чувствовать что-нибудь, а я сегодня весь день чувствовал ваш приезд.

  Маруся. Здравствуйте, Сергей Николаевич. Вы работаете?

  Сергей Николаевич. А что Николай? Он бежал?

  Маруся. Да. Он ушел из тюрьмы.

  Сергей Николаевич. Он здесь?

  Маруся. Нет.

  Сергей Николаевич. Но он в безопасности, Маруся?

  Маруся. Да.

  Сергей Николаевич. Бедная Маруся! Как вы устали, вероятно. Сегодня весь день я думаю о вас и о нем, - о вас и о нем. О вас я говорить не смею, но вы - как музыка, Маруся! Я так рад! Позвольте мне поцеловать вашу руку - вашу нежную ручку, которая так много поработала над железными замками и решетками. (Церемонно целует руку.) Садитесь, рассказывайте.

  Маруся. ( показывая на галерею). Пойдем туда.

  Сергей Николаевич. Я так рад. Я возьму для вас стул - вы так устали, Маруся.

  

  Выходят.

  

  Ну, садитесь. Здесь, правда, хорошо?

  Маруся. Да. Очень хорошо.

  Сергей Николаевич. А я сидел здесь с Петей. Он такой милый мальчик! Он в последнее время напоминает мне Николая...

  Маруся. Да.

  Сергей Николаевич. Но в Пете много женственного, слабого, иногда я беспокоюсь за него. А Николай - он такой энергичный, такой смелый. Как в нем все гармонично и стройно, как нежно и сильно! Это прекрасный образец человека мужественного, редкая, красивая форма, которую природа разбивает, чтобы не было повторений.

  Маруся. Да. Разбивает. Я хотела сказать...

  Сергей Николаевич. Он пленителен, как юный бог, в нем какие-то чары, против которых нельзя устоять. Ведь его, Маруся, так любят все, даже Анна, - даже Анна. И он так красив! Вам, Маруся, покажется это нелепо: он напоминает мне звездное небо перед зарею.

  Маруся. Да. Звездное небо перед зарею.

  Сергей Николаевич. Он не мог не бежать, я был уверен в этом. Тюрьма! Что такое тюрьма - эти ржавые замки и трухлявые глупые решетки. Я удивляюсь, как они могли так долго держать его: они должны были улыбнуться и дать ему дорогу, как молодому счастливому принцу!

  Маруся. ( падая на колени, с тоской). Отец, отец, какой это ужас!

  Сергей Николаевич. Что, что с вами, Маруся?

  Маруся. Разбита прекрасная форма! Отец, разбита, разбита прекрасная форма!

  Сергей Николаевич. Он умер! Да говори же!

  Маруся. Он... Его покинул разум.

  

  Молчание.

  

  (Вскакивает.) Что же это! Проклятая жизнь! Где же бог этой жизни, куда он смотрит? Проклятая жизнь! Изойти слезами, умереть, уйти! Зачем жить, когда лучшие погибают, когда - разбита прекрасная форма! Ты понимаешь это, отец? Нет оправдания жизни - нет ей оправдания.

  Сергей Николаевич. Расскажи мне все.

  Маруся. Зачем? Разве можно это рассказать? Чтобы рассказать, нужно понять, - а разве это можно понять?

  Сергей Николаевич. Расскажи.

  Маруся. Он был моим знаменем. Когда варвары бросили его в тюрьму, я думала: но ведь это варвары, а он - солнце. Я думала: вот сейчас поднимутся все, кто любит его, и разрушат тюрьму, - и снова засияет мое солнце. Мое солнце!

  Сергей Николаевич. Как это случилось?

  Маруся. Как гаснет звезда? Как умирает птица в неволе? Перестал петь, стал бледен и грустен, - но успокаивал меня. Раз только сказал: я не могу понять железной решетки. Что такое железная решетка, - она между мною и небом.

  Сергей Николаевич. Между мною и небом.

  Маруся. А тут их избили. Да, да. Они подняли бунт в тюрьме. В их камеры ворвались тюремщики и били их - по одному. Били руками, ногами, их топтали, уродовали лица. Долго, ужасно их били - тупые, холодные звери. Не пощадили они и твоего сына: когда я увидела его, его лицо было ужасно. Милое, прекрасное лицо, которое улыбалось всему миру! Разорвали ему рот, уста, которые никогда не произносили слова лжи; чуть не вырвали глаза - глаза, который видел только прекрасное. Ты понимаешь это, отец? Ты можешь это оправдать?

  Сергей Николаевич. Говори.

  Маруся. И уже тут в нем проснулась эта страшная смертельная тоска. Он никого не упрекал, он защищал предо мною тюремщиков - своих убийц, - но в его глазах росла эта черная тоска: душа его умирала. И все еще успокаивал меня, все еще утешал. И раз только сказал: всю тоску мира ношу я в душе.

  Сергей Николаевич. Дальше.

  Маруся. Стал забываться. Потом умолк. Молча выходил ко мне - молчал, пока я говорила, и молча уходил. Глаза у него стали огромные, черные, как будто из них смотрела тоска всего мира, - и такой красоты я не видала, отец! А когда сегодня я пришла на свидание, он был уже в больнице. Когда вчера вели его на прогулку, он хотел броситься с лестницы, в пролет, но его удержали. Потом - безумие, горячечная рубашка - и все.

  Сергей Николаевич. Ты видела его?

  Маруся. Я видела его. Но об этом я не стану говорить. Я не могу. Разбита прекрасная форма!

  Сергей Николаевич. Они всегда избивали своих пророков!

  Маруся. Отец! Как же можно жить среди тех, кто избивает своих пророков? Куда мне уйти, я не могу больше. Я не могу смотреть на лицо человека - мне страшно! Лицо человека - это так ужасно: лицо человека. Я выплакала мои слезы - та же тоска впереди - смертельная, последняя тоска. Ты видишь: я спокойна. Как много звезд! Пауза.

  Сергей Николаевич. А Инна знает?

  Маруся. Да.

  Сергей Николаевич. Что говорят врачи?

  Маруся. Они говорят: идиот.

  Сергей Николаевич. Николай - идиот?

  Маруся. Да. Он будет долго жить. Он станет равнодушен, он будет много пить, есть, потолстеет, он проживет долго. Он будет счастлив.

  Сергей Николаевич. Николай - идиот! Как трудно это представить. Этот прекрасный человек, этот гармоничный, светлый дух погружен во тьму, в скучный, бедный, еле колышущийся хаос. Он некрасив теперь, Маруся?

  Маруся. ( с горечью). Да, он некрасив. А тебя это беспокоит?

  Сергей Николаевич. Я рад, что ты так спокойна, я не думал, что ты так сильна.

  Маруся. Уж месяц я переживаю изо дня в день эту муку. Я привыкла. Что, отец, привычка: это, должно быть, тоже что-то вроде сумасшествия?

  Сергей Николаевич. Что же ты хочешь делать теперь?

  Маруся.. Не знаю, я еще не думала об этом. Как-то стыдно, отец, над свежей могилой думать о своей - новой жизни. Даже собаке нужно время, чтобы привыкнуть к потере щенка.

  Сергей Николаевич. Николая я устрою, ему теперь не много надо. А ты, Маруся, больше не ходи к нему. Совсем не ходи.

  Маруся. Нет, я буду ходить!

  Сергей Николаевич. Это кощунство. Это такое же кощунство, как оставить в своей комнате труп. Трупы надо сжигать на огне.

  Маруся. Я и труп оставила бы у себя в комнате.

  Сергей Николаевич. Зачем?

  Маруся. Ты знаешь прелестную Эллен? Я беру ее с собой.

  Сергей Николаевич. Против кого это?

  Маруся. Не знаю. Против тебя.

  Сергей Николаевич. Против меня?

  Маруся. Да. Я нашла, я знаю теперь, что я буду делать. Я построю город и поселю в нем всех старых, как прелестная Эллен, всех убогих, калек, сумасшедших, слепых. Там будут глухонемые от рождения и идиоты, там будут изъеденные язвами, разбитые параличом. Там будут убийцы...

  Сергей Никола