Андреев Леонид Николаевич - Анатэма

свое имение нищим, и наполняют раскаленный воздух криками, движением, веселой суетою. Счастливые Пурикес, Бескрайний, и Сонка, гордые обилием товара в своих магазинах, бойко торгуют содовой водой и леденцами. А возле своей лавчонки сидит, как прежде, Сура Лейзер, одетая чисто, но бедно: после того, как сын Наум скончался от чахотки, а красавица Роза, захватив значительную сумму денег, бежала неизвестно куда, Сура возненавидела богатство и охотно вернулась к прежнему занятию, как пожелал того Давид. Уже почти все деньги розданы, остается всего несколько десятков рублей, необходимых для того, чтобы Давид Лейзер и его жена могли доехать до Иерусалима и в честной бедности окончить жизнь свою в стенах святого города. Давиду Лейзеру, ушедшему с другом своим Анатэмой на берег моря, готовится торжественная встреча. Все лавчонки, и даже столбы, и даже заброшенная караульня украшены пестрым разноцветным тряпьем и ветвями деревьев; с правой же стороны дороги на выгоревшей и примятой траве готовится к встрече оркестр - несколько евреев с разнообразными инструментами, собранными, по-видимому, случайно: тут и хорошая скрипка, и цимбалы, и измятая, испорченная медная труба, и даже барабан, хотя и прорванный немного. Участники оркестра плохо сыгрались и теперь ожесточенно бранятся, порицая чужие инструменты.

  Среди собравшихся много детей, есть совсем маленькие и даже грудные младенцы, принесенные на руках. В толпе знакомые лица Абрама Хессина и других бедняков, бывших в первый день раздачи денег; поодаль, на бугорке, держа орудие свое наготове, стоит угрюмый шарманщик. Он уже успел приобрести в кредит новую шарманку, но не может найти новой обезьяны: все обезьяны, к каким он приценивался, или совершенно бездарны, или же слабы здоровьем и на пути к несомненному вырождению.

  

  Молодой еврей (трубит в измятую трубу). Но почему же она может только в одну сторону? Такая хорошая труба.

  Музыкант со скрипкой (волнуясь). Но что вы делаете со мною - разве с такою трубой можно встречать Давида Лейзера? Вы бы еще принесли кошку и стали дергать ее за хвост и думали, что Давид назовет вас своим сыном.

  Молодой еврей (упрямо). Труба хорошая. На ней играл мой папаша, когда был военным музыкантом, и все благодарили его.

  Музыкант. Ваш папаша играл на ней, а кто же на ней сидел? Отчего же она такая мятая? Разве можно с такой помятой трубой встречать Давида Лейзера?

  Молодой еврей (со слезами). Труба совсем хорошая.

  Музыкант (почти плача, к угрюмому, бритому старику). Это ваш барабан? Нет, скажите, вы серьезно думаете, что это барабан? Разве в барабане бывает такая дырка, в которую может пролезть собака?

  Хессин. Не нужно волноваться, Лейбке. Вы очень талантливый человек, и у вас будет прекрасная музыка, и Давид Лейзер будет очень тронут.

  Музыкант. Но я же не могу. Вы, Абрам Хессин, почтенный человек, вы очень долго жили на свете, но разве вы видали когда-нибудь такую большую дыру в барабане?

  Хессин. Нет, Лейбке, такой большой дыры я не видал, но это совсем не важно. Давид Лейзер был миллионером, у него было двадцать миллионов рублей, но он человек неизбалованный и скромный, и ему доставит радость ваша любовь. Разве душе нужен барабан, чтобы она могла выразить свою любовь? Я вижу здесь людей, у которых нет ни барабана, ни трубы и которые плачут от счастья,- их слезы бесшумны, как роса, но поднимитесь выше, Лейбке, поднимитесь немного к небу, и вы не услышите барабана, но зато услышите, как падают слезы.

  Старик. Не нужно ссориться и омрачать дни светлой радости. Давиду будет неприятно.

  

  К разговору прислушивается странник - лицо у него суровое, черное от загара; все же остальное: волосы, одежда, сереет от придорожной пыли. Осторожен в обдуманных движениях, но смотрит просто и прямо, и глаза у него без блеска - как раскрытые окна в жилом доме среди ночи.

  

  Странник. Он мир и счастье принес на землю, и уже вся земля знает о нем. Я пришел издалека, где другие люди, не похожие на вас, и другие у них нравы, и только по страданиям и горю они ваши братья. И уже там знают о Давиде Лейзере, раздающем хлеб и счастье, и благословляют его имя.

  Хессин. Вы слышите, Сура? (Утирая слезы.) Это о вашем муже говорят, о Давиде Лейзере.

  Сура. Я слышу, Абрам. Я все слышу. Я только не слышу голоса Наума, который умер, и лепета Розы не слышу я. Вот вы, старичок, много ходили по земле и даже знаете таких людей, которые на нас не похожи,- не встречали ли вы на дороге красивой девушки, красивейшей из всех, какие есть на земле?

  Бескрайний. У нее была дочь Роза, красивая девушка, и убежала она из дому, не желая уступать бедным своей доли. Много денег она захватила, Сура?

  Сура. Разве для Розы может быть много денег? Тогда вы скажете, что в короне царя есть лишние брильянты и у солнца лишние лучи.

  Странник. Нет, я не видел вашей дочери: по большим дорогам иду я, и там нет ни богатых, ни красивых.

  Сура. Но, быть может, вы видали людей, которые, собравшись, говорят горячо о какой-то красавице? Это моя дочь, старик.

  Странник. Нет, я не видел таких людей. Но я видел других людей, которые, собравшись, говорили о Давиде Лейзере, раздающем хлеб и счастье. Правда ли, что ваш Давид исцелил женщину, у которой была неизлечимая болезнь и она уже умирала?

  Хессин (улыбаясь). Нет, это неправда.

  Странник. Правда ли, что Давид возвратил зрение человеку, который был слеп от рождения?

  Хессин (качая головой). Это неправда. Кто-то обманул людей, которые не похожи на нас. Только бог может творить чудеса. Давид же Лейзер лишь добрый и достойный человек, каким должен быть всякий, еще не забывший бога.

  Пурикес. Нет, это не верно, Абрам Хессин. Давид - не простой человек, и не человеческая сила в нем. Я знаю это.

  

  Народ, окруживший их, жадно слушает слова Пурикеса.

  

  Я видел своими глазами, как по безлюдной, опаленной солнцем дороге прошел тот, кого я принял за покупателя,- но коснулся рукою Давида, и Давид заговорил так страшно, что я не мог его слушать. Вы помните, Иван?

  Бескрайний. Это правда, Давид - не простой человек.

  Сонка. Разве простой человек бросает в людей деньгами, как камнями в собаку? Разве простой человек ходит плакать на могилу чужого ребенка, которого не он родил, не он лелеял и не он схоронил, когда пришла смерть?

  Женщина с ребенком на руках. Давид не простой человек. Кто видал простого человека, который больше ребенку мать, чем его родная мать? Который стоит за пологом и смотрит, как кушают чужие дети, и плачет от радости? Которого не боятся дети, даже самые маленькие, и играют с почтенной бородою его, как с бородою деда? Не целый ли клок седых волос вырвал маленький, глупенький Рувим из почтенной бороды Давида Лейзера? - Рассердился ли Давид? Закричал ли от боли, затопал ли ногами? Нет, он засмеялся как бы от счастья и как бы от радости заплакал он.

  Пьяный. Давид не простой человек. Он чудак. Я ему сказал: зачем вы даете мне деньги? Правда, я бос и грязен, но не думайте, что на ваши деньги я куплю мыло и сапоги. Я пропью их в ближайшем кабаке. Так я должен был сказать ему, потому что я хоть и пьяница, но я честный человек. И чудак Давид ответил мне смешно, как хороший сумасшедший: если вам приятно пить, Семен, то и пейте, пожалуйста,- не учить людей, а радовать их я пришел.

  Старый еврей. Учителей много, а радующих-нет. Да благословит бог Давида, радующего людей.

  Бескрайний (пьяному). Так-таки сапог и не купил?

  Пьяный. Нет. Я честный человек.

  Музыкант (в отчаянии). Ну скажите вы все, у кого есть совесть: разве такая музыка нужна Давиду, радующему людей? Мне стыдно, что я собрал такой плохой оркестр, и лучше бы мне умереть, чем срамиться перед Давидом.

  Сура (к шарманщику). А вы будете играть, музыкант? У вас теперь такая красивая машина, что под нее могут танцевать ангелы.

  Шарманщик. Буду.

  Сура. Но почему же у вас нет обезьяны?

  Шарманщик. Я не мог найти хорошей обезьяны. Все обезьяны, каких я видел, либо стары, либо злы, либо совсем бездарны и даже не умеют ловить блох. У меня уже заели блохи одну обезьяну, и я не хочу, чтобы погибла и другая. Обезьяне нужен талант, как и человеку,- одного хвоста мало даже для того, чтобы быть обезьяной.

  

  Странник тихо допытывается у Абрама Хессина.

  

  Странник (тихо). Скажи мне правду, еврей: я прислан сюда людьми, и много верст под солнцем, не знающим жалости, прошел я моими старыми ногами, чтобы узнать правду. Кто этот Давид, радующий людей? Пусть он не исцеляет больных...

  Хессин. Это грех и обида богу - думать, что человек может исцелять.

  Странник. Пусть так. Но не правда ли, что Давид Лейзер хочет построить огромный дворец из белого камня и голубого стекла и собрать туда всех бедных земли?

  Хессин (в смущении). Не знаю. Разве можно построить такой большой дворец?

  Странник (убежденно). Можно. И правда ли, что он хочет отнять силу у богатых и оделить ею бедных? (Шепотом.) И взять власть у властвующих, могущество у повелевающих и оделить ими людей, всех поровну, сколько их ни есть на земле?

  Хессин. Не знаю. (Робко.) Ты пугаешь меня, старик.

  Странник (осторожно озираясь). И правда ли, что он уже послал вестников в Эфиопию к черным людям, чтобы и они готовились к приятию нового царства, потому что и черных людей он хочет оделить наравне с белыми, всем поровну, каждому столько, сколько он пожелает (таинственным шепотом, угрожающе) по справедливости.

  

  На дороге из-за поворота показывается Давид Лейзер, идущий медленно; в правой руке у него посох, под левую же руку его почтительно поддерживает Анатэма. Среди ожидающих волнение и тревога: музыканты бросаются к своим инструментам, женщины торопливо собирают играющих детей. Крики: идет! идет! - зовы: Мойше, Петя, Сарра.

  

  Старик. И правда ли...

  Хессин. Спроси его. Вот он идет сам.

  

  Увидев толпу, Анатэма останавливает задумавшегося Давида и широким, торжествующим жестом указывает на ожидающих. Так некоторое время стоят они: Давид с закинутою назад седою головой и прижавшийся к нему Анатэма; приблизив лицо свое к лицу Давида, Анатэма что-то горячо шепчет ему и продолжает указывать левою рукою. Отчаянно метавшийся Лейбке собрал наконец свой оркестр, и тот разражается диким разноголосым тушем, пестрым и веселым, как развевающиеся цветные лоскутья. Веселые крики, смех, дети лезут вперед, кто-то плачет, многие молитвенно протягивают руку Давиду. И среди хаоса веселых звуков медленно движется Давид. Толпа расступается на пути его, многие бросают ветви и постилают свои одежды, женщины срывают повязки с голов и бросают к его ногам на пыльную дорогу. Так он доходит до Суры, которая, встав, приветствует его с другими женщинами. Музыка смолкает. Но Давид молчит. Смущение.

  

  Что же ты молчишь, Давид? Вот люди, которых ты сделал счастливыми, приветствуют тебя и постилают одежды на твоем пути, ибо велика их любовь и не вмещается в груди радость. Скажи слово - они ждут.

  

  Давид стоит, опустив глаза и обеими руками опершись на посох; лицо его строго и важно. И с тревогою через плечо смотрит на него Анатэма.

  

  Анатэма. Тебя ждут, Давид. Скажи им слово радости и успокой их любовь.

  

  Давид молчит.

  

  Женщина. Что же ты молчишь, Давид? Ты пугаешь нас. Разве ты не Давид, радующий людей?

  Анатэма (нетерпеливо). Говори же, Давид. Слово радости ждет их взволнованный слух, и молчанием, подобным немоте камня, ты к земле пригнетаешь их душу. Говори.

  Давид (поднимая глаза и строго ими обводя толпу). Зачем эти почести, и шум голосов, и музыка, которая играет так громко? Кому воздаете почести, которых достоин только князь или свершивший великое? Мне ли, старому, бедному человеку, который скоро должен умереть, постилаете одежды на пути? Что я сделал такое, чтобы заслужить восторг и ликование и слезы безумной радости исторгнуть из глаз? Я дал вам деньги и хлеб - но это деньги всевышнего, от него пришедшие и к нему через вас вернувшиеся. Только то я сделал, что не утаил денег, как вор, и грабителем не стал, как забывающие бога. Так ли я говорю, Нуллюс?

  Анатэма. Нет, Давид, не так. Недостойна твоя речь мудрого, и не из уст смиренного исходит она.

  Старик. Хлеб без любви, как трава без соли: желудок насыщается, во рту же томление и горькая память.

  Давид. Разве я забыл что-нибудь, Нуллюс? Тогда напомни мне, друг: я уже стар, и плохо видят мои глаза, но не музыкантов ли я вижу, скажи, Нуллюс? Не флаги ли, пестрые, как язык сороки, над головой моей? Скажи, Нуллюс.

  Анатэма. Ты людей забыл, Давид. Ты детей не видишь, Давид Лейзер.

  Давид. Детей?

  

  Женщины с плачем протягивают Давиду своих детей.

  

  Голоса. Благослови моего сына, Давид.

  - Коснись моей девочки, Давид.

  - Благослови!

  - Коснись!

  - Коснись!

  Давид (поднимая руки к небу). О Ханна и Вениамин, о Рафаил и мой маленький Мойше... (Смотрит вниз и протягивает руки к детям.) О мои маленькие птички, умершие на голых ветвях зимы... О дети, деточки, маленькие деточки... Ну и что же, Нуллюс, разве я не плачу? Разве я не плачу, Нуллюс? Ну - и пусть плачут все. Ну-и пусть играют музыканты, Нуллюс,- я же понял теперь! О деточки, маленькие деточки, я же свое вам дал, я вам дал мое старое сердце, я вам дал печаль и радость мою - не всю ли им душу я отдал, Нуллюс?

  

  Плач и смех, похожий на слезы.

  

  Вновь вырвал ты мою душу из пасти греха, Нуллюс. В день радости я мрачным стал перед народом, в день ликования его не к небу, а к земле опустил я взоры, старый, плохой человек. Кого я обмануть хотел моим притворством? Разве дни и ночи не живу я в восторге и полными пригоршнями не черпаю любви и счастья? Зачем же притворялся я печальным?.. Я не знаю твоего имени, женщина, дай мне твоего ребенка, вот этого, который смеется, когда все плачут, потому что он один умный. (Улыбаясь сквозь слезы.) Или ты боишься, что я, как цыган, украду его?

  

  Женщина становится на колени и протягивает Давиду ребенка.

  

  Женщина. Берите, Давид. Все принадлежит вам, и мы и дети наши.

  Вторая женщина. И моего возьмите, Давид!

  Третья. Моего, моего!

  Давид (берет ребенка и прижимает к груди, окутывая седою бородою). Тс... борода! Ай, какая страшная борода! Но ничего, мой маленький, прижмись крепче и смейся - ты самый умный. Сура, жена, подойди сюда.

  Сура (плача). Я здесь.

  Давид. Отойдем с тобою немного. Я отдам вам, женщина, ребенка, я только немного подержу его. Отойдем же, Сура. Перед тобой мне не стыдно плакать ни слезами горя, ни слезами радости.

  Отходят к стороне, и оба тихонько плачут. Видны только их старые согнутые спины и красный платок Давида, которым он вытирает глаза и мокрое от слез лицо ребенка.

  

  Голоса. Тише. Тише.

  - Они плачут.

  - Не мешайте им плакать.

  - Тише. Тише.

  

  Анатэма на цыпочках, шепча: "Тише, тише",- подходит к музыкантам и о чем-то толкует с ними, дирижируя рукою. Понемногу шум растет. Уже давно, с полными стаканами в руках, ждут Бескрайний, Пурикес и Сонка.

  

  Давид (возвращается, вытирает глаза платком). Нате вам вашего ребенка, женщина. Он нам совсем не понравился, не правда ли, Сура?

  Сура (плача). У нас уже не будет больше детей, Давид.

  Давид (улыбаясь). Но, но, Сура. Разве все дети, какие есть в мире, не наши? У того нет детей, у кого их трое, шестеро и даже двенадцать, но не у того, кто не знает им счета.

  Сонка. Выкушайте стакан содовой воды, почтенный Давид Лейзер,- это ваша вода.

  Пурикес. Выкушайте, Давид, стакан, это принесет мне покупателя.

  Бескрайний. Выпейте стакан боярского квасу, Давид. Теперь это настоящий боярский квас. Я могу сказать это смело: с вашими деньгами все становится настоящим.

  Сура (сквозь слезы, улыбаясь). Ну, я всегда же вам говорила, Иван, что у вас плохой квас. А теперь, когда настоящий,- вы мне не предлагаете?

  Бескрайний. Ах, Сура...

  Давид. Она шутит, Иван. Благодарю вас, но я не могу выпить столько и попробую у каждого. Очень-очень хорошая вода, Сонка! Вы открыли секрет и скоро разбогатеете.

  Сонка. Я кладу немножко больше соды, Давид.

  Странник (Анатэме тихо). Правда ли, вы - близкий друг Давида Лейзера и скажете мне это? Правда ли, что он хочет построить...

  Анатэма. Зачем так громко! Отойдем немного к стороне.

  

  Шепчутся. Анатэма отрицательно кивает головой, - он правдив, - но улыбается и гладит старика по спине. И видно, что старик не верит ему. В течение дальнейшего Анатэма понемногу уводит музыкантов, шарманщика и народ за столбы, где их не видно - но слышен шум, восклицания, смех, короткие звуки как бы настраиваемых инструментов. Немногие оставшиеся почтительно беседуют с Давидом.

  

  Хессин. Правда ли, Давид, что вы с Сурою уезжаете в Иерусалим, святой город, о котором мы можем только мечтать?

  Давид. Да, это правда, Абрам. Хотя я стал здоровее, и уже совсем не болит у меня грудь...

  Хессин. Но это же чудо, Давид?

  Давид. Радость дает здоровье, Абрам, а служение богу укрепляет его. Но все же нам с Сурою недолго жить и хотелось бы отдохнуть взорами на невиданной красоте божией земли. Но зачем, старый друг, ты снова говоришь мне "вы", неужели ты еще не простил меня?

  Хессин (испуганно). Ой, не говорите, Давид. Если вы потребуете: скажи мне "ты" или убей себя, то я лучше себя убью, а "ты" не скажу. Вы - не простой человек, Давид.

  Давид. Да. Я не простой человек. Я счастливый человек. Но где же веселый человек, Нуллюс, я что-то не вижу его... Ну, конечно, он готовит какую-нибудь шутку - я знаю его. Вот кто не омрачает лица земли унынием, Абрам, и не противится смеху, который на жизни, как роса на траве, и в лучах солнца сверкает многоцветно. Ну, конечно, он шутит - вы послушайте.

  

  За столбами играет музыка; оркестр и шарманка с великим азартом исполняют ту музыкальную вещь, которую раньше играла одна только шарманка. Звуки разорваны, немного дики, немного нелепы, но странно-веселы. Бестолково свистит флейта, напоминая свист старой шарманки, что-то хрипит, и криво, забираясь куда-то в сторону, ухает труба. Одновременно с музыкою показывается и народ, идущий сюда,- это целое торжественное шествие. Во главе его, рядом с угрюмо шагаюшнм шарманщиком, идет танцующим шагом Анатэма : через плечо, на ремне - шарманка, рукоятку которой он вертит с величайшим усердием, пронзительно подсвистывая, дирижируя свободной рукою и бросая по сторонам и к небу приятные взгляды. За ним быстро таким же танцующим шагом идут музыканты и развеселившиеся бедняки. Проходя мимо Давида, Анатэма изгибает голову в его сторону и как бы к нему обращает весь свист свой, музыку и веселье. И так же изогнув шеи по направлению к Давиду, проходят музыканты и народ. И с шутливой укоризною, улыбаясь, Давид покачивает головою и расправляет свою седую, огромную бороду. Процессия скрывается.

  

  Сура (растроганная). Какая красивая музыка! Как хорошо! Как торжественно! Давид, Давид, неужели все это - для тебя?

  Давид. Для нас, Сура.

  Сура. Ну, что я! Я только умею любить своих детей. А ты, а ты... (С некоторым страхом.) Вы - не простой человек, Давид!

  Давид (улыбаясь). Так, так. Ну кто же я, - губернатор или даже генерал?

  Сура. Не шутите, Давид. Вы - не простой человек!

  

  Странник, который все время оставался здесь и видел торжественную процессию, теперь прислушивается к словам Суры и утвердительно кивает головою. Появляется веселый, несколько запыхавшийся Анатэма.

  

  Анатэма. Ну как. Давид? По-моему, очень недурно. Прошли очень хорошо - я даже не ожидал! Только эта дурацкая труба!.. (Танцующим шагом, насвистывая, снова проходит перед Давидом, как бы восстановляя в его памяти происшедшее. Хохочет.)

  Давид (благосклонно). Да, Нуллюс. Музыка была очень хорошая. Я еще никогда не слыхал такой. Благодарю тебя, Нуллюс,- своею шуткою ты доставил большое удовольствие народу.

  Анатэма (к страннику). А тебе понравилось, старик?

  Странник. Понравилось. Ничего себе. Но то ли еще будет, когда все народы земли склонятся у ног Давида Лейзера.

  Давид (изумленно). Что он говорит, Нуллюс?

  Анатэма. Ах, Давид! Это даже трогательно: люди влюблены в вас, как невеста в жениха. Этот удивительный человек, пришедший за тысячу верст...

  Странник. Больше.

  Анатэма. Спрашивал меня: не творит ли Давид Лейзер чудес? Ну,- а я засмеялся, я засмеялся.

  Хессин. И меня он спрашивал о том же, но мне не было смешно: длинно ухо ожидающего - ему поют и камни.

  Странник. Только шаг короток у слепого, а мысли у него долги. (Отходит и в дальнейшем, как тень, следит за Давидом.)

  

  Уже близко к закату солнце и обнимает землю тенями. Великой тишиной прощания исполнен воздух, и сонно ложится пыль - розовая, теплая, познавшая солнце. Завтра, серую, поднимут ее тяжелые колеса, немые, таинственные шаги шествующих призрачно явятся и исчезнут, и развеет ее ветер н унесет вода,- сегодня она лучится, расцветает пышно, покоится в мире и красоте розовая, теплая, познавшая солнце.

  Абрам Хессин прощается с Давидом и уходит. Торговцы собирают товар, готовятся закрывать лавки. Тишина и покой.

  

  Анатэма (отдуваясь). Фу, наконец-то! Ну и поработали мы с вами, Давид, - одна эта труба (закрывает уши) чего стоит. (Откровенно.) Мое несчастье, Давид,- это ужасно тонкий, невыносимо тонкий слух, почти, да, почти как у собаки. Стоит мне услышать...

  

  Давид. Я очень устал, Нуллюс, и хочу отдохнуть. И мне бы не хотелось сегодня видеть людей, и вы не обидитесь, мой старый друг...

  Анатэма. Я понимаю. Я только провожу вас.

  Давид. Идем же, Сура,- вдвоем с тобою в покое и радости хочу я провести остаток этого великого дня.

  Сура. Вы не простой человек, Давид. Как вы догадались о том, чего я хочу?

  Уходят по направлению к столбам. Давид останавливается, смотрит назад и говорит, опираясь рукою на плечо Суры.

  

  Давид. Взгляни, Сура: вот место, где прошла наша жизнь,- как оно печально и бедно, Сура, бесприютностью пустыни дышит оно. Но не здесь ли, Сура, узнал я великую правду о судьбе человека? Я был нищ, одинок и близок к смерти, глупый, старый человек, у морских волн искавший ответа. Но вот пришли люди - и разве я одинок? Разве я нищ и близок к смерти? Послушайте меня, Нуллюс: смерти нет для человека. Какая смерть? Что такое смерть? Кто, печальный, выдумал это печальное слово-смерть? Может быть, она и есть, я не знаю - но я, Нуллюс... я бессмертен. (Как бы пораженный светлым ударом, сгибается, но руки поднимает вверх.) Ой, как страшно: я бессмертен! Где конец небу - я потерял его. Где конец человеку - я потерял его. Я - бессмертен. Ох, больно груди человека от бессмертия, и жжет его радость, как огонь. Где конец человеку - я бессмертен! Адэной! Адэной! Да славится во веки веков таинственное имя того, кто дает бессмертие человеку.

  Анатэма (торопливо). Имя! Имя! Ты знаешь его имя? Ты обманул меня.

  Давид (не слыша). Безграничной дали времен отдаю я дух человека: да живет он бессмертно в бессмертии огня, да живет он бессмертно в бессмертии света, который есть жизнь. И да остановится мрак перед жилищем бессмертного света. Я счастлив, я бессмертен - о боже!

  Анатэма (в исступлении). Это ложь! О, докуда же я буду слушать этого глупца. Север и юг, восток и запад, я зову вас! Скорее, сюда, на помощь к дьяволу! Четырьмя океанами слез хлыньте сюда н в пучине своей схороните человека! Сюда! Сюда!

  

  Никто не слышит воплей Анатэмы: ни Давид, весь озаренный восторгом бессмертия, ни Сура, ни другие люди, приковавшие свое внимание к его торжественно-светлому лику и воздетым к небу рукам. Одиноко мечется Анатэма, заклиная. Слышится крик,- н на дорогу со стороны города выбегает женщина, раскрашенная страшно, подобно тому, как язычники раскрашивают трупы умерших. Чьей-то злой рукой истерзаны ее одежды, ужасные в дешевой нарядности своей, и обезображено красивое лицо. Она кричит и плачет и зовет дико.

  

  Женщина. О боже! Да где же Давид, раздающий богатство? Два дня и две ночи, два дня и две ночи по всему городу я ищу его, и молчат дома, и люди смеются. О, скажите мне, добрые,- не видали ль Давида, не видали ль Давида, радующего людей? О, но не смотрите же на мою открытую грудь - это злой человек разорвал мне одежды и окровянил мое лицо. О, да не смотрите же на мою открытую грудь: она не знала счастья питать невинные уста.

  

  Странник. Давид здесь.

  Женщина (падая на колени). Давид здесь? О, сжальтесь надо мною, люди, и не обманывайте меня: я ослепла от обмана и от лжи оглохла я. Так ли я слышу, - Давид здесь?

  Бескрайний. Да вон он стоит. Но ты опоздала, он уже роздал богатство.

  Пурикес. Он уже роздал богатство.

  Женщина. Что же вы делаете со мной, люди! Два дня и две ночи искала я его и меня обманывали, и вот я пришла поздно. Тогда я умру на дороге - мне некуда больше идти. (Бьется в слезах на пыльной дороге.)

  Анатэма. Кажется, к тебе пришли, Давид.

  Давид (подходя). Что надо этой женщине?

  Женщина (не поднимая головы). Это ты, Давид, радующий людей?

  Странник. Да, это он.

  Давид. Да, это я.

  Женщина (не поднимая головы). Я не смею взглянуть на тебя. Ты должен быть, как солнце. (Нежно и доверчиво.) О, Давид, как я долго искала тебя... Меня все обманывали люди. Говорили, что ты уехал, что тебя нет совсем и не было никогда. Один мужчина сказал мне, что он Давид, и он показался мне добрым, и он поступил со мною, как грабитель.

  Давид. Встань.

  Женщина. О, дай мне отдохнуть у твоих ног. Как птица, перелетевшая море,- я избита дождем, я измучена бурями, я устала смертельно. (Плачет; доверчиво.) Теперь я спокойна, теперь я счастлива: я у ног Давида, радующего людей.

  Давид (нерешительно). Но ты опоздала, женщина. Я уже роздал все, что имел, и у меня нет ничего.

  Анатэма (развязно). Да! Все деньги розданы нами. Иди себе домой, женщина, - у нас нет ничего. Нам жаль тебя - но ты опоздала. Понимаешь - опоздала! Только сегодня утром мы отдали последнюю копейку.

  Давид. Не так жестоко, Нуллюс.

  Анатэма. Но ведь это же правда, Давид?

  Женщина (недоверчиво). Этого не может быть. (Поднимая глаза.) Это ты, Давид? Какой ты добрый. Это ты сказал, что я опоздала? Нет, это он - у него злое лицо. Давид, дай мне, пожалуйста, немного денег и спаси меня. Я устала смертельно. А вас зовут Сура? Вы жена его? О вас я также слыхала. (Подползает к ней и целует ей платье.) Заступитесь за меня, Сура.

  Сура (плача). Дай ей денег, Давид. Встань, милая, тут очень пыльно, а у тебя такие красивые черные волосы. Посиди тут, отдохни. Давид сейчас даст тебе денег. (Поднимает женщину и сажает подле себя на камень и прижимает к своей груди ее голову; ласкает.)

  Давид. Но что же мне делать? (Растерянно, вытирая красным платком лицо.) Но что же мне делать, Нуллюс? Ты такой умный человек, помоги мне.

  Анатэма (разводя руками). Ей-богу, не знаю. Вот запись - у нас нет ни копейки, и я честный адвокат, а не фальшивый монетчик, чтобы ежедневно доставлять вам наследство из Америки. (Насвистывает.) Мне нечего делать, и я гуляю по миру.

  Давид (возмущенно). Это жестоко, Нуллюс. Я не ожидал этого от вас. Но что же делать, что же делать?

  

  Анатэма пожимает плечами.

  

  Сура. Посиди здесь, милая, я сейчас. Давид, отойдите со мною в сторону - мне нужно сказать вам.

  

  Отходят и шепчутся.

  

  Анатэма. Вас сильно били, женщина? По-видимому, это был не очень ловкий человек, который вас бил,- он таки не выбил глаза, как хотел.

  Женщина (закрываясь волосами). Не смотрите на меня, люди.

  Сура. Нуллюс, подите-ка сюда.

  Анатэма (подходя). Здесь, госпожа Лейзер.

  Давид (тихо). Сколько у нас денег, Нуллюс, чтобы доехать до Иерусалима?

  Анатэма. Триста рублей.

  Давид. Отдайте их женщине. (Улыбаясь и плача.) Сура не хочет уезжать в Иерусалим. Она хочет торговать здесь до самой смерти. Какая глупая женщина, не правда ли, Нуллюс? (Сдержанно плачет.)

  Сура. Тебе очень больно, Давид? Ты так хотел поехать.

  Давид. Какая глупая женщина, Нуллюс. Она не понимает, что я тоже хочу торговать. (Плачет.)

  Анатэма (растроганно). Вы - не простой человек, Давид!

  Давид. Это была моя мечта, Нуллюс, умереть в святом городе и приобщить свой прах к праху праведников, там погребенных. Но (улыбаясь) разве не везде добра земля к мертвецам своим? Отдайте деньги бедной женщине. Мне стало весело. Ну так как же, Сура? Нужно открывать лавочку и поучиться у Сонки, как делать хорошую содовую воду.

  Анатэма (торжественно). Женщина! Давид, радующий людей, дает тебе деньги и счастье.

  Бескрайний (Сонке). Я же говорил тебе, что еще не все деньги розданы. У него миллионы.

  Странник (прислушиваясь). Так, так. Разве может Давид отдать все? Он только начал отдавать.

  

  Женщина благодарит Давида и Суру; видно, как растроганный Давид кладет руки на голову коленопреклоненной женщины, как бы благословляя ее. За спиною его, со стороны поля, показывается на дороге что-то серое, запыленное, медленно и тяжело ползущее. В молчании подвигается оно, и трудно поверить, что это люди - так сравняла их серая придорожная пыль, так побратала их нужда и страдание. Что-то тревожное есть в их глухом, непреклонном движении - и беспокойно приглядываются люди с этой стороны.

  Бескрайний. Кто это идет по дороге?

  Сонка. Что-то серое ползет по дороге! Если это люди, то они не похожи на людей!

  Пурикес. Ой, мне страшно за Давида! Он стоит к ним спиною и не видит. А они идут, как слепые.

  Сонка. Они сейчас сомкнут его. Давид, Давид, оглянитесь.

  Анатэма. Поздно, Сонка! Давид вас не услышит.

  Пурикес. Но кто это? Я боюсь их.

  Странник. Это - наши! Это слепые с нашей стороны пришли за зрением к Давиду! (Громко.) Стойте, стойте, вы пришли! Давид среди вас!

  

  Слепые, уже почти смявшие испуганного Давида, который тщетно пытается противостоять наплывающей волне, останавливаются и ищут безгласно. Бессильно тянутся серыми руками, нащупывая мертвое пространство; некоторые уже отыскали Давида и быстро обегают его чуткими пальцами - и голосами, подобными стону листвы под осенним ветром, еле колеблют застывший воздух. Быстро наступившие сумерки скрадывают очертания предметов и съедают краски; и видно что-то безлицее, шевелящееся смутно, тоскующее тихо.

  

  Слепые. Где Давид?

  - Помогите найти Давида.

  - Где Давид, радующий людей?

  - Он здесь. Я уже чувствую его пальцами моими.

  - Это ты, Давид?

  - Где Давид?

  - Где Давид?

  - Это ты, Давид?

  

  Испуганные голоса из тьмы.

  

  Давид. Это я, Давид Лейзер. Что вам надо от меня?

  Сура (плача). Давид, Давид, где ты? Я не вижу тебя.

  Слепые (смыкаясь). Вот Давид.

  - Это ты, Давид?

  - Давид.

  - Давид.

  

  

  

  

  Занавес

  

  

  

  

  ПЯТАЯ КАРТИНА

  

  Высокая, строгая, несколько мрачная комната - кабинет Давида Лейзера в богатой вилле, где он доживает последние дни. В комнате два больших окна: одно, напротив, выходит на дорогу к городу; другое, в левой стене, выходит в сад. У этого окна большой рабочий стол Давида, в беспорядке заваленный бумагами: тут и маленькие листки с прошениями от бедных, записочки, наскоро сшитые длинные тетради; тут и большие толстые книги, похожие на бухгалтерские. Под столом и возле него клочки разорванных бумаг; распластавшись и подвернув под себя листы, похожая на крышу дома, который разваливается, валяется корешком вверх огромная Библия в старинном кожаном переплете. Несмотря на жару, в камине горят дрова - у Давида Лейзера лихорадка, ему холодно.

  Вечереет. Сквозь опущенные завесы в окна еще пробивается слабый сумеречный свет, но в комнате уже темно. И только маленькая лампочка на столе выхватывает из мрака белые пятна двух седых голов: Давида Лейзера и Анатэмы.

  Давид сидит за столом. Давно не чесанные седые волосы и борода придают ему дикий и страшный вид; лицо измучено, глаза открыты широко; схватившись обеими руками за голову, он напряженно вглядывается сквозь большие очки-лупы в стальной оправе в исчерченную карандашом бумагу, отбрасывает ее, хватается за другую, судорожно перелистывает толстую книгу. И, держась рукою за спинку его кресла, стоит над ним Анатэма. Он как будто не замечает Давида - так он неподвижен, задумчив и строг. Шутки кончились, и, как жнец перед жатвою, уходит он взором в тревожную безграничность полей. Окна закрыты, но сквозь стекла и стены доносится сдержанный гул и отдельные вскрики. И медленно нарастает он, колеблясь в силе и страстности: то призванные Давидом осаждают жилище его. Молчание.

  

  Давид. Оно распылилось, Нуллюс! Гора, достигавшая неба, раскололась на камни, камни превратились в пыль, и ветер унес ее - где же гора, Нуллюс? Где же миллионы, которые ты мне принес? Вот уже час я ищу в бумагах копейку, одну только копейку, чтобы дать ее просящему, и ее нет... Что это валяется там?

  Анатэма. Библия.

  Давид. Нет, нет, вон там, в бумагах? Подай сюда. Это ведомость, которую, кажется, я еще не смотрел. Вот будет счастье, Нуллюс! (Напряженно смотрит.) Нет, все перечеркнуто. Смотри, Нуллюс, смотри: сто, потом пятьдесят, потом двадцать, - потом одна копейка. Но не могу же я отнять у него копейку?

  Анатэма. Шесть, восемь, двадцать - верно.

  Давид. Да нет же, Нуллюс: сто, пятьдесят, двадцать - копейка. Оно распылилось, оно утекло сквозь пальцы, как вода. И уже сухи пальцы - и мне холодно, Нуллюс!

  Анатэма. Здесь жарко.

  Давид. Я тебе говорю, Нуллюс, здесь холодно. Подбрось поленьев в камин... Нет, погоди.- Сколько стоит полено?.. О, оно стоит много, отложи его, Нуллюс, - этот проклятый огонь пожирает дерево так легко, как будто не знает он, что каждое полено - жизнь. Постой, Нуллюс... у тебя прекрасная память, ты не забываешь ничего, как книга,- не помнишь ли ты, сколько я назначил Абраму Хессину?

  Анатэма. Сначала пятьсот.

  Давид. Ну да, Нуллюс,- он же мой старый друг, мы играли вместе! И для друга это совсем не много - пятьсот. Ну да. конечно, он мой старый друг, и, наверно, я пожалел его и до конца оставил ему больше, нежели другим,- ведь дружба такое нежное чувство, Нуллюс. Но нехорошо, если из-за друга человек обижает чужих и далеких - у них нет друзей и защиты. И мы урежем у Абрама Хессина, мы совсем немного урежем у Хессина... (Со страхом.) Скажи, сколько теперь я назначил Абраму?

  Анатэма. Одну копейку.

  Давид. Этого не может быть! Скажи, что ты ошибся! Пожалей меня и скажи, что ты ошибся, Нуллюс! Этого не может быть - Абрам мой друг - мы с ним играли вместе. Ты понимаешь, что это значит, когда дети играют вместе, а потом они вырастают и у них становятся седые бороды, и вместе улыбаются они над минувшим. У тебя также седая борода, Нуллюс...

  Анатэма. Да, у меня седая борода. Ты назначил Абраму Хессину одну копейку.

  Давид (хватает Анатэму за руку, шепотом). Но она сказала, что ребенок умрет, Нуллюс,- что он уже умирает. Пойми же меня, мой старый друг: мне необходимо иметь деньги. Ты такой славный, ты (гладит ему руку) такой добрый, ты помнишь все, как книга,- поищи еще немного.

  Анатэма. Опомнись, Давид, тебе изменяет разум. Уже двое суток ты сидишь за этим столом и ищешь то, чего нет. Выйди к народу, который ждет тебя, скажи ему, что у тебя нет ничего, и отпусти.

  Давид (гневно). Но разве уже десять раз не выходил я к народу и не говорил им, что у меня нет ничего? - Ушел ли хоть один из них? Они стоят и ждут, и тверды в горе своем, как камень, настойчивы, как дитя у груди матери. Разве спрашивает дитя, есть ли в груди матери молоко? Оно хватает сосцы зубами и рвет их беспощадно. Когда я говорю, они молчат и слушают, как разумные; когда же умолкаю я - в них вселяется бес отчаяния и нужды и вопит тысячью голосов. Не все ли я им отдал, Нуллюс? Не все ли выплакал я слезы? Не всю ли кровь из сердца я отдал им? - Чего же они ждут. Нуллюс? Чего они хотят от бедного еврея, который уже ист