Подъячев Семен Павлович - Мытарства

раю. Нате, молъ, вамъ!..

   ...Ну ладно, такъ я и сдѣлалъ. Отошелъ съ дороги въ сторону, снялъ полушубокъ, снялъ куртку, поднялъ рубашку и легъ въ снѣгъ лѣвымъ бокомъ. И вотъ, когда легъ, то вдругъ подумалъ, что это я такъ себѣ только дѣлаю, т. е. тѣшу себя, и что это ничего не значитъ, и что не простужусь я.

   ...Собственно-то говоря, когда думалъ я еще только лечь въ снѣгъ, такъ ужъ эта мысль сидѣла въ головѣ моей. Но зачѣмъ-же, спрашивается, я такъ дѣлалъ?.. Помню, когда я ложился въ снѣгъ и легъ съ цѣлью простудиться, то не думалъ вовсе о простудѣ, а совсѣмъ о другомъ думалъ. Я думалъ, что у меня въ лѣвомъ тепломъ сапогѣ стелька протерлась. Потомъ, помню, взглянувши на дорогу, я подумалъ, что хорошо бы, кабы по ней, т. е. по дорогѣ-то, поѣхалъ сейчасъ генералъ или князь какой нибудь, который бы увидалъ меня, слѣзъ бы съ саней и, подойдя ко мнѣ, спросилъ бы: "что вы тутъ дѣлаете?" А я приподнялся бы и сказалъ: а вамъ какое дѣло? Убирайтесь къ чорту!... Ерунда какая, а?

   Онъ помолчалъ, свернулъ папиросу и сѣлъ на койкѣ, прислонившись спиной къ стѣнѣ и сложивъ ноги калачемъ, по-турецки.

   - Послѣ этого,- началъ онъ опять,- мои мысли постепенно перешли на то, какъ я заболѣю, какъ станутъ ухаживать за мной, плакать, а я скажу: "Вотъ какъ помираю, такъ плачете, а то говорили: чтобъ ты издохъ"!..

   ...Передъ смертью, думалъ я, хорошо бы взять листъ бумаги и написать что-нибудь въ родѣ: "вырыта заступомъ яма глубокая", или "милый, другъ, я умираю". Для того написать, чтобы сказали послѣ моей кончины: "Господи, какой онъ челоиѣкъ-то былъ славный и умный какой былъ, а вотъ не умѣли мы цѣнить его, и померъ".

   ...Говорятъ такъ, а я будто мертвый-то все это слышу, и мнѣ это очень нравится. Въ комнату, гдѣ лежу я, народъ ходитъ, глядятъ на меня, иные говорятъ: "Ишь, какъ живой лежитъ". Старикашка Блоха, обыкновенно занимавш³йся чтен³емъ псалтири надъ покойниками, стоитъ неподалеку отъ меня и читаетъ какъ-то въ носъ слова пѣсни царя Давида: "въ беззакон³яхъ зачатъ есмь и во грѣсѣхъ роди мя мати моя". Все это я слышу.

   ...Днемъ мнѣ лежать очень весело, а ночью, наоборотъ, скучно. Въ комнатѣ сдѣлается тихо, тихо. Блоха почитаетъ, почитаетъ и замолчитъ, засопитъ носомъ, опуститъ голову, потомъ вдругъ опомнится, тряхнетъ головой, перекрестится, взглянетъ съ испугомъ въ мою сторону и опять начнетъ торопливо читать что-нибудь. За печкой ему вторитъ сверчокъ, за стѣной тикаетъ маятникъ нашихъ огромныхъ старинныхъ часовъ, однообразно и настойчиво, рѣдко, точно выговариваетъ кто глухимъ голосомъ, считая: разъ! два! разъ! два!

   ...Но вотъ, я пролежалъ двое сутокъ. Завтра, значитъ, хоронить станутъ. Утромъ пришелъ попъ, стали съ дьячкомъ служить панихиду. Народу въ комнату набилось много, и у всѣхъ свѣчи горятъ и такъ-то отъ этихъ свѣчей душно!... Вотъ кончилась панихида, стали подходить ко мнѣ прощаться, нѣкоторые плачутъ. Вотъ и Блоха лѣзетъ и сильно отъ него водкой разитъ. Потомъ подняли гробъ, понесли вонъ. На порогѣ, слышу, говорятъ: "тише тутъ, не задѣнь краемъ". Принесли въ церковь, отслужили обѣдню, отпѣли, стали снова прощаться, цѣлуютъ, а я думаю: вотъ оно послѣднее-то лобзан³е!..

   Вотъ закрыли гробъ крышкой; слышу: Андрюшка Гусакъ шепчетъ кому-то: "гдѣ молотокъ-то? Давай!" Застучали молоткомъ по гвоздямъ. Одинъ гвоздь не попалъ въ край гроба, а проскочилъ внутрь и воткнулся въ подушку, на которой лежитъ голова моя. Кончили, понесли на кладбище. Слышу, опускаютъ въ яму. Слышу - говоритъ батька: "земля бо есть", и вслѣдъ за этимъ ударилась въ крышку первая брошенная имъ горсть земли, закапываютъ! Сначала шибко стучитъ земля, а потомъ все тише и глуше. И вотъ, наконецъ, тишина, ужасная тишина, мертвая тишина! Вотъ когда конецъ-то!.

   Онъ замолчалъ, что-то думая. Лежавш³й на полу старикъ завозился и сѣлъ, упершись локтями въ колѣни.

   - Господи, помилуй насъ грѣшныхъ! - глухо проговорилъ онъ.

   - Лежу я,- снова началъ рыж³й,- долго лежу, и вотъ начинаютъ появляться черви въ гробу. Откуда они берутся - не знаю, только я чувствую какъ они ползутъ по моему тѣлу, холодные, мокрые, скользк³е, ббрр!... Много ихъ и все разные: толстые, тонк³е, длинные, коротк³е, и вотъ всѣ они начинаютъ точить мое тѣло, вотъ всего они меня съѣли, кости одни остались, черепъ лежитъ, ощеривъ зубы; вотъ рухнула на меня земля и придавила, кости отскочили одна отъ другой, и черепъ лежитъ уже не навзничь, а на боку, и страшно глядятъ двѣ дыры, гдѣ были когда-то глаза, въ черную холодную землю! О-охъ!..

   Онъ замолчалъ и перевелъ духъ. Я вздрогнулъ. Нелѣпый разсказъ странно овладѣвалъ мною, какъ кошмаръ.

   - Господи, помилуй насъ грѣшныхъ!- опять проговорилъ старикъ.

   - Что же дальше?- спросилъ я

   - Что дальше? Да что: страшно мнѣ стало, вскочилъ я, одѣлся да поскорѣй домой, и ничего... не простудился вѣдь.

   Онъ замолчалъ и легъ навзничь. Старикъ тоже легъ. Въ каморкѣ стало тихо. Только слышно было, какъ съ улицы по стекламъ стучитъ сухой снѣгъ да глухо шумитъ вѣтеръ. Я снялъ пальто и, подостлавъ его, тоже легъ. Но не спалось. Мы всѣ трое лежали и думали каждый свои думы, и всѣмъ намъ, кажется, было одинаково тоскливо, постыло и жутко.

   - Семенъ!- окликнулъ меня старикъ.

   - Что?

   - Не спишь?

   - Нѣтъ.

   - А ты спи! Спи, я тебѣ говорю!

   - А ты что не спишь? - спросилъ рыж³й и, обернувшись ко мнѣ, произнесъ:- жутко, а?!

   - Что жутко?- спросилъ я.

   - Такъ, вообще, жить жутко!... Люди-то ужъ больно того...

   - Не суди людей,- сказалъ старикъ и опять сѣлъ,- не суди, грѣхъ!... Не люди виноваты, а мы сами... Мы то нешто лучше, а? Подумай-ка!

   Рыж³й засмѣялся и, махнувъ рукой, сказалъ:

   - Всѣ хороши! Чудакъ! Да развѣ я себя хвалю: я самъ подлецъ; такъ я говорю, вообще... Потому видалъ кое-что на своемъ вѣку, всего было...

   - Что-жъ ты не живешь, какъ должно?- опять сказалъ старикъ,- зачѣмъ бродяжничаешь? Православныхъ объѣдаешь...

   - Зачѣмъ, зачѣмъ!... такъ стало быть, надо!...

   - А давно вы такъ-то?- спросилъ я.

   - Что?

   - Ходите?..

   - Да ужъ давненько! - Онъ помолчалъ и, обратившись къ старику, сказалъ: - Я тебѣ, старикъ, скажу, какой разъ со мной случай былъ, и какой я подлецъ есть. Слушай-ка. Жилъ я тогда въ Москвѣ, хорошо жилъ... только пилъ сильно... Какъ я свихнулся и на эту дорогу попалъ, по которой теперь хожу, я вамъ разскажу послѣ, а теперь вотъ мнѣ вспомнился одинъ случай. Шелъ я, помню, разъ передъ вечеромъ домой по бульвару полупьяный, и попался мнѣ навстрѣчу человѣкъ одинъ, не молодой ужъ, одѣтъ прилично, лицо пр³ятное и страсть какое грустное... Поровнялся со мной, - а шелъ-то я не по главной аллеѣ, а по боковой, въ сторонкѣ, и гуляющихъ здѣсь не было, - посмотрѣлъ да и говоритъ мнѣ потихоньку: "Будьте добры, дайте на хлѣбъ. Не ѣлъ вторыя сутки". Остановился я, посмотрѣлъ на него, вижу: человѣкъ не вретъ... И странная мнѣ пришла мысль въ голову, странная и ужасно подлая! Захотѣлось мнѣ унизить этого человѣка и посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ...

   Досталъ я три рубля, показалъ ему и говорю: "вотъ, говорю, я вамъ отдамъ эти три рубля, если вы встанете на колѣни и сапогъ у меня поцѣлуете"... А самъ эдакъ ногу впередъ выставилъ...

   ...Посмотрѣлъ онъ на меня, трясутся, вижу, у него губы и поблѣднѣлъ весь; подумалъ, подумалъ, вижу, трудно ему, борется... однако, кончилъ тѣмъ, что опустился на колѣнки и поцѣловалъ сапогъ... А я его эдакъ будто нечаянно по носу сапогомъ-то чикъ!- Извини, говорю, не нарочно. Отдалъ ему деньги... Взялъ онъ и говоритъ: "Мужикъ ты"! Такъ это меня взорвало... "А вотъ, говорю, хоть и мужикъ, а деньги-то ты у этого мужика ваялъ да еще и ногу поцѣловалъ." - "Мнѣ, говоритъ, жрать нечего. Не я цѣлую, а голодъ. У меня, говоритъ, жена, дѣти, мать слѣпая". - Эка штука, отвѣчаю, мнѣ кабы и жрать нечего было, такъ я бы и то не сталъ этого дѣлать, что ты сейчасъ сдѣлалъ... вотъ тебѣ и "мужикъ"... А ты дворянинъ, что ли?.. Плюю я на тебя...

   И пошелъ отъ него прочь... Только слышу, догоняетъ онъ меня... Сопитъ, какъ запаленная лошадь.

   - На, говоритъ, возьми свои деньги назадъ... Стыдно тебѣ, когда-нибудь будетъ... вспомнишь, мерзавецъ, это. - "Что-жъ, говорю, давай. Я ихъ вотъ на землю брошу, а ты поднимешь". - Подлецъ ты, говоритъ, мерзавецъ. Ты самъ поднимешь...- и швырнулъ деньги на землю.- Нагнулся я, поднялъ и говорю:

   - "Задаромъ ногу-то, значитъ, поцѣловалъ*.- Засмѣялся и пошелъ отъ него прочь. Отошелъ шаговъ десять, оглянулся, стоитъ онъ, смотритъ на меня. Остановился я и крикнулъ ему: - "А жена-то съ дѣтишками все-таки не жрамши будутъ*!... и пошелъ, не оглядываясь... Хорошъ эпизодецъ, а?..

   Онъ замолчалъ и посмотрѣлъ на насъ. Я ничего не сказалъ, а старикъ подумалъ и сказалъ:

   - Нашелъ чѣмъ хвастать... Подлецъ и есть!

   - Ну то-то же! Да мало ли,- началъ опять рыж³й,- что со мной бывало и что я продѣлывалъ, пока не попалъ на свою настоящую точку... Я давеча говорилъ вамъ,- обернулся онъ ко мнѣ,- что у меня отецъ строг³й былъ, бывш³й крѣпостной... Понят³я у него самыя дик³я были. Хамъ, однимъ словомъ, съ ногъ до головы, царство ему небесное, не тѣмъ будь помянутъ. Жилъ я у него лѣтъ эдакъ до двадцати трехъ и надоѣлъ ему до смерти... Видитъ онъ, что я дѣлать ничего не хочу, а только книжки читаю, да барина изъ себя корчу, прогналъ меня. Говоритъ: "Ступай отъ меня ко всѣмъ чертямъ. Не стану я тебя держать... Добывай себѣ хлѣбъ. Можетъ, узнаешь, какъ люди живутъ, очухаешься". Далъ мнѣ деньжонокъ и того... выставилъ!- "Ищи, говоритъ, мѣсто. Люди ищутъ, находятъ".- Ну, отправился я въ Москву, кое-как³е знакомые были, просить сталъ. Пр³искали мнѣ мѣсто, въ магазинъ къ купцу одному. Сталъ я жить, приглядываться. И скоро постигъ купца этого! Понравился ему. Полюбилъ онъ меня... Стали у меня деньжонки водиться. Одѣлся франтомъ, водочку сталъ попивать, мѣста разныя эдак³я узналъ, вошелъ во вкусъ... Прожилъ годъ, совсѣмъ привыкъ, въ выручку сталъ лазить... Умѣлъ скрывать. Хозяинъ во мнѣ просто души не чаялъ.- "Честный ты, говоритъ, Мишутка, парень".- Ладно, думаю, честный!... Разъ, помню, у насъ разговоръ былъ... Онъ говоритъ: "Вотъ мнѣ, это ему-то то есть, люди за добро зломъ платятъ. Не одинъ разъ такъ было". А я, понимаете, такое удивленное лицо сдѣлалъ и спрашиваю: - "Да неужели, Иванъ Петровичъ, так³е люди есть? Господи, да какъ же это за добро зломъ?!" - "А ты, думаешь, какъ? Эхъ ты, говоритъ, Емеля, простота!" и по плечу меня похлопалъ. "Жизни ты, братъ, не знаешь, простъ! Материно молоко на губахъ не обсохло"... Слушаю я его, разиня ротъ. А онъ-то, дурья голова, передо мной распинается. Эхъ ты, думаю, скотина, дуракъ! - Ну, ладно, такъ и жилъ я. Знакомство у меня завелось и, между прочимъ, одна сваха, т. е., собственно говоря, и не сваха, а прямо-таки сводня. Познакомился я съ ней, и вотъ тутъ у меня романъ затѣялся... Пошло все къ чорту, и свихнулся я. Объ этомъ вотъ я вамъ и разскажу сейчасъ... Хотите?.. Дѣдъ, хошь, а?..

   - Болтай ужъ, коли затѣялъ!- отозвался старикъ и добавилъ: - ври, Емеля, твоя недѣля!

   - Я. братъ, не вру, а правду говорю. Ну ладно. Слушайте.

   Онъ опять сѣлъ, прислонившись спиной къ стѣнѣ, и заговорилъ

  

  

   - Есть росс³йская гадкая поговорка: "деньги не Богъ, а милуютъ больше"... Въ большой модѣ эта поговорка. Вотъ, соображаясь, такъ сказать, съ этой поговоркой, я и жилъ, т. е. исключительно жилъ для денегъ... выше и лучше ихъ для меня ничего не было... Хорошо-съ. И вотъ, когда у меня так³я понят³я были, сошелся я съ дѣвушкой, впрочемъ, даже и не съ дѣвушкой, а съ дѣвочкой, ей еще и шестнадцати не было... Сваха-то та, про которую говорилъ, свела меня съ ней... Стоило мнѣ это удовольств³е рублей... ну, десять, т. е. свахѣ въ зубы за хлопоты.

   ...Помню все это дѣло въ праздникъ было, на Рождествѣ, на трет³й, кажется, день. Былъ я у свахи въ гостяхъ съ товарищемъ; ну, пили, много пили и вдругъ, понимаете, приходитъ эта дѣвушка... все это сводня раньше подстроила. Просилъ я ее. Робкая такая, вижу, дѣвушка... краснѣетъ... жмется, говорить боится... А хорошенькая, прелесть! Упросилъ я ее посидѣть съ нами... винца предложилъ... Не хочетъ... приставать сталъ выпить... И сводня говоритъ: "Да выпей, говоритъ, Груня!... Рюмочку-то ужъ авось ничего... Обручъ съ тебя отъ нея не соскочитъ" - "Да я, отвѣчаетъ, не пила отъ роду."- "Ну что-жъ такое, а ты выпей, не хорошо ломаться передъ кавалерами".

   Послалъ я кухарку за портвейномъ, за виноградомъ, вообще за лакомствомъ... и, понимаете, ухитрился ей въ рюмку портвейну водки влить на половину. Выпила она, выпила потому, что боялась не выпить. - "Какъ же, молъ, вѣдь просятъ". - Есть так³я натуры и среди нашего брата мужчинъ, которые отказаться не могутъ... безхарактерность это, что ли?.. Ну-съ, выпила она и того, готова, опьянѣла... Много ли ей, цыпленку, надо. Я еще подлилъ... "Чокнемтесь, говорю, за того, кто любитъ кого". Эдакой вѣдь саврасъ былъ!... Она только смѣется и розовенькая такая сдѣлалась - чудо! Выпили еще... Сдѣлалась она совсѣмъ готова. Шепчетъ мнѣ сваха въ ухо, какъ злой духъ: - "Теперь ваше дѣло, не зѣвайте"!... Поднялся я съ дивана и говорю: пойдемъ теперь, Груня, въ манежъ. - "Ахъ, что вы, говоритъ, стыдно". - Надѣлъ я на нее безо всякихъ разговоровъ пальтишко ея старенькое, взялъ за руку, вывелъ на улицу, нанялъ извозчика и того... въ номера...

   Проснулся по утру, гляжу: сидитъ она на кровати, голову руками обхватила и рыдаетъ, волоса у ней, какъ ленъ, растрепались, а тѣло все такъ ходуномъ и ходитъ. - Объ чемъ ты?- спрашиваю.

   Ничего она не отвѣтила, только затряслась еще шибче да сквозь всхлипыванья, какъ малый ребенокъ, лепечетъ: "Мамочка, мамочка, ахъ, мамочка". - Лежу я, руки подъ голову подложилъ, поглядываю... жду, что будетъ... И вдругъ, понимаете, мнѣ захотѣлось ее еще больше унизить - "Будетъ тебѣ, говорю, чего ты ревешь-то? Не первый чай разъ?.. Давай-ка выпьемъ! - Посмотрѣла она на меня... А рожа у меня въ тѣ поры нахальная была: румяная, гладкая... Посмотрѣла да и говоритъ: - А мнѣ сказывали, что вы добрый!.. - "А чтожъ, злой, что-ли"?- Не честный... за что вы меня обидѣли? - А ты зачѣмъ шла, дура? Вотъ позову сюда кого надо, да желтый билетъ и дамъ.

   Посмотрѣла она на меня, помолчала да и говоритъ - ни дать, ни взять, какъ тотъ человѣкъ на бульварѣ, которому я трешницу далъ: - "Подлецъ ты! Рыжая твоя морда безстыжая"!.. - А, такъ ты вотъ какъ, говорю, хорошо же! Вотъ я сейчасъ позвоню. Скажу лакею, чтобы призвалъ кого надо.

   Взялъ да и позвонилъ. Она какъ заплачетъ! Такъ и упала на подушки... Вошелъ лакей. - "Принеси говорю, водки*.

   Ушелъ онъ. Подняла она голову, глядитъ на меня. - "Зачѣмъ вы, говоритъ, за водкой послали?..

   - "А тебѣ какое дѣло?

   - " акъ я.

   - "Молчать! - говорю. Заставлю тебя пить и будешь пить!. А ты, небось, струсила... Думала насчетъ билета.

   - "Ничего я, отвѣчаетъ, не струсила, а совѣстно мнѣ, что съ такимъ человѣкомъ сошлась.

   - "Съ какимъ это человѣкомъ?

   - "Съ нехорошимъ... У меня мамочка есть... Господи, кабы узнала!..

   - "Дура, говорю, мы вмѣстѣ теперь жить станемъ... Я человѣкъ умный, со мной не пропадешь. Чѣмъ занимаешься?

   - "Портниха.

   - "У хозяйки живешь?

   - "Да.

   - "Сколько получаешь?

   - "Пять.

   - "А сейчасъ при тебѣ деньги есть?

   - "Есть.

   - "Сколько?

   - "Полтора рубля.

   - "Давай!

   - "Зачѣмъ?

   - "Давай!... надо... Жалко?

   - "Это у меня на платокъ.

   - "Давай!... Надо же за номеръ отдать... Не стану я одинъ платить... За всякую шкуру да плати... Я деньги-то трудомъ добываю, не такъ, какъ ты... затылкомъ наволочки стираешь...

   Заплакала она опять. Кошелекъ, однако, достала, вынула изъ него деньги...

   - "На, говоритъ, только отпусти меня, Христа ради"!

   Онъ замолчалъ и потупился. Лицо его какъ-то потемнѣло. Онъ сжалъ кулакъ и стукнулъ имъ по койкѣ такъ, что задрожали доски.

   - Давно все это было,- заговорилъ онъ,- но какъ вспомню - гадко мнѣ станетъ, точно кто-то по голому тѣлу щеткой проведетъ... б-ррры!... Ну, ладно... Просится она... Что-жъ, спрашиваю, противенъ я тебѣ?

   Молчитъ. Я опять: "противенъ"? Молчитъ. Тутъ лакей вошелъ, принесъ водку. Всталъ я, одѣлся... налилъ рюмки.

   - "Пей!- говорю.

   - "Не могу!

   - "Пей, шкура, убью!

   - "Оставьте меня, говоритъ, Христа ради! Я бѣдная... за что обижаете? Господи, Господи! Ахъ я, дура, несчастная!..

   - "Пей, сволочь, а то на голову вылью! Плачетъ она.

   Христа ради проситъ, чтобы отпустилъ ее. Взялъ я рюмку и, понимаете, какъ плесну ей въ лицо водкой.

   - "Врешь - не пьешь, махонькую пропустишь!

   Закрыла она лицо руками. Стою я, гляжу на нее и вдругъ, понимаете, захотѣлось мнѣ по другому надъ ней помытариться. Думаю: что будетъ?.. Опустился я передъ ней на колѣни:

   - "Груня, прости... не по злобѣ я... прости!

   Ноги у ней съ пьяныхъ-то глазъ цѣлую. Сѣла она... глядитъ на меня, какъ безумная... Глядѣла, глядѣла, потомъ, знаете, положила руку свою ко мнѣ на голову, гладитъ, какъ ребенка, а сама говоритъ:

   - "Что вы? что вы? Мнѣ стыдно!

   А я, вотъ истинный Господь, не вру, какъ заплачу вдругъ... понимаете, словно оборвалось у меня что-то въ груди... А она гладитъ меня по головѣ и плачетъ тоже... слова ласковыя говоритъ... это за то, что я опозорилъ ее... Дѣвочка святая!.

   Онъ опять замолчалъ и, торопясь, трясущимися руками свернулъ папироску и, закуривъ, продолжалъ:

   - Ну, и того... полюбилъ я ее съ той поры... Но только полюбилъ себѣ на муку, а ужъ про нее и говорить нечего... Привязалась она ко мнѣ, какъ собака... вся мнѣ отдалась и душой, и тѣломъ... Стали мы съ ней жить вмѣстѣ на одной квартирѣ... Машинку я ей купилъ швейную... Работать она стала... Прожили мы съ ней такъ ладно около года, потомъ все пошло подъ гору, къ чорту. Началось съ того, что сталъ я ее ревновать... Глупо, дико ревновать... мучить сталъ... ругать сталъ... бить... Напьюсь пьяный и ну придираться... Кусать ее начну... по щекамъ бить... плеваться... а она молчитъ! Это молчан³е-то ея еще больше меня бѣсило. Точно каменная... Смотритъ только, какъ пришибленная... Скажетъ иногда, впрочемъ: "помру я скоро... избавлю тебя".

   Онъ провелъ рукой по лицу и, переведя духъ, началъ опять говорить.

   - Да, скоро это случилось: пить я сталъ сильно... развратничать... самъ подлости дѣлаю, а ей запрещаю изъ дому лишн³й разъ выйти... Денегъ не стало хватать мнѣ... воровать началъ... Разъ цапнулъ сотню цѣлую и попался: увидали... Хозяинъ все не вѣрилъ... Да пришлось повѣрить.- "Подлецъ ты, говоритъ, а я думалъ - честный. Хитрая ты, бест³я"... Ну, понятное дѣло, прогналъ меня съ позоромъ въ шею изъ магазина. "Надо бы, говоритъ, тебя подъ судъ, да ужъ чортъ съ тобой, не хочу связываться!"

   ...Сталъ я мѣста другого искать... Нѣтъ мѣста!... Ей не сказываю... Злость на меня напала: и всю эту злость свою я на нее выливалъ, какъ помои на паршивую собаку...

   Однако, стала она догадываться, что безъ дѣловъ я. Иногда спроситъ: "Ну какъ ты съ хозяиномъ"?- А тебѣ какое дѣло?- отвѣчу. Денегъ нѣтъ... что дѣлать? Началъ вещи таскать - закладывать... Заложу, а деньги пропью... и чѣмъ больше пью, тѣмъ мнѣ гаже все... Особливо утромъ... мука!... Пьяный я вообще не покойный, гадк³й, страшный. Ухаживаетъ она за мной, раздѣнетъ, уложитъ... "Да, чортъ тебя возьми, кричу ей, съ твоимъ ухаживаньемъ-то!... бей меня! рѣжь! кусай! только не ухаживай, Христа ради!"

   ...Очумѣлъ... Допился до кошмара... Лежу ночью, вдругъ слышу въ ухо мнѣ кричитъ кто-то: "Степановъ! Степановъ! Степановъ"!- страшно громко... Ужасъ! Наконецъ, нечего стало закладывать... и не на что пить... Вотъ тутъ-то я за нее и принялся, т. е. понимаете, цѣлыхъ почти два года, до самой ея смерти, кормила она меня, поила, обувала и одѣвала... Билъ я ее... охъ, какъ я билъ ее, вспомнить страшно! Смертнымъ боемъ билъ! Да... терпѣла вѣдь... Цѣлый день работаетъ... ночь работаетъ... Надо за квартиру отдать... жрать надо... мало ли, что надо... папиросъ мнѣ надо... водки... безобраз³е, однимъ словомъ!

   ...Ну, ладно... пришелъ конецъ... померла она! Родами померла... Цѣлый мѣсяцъ передъ этимъ нездорова была... извелась вся... высохла... кости да кожа... А я въ это время взялъ, да пальтишко у ней послѣднее пропилъ... Она больная, страдаетъ, а я пьяный... До нищеты дѣло дошло... уголъ грязный, вшивый, съ клопами... вонь!

   ...Помню, ночью она родила, выкинула мертвую дѣвочку... за три дня до Рождества Христова... Кричала какъ... и я тутъ былъ, да старуха какая-то... померла въ эту же ночь!... Что мнѣ дѣлать? Хоронить не на что... Поцѣловалъ я ее, помню, въ губы холодныя, да потихоньку, какъ воръ, и ушелъ... Ушелъ и ужъ больше не возвращался... Кто ее хоронилъ? гдѣ? какъ? не знаю!

   Сначала я съ себя пиджакъ продалъ, пропилъ... И началось съ тѣхъ поръ, и началось! Хитровка... грязь... одурь какая-то... тоска смертная... бродяжничество, куда глаза глядятъ... голодъ... холодъ... тюрьмы... и вотъ, какъ видите, весь тутъ... дошелъ, какъ говорится, до дѣла... больше ужъ идти некуда и нѣтъ, кажись, ничего ужъ такого, чего бы я не перенесъ на своей шкурѣ... Выпита чаша до дна... осталось разбить ее только... Такъ-то!..

   Онъ замолчалъ и легъ навзничь, положивъ подъ голову руки. Коптѣвшая и плохо свѣтившая лампочка вдругъ догорѣла и тихо погасла. Въ каморкѣ стало темно... Мы молчали... Мышь заскреблась сильнѣе...

   - Догорѣла!- тихо сказалъ онъ и, помолчавъ, добавилъ:- и жизнь наша такъ же вотъ догоритъ и тихо погаснетъ, никому ненужная... Давайте-ка спать, братцы, пора!

   - Господи, помилуй насъ грѣшныхъ!- проворчалъ старикъ, укладываясь на полу.- Семенъ, спишь?!

   - Нѣтъ.

   - А ты спи... Что не спишь? Не думай... брось... спи... идти намъ съ тобой далече...

  

  

   Утромъ, когда совсѣмъ разсвѣло, солдатъ-надзиратель отперъ дверь, вошелъ въ каморку, взялъ со стола лампочку, обругалъ насъ матерными словами, велѣлъ подмести полъ и вынести "парашку".

   Когда онъ ушелъ, мы посмотрѣли другъ на друга, думая одно и то же, кому выносить ее?..

   - Я ужъ таскалъ,- сказалъ рыж³й послѣ продолжительнаго молчан³я,- какъ хотите, чередъ за вами!

   - Что-жъ, Семенъ,- сказалъ старикъ,- я постарше тебя... неси... Я бы и снесъ, да у меня, признаться, руки дрожатъ... расплескаешь!... Въ зубы натычутъ... тащи ужъ ты!..

   Дѣлать было нечего; я взялъ "парашку" за ручку и потащилъ. Въ корридорѣ попался навстрѣчу какой-то краснорож³й, здоровый арестантъ и, увидя меня, сказалъ:

   - Волоки, братъ, волоки... дѣло хорошее! все не дарма хлѣбъ-то казенный жрать станешь... го, го, го!

   - Что-жъ, давайте съ горя попьемъ хоть кипяточку! - сказалъ рыж³й, когда я снова возвратился въ каморку.- Все оно какъ-то повеселѣе на душѣ будетъ.

   - Чайку бы теперь! - сказалъ старикъ, - съ хлѣбцемъ... гоже!..

   - Чайку! - передразнилъ его рыж³й, - чайку дома попьешь... Дома-то тебѣ, небось, рады будутъ... а? ха, ха! Ахъ ты, Магометъ пятнадцатый! Водочки тоже, небось, гоже бы было, а?..

   Онъ досталъ изъ-подъ койки большой жестяной, почернѣвш³й отъ грязи, чайникъ и пошелъ куда-то за кипяткомъ. Возвратившись съ кипяткомъ, онъ ушелъ опять и скоро принесъ три чайныхъ чашки. Поставя все это на столъ, онъ улыбнулся и сказалъ:

   - Чай поданъ... пожалуйте!..

   Мы усѣлись пить "чай". Я и старикъ на полу, а рыж³й на койкѣ.

   - Сахарку бы кусочекъ вотъ эдакой,- сказалъ старикъ,- все бы не такъ жгло... О, Господи!... До чего мы, ребята, сами себя допустить можемъ... А все что? Все простота наша насъ губитъ. Недаромъ пословица-то молвится: "простота хуже воровства".

   - Н-н-н-да!- согласился рыж³й, какъ-то необыкновенно громко, угломъ рта схлебывая съ блюдца "чай".- Вѣрно это... просты мы...

   - Выпьемъ,- продолжалъ философствовать старикъ,- всѣ родные... Что хошь съ нами дѣлай... что хошь бери... для всѣхъ душа на распашку, какъ дверь въ кабакѣ, входи, пей!..

   - Мы-то такъ,- согласился рыж³й,- да для насъ то не такъ. Нашего брата, какъ звѣря, каждый чортъ словить да въ шею накласть норовитъ... А ужъ эти мужики подлые, хуже всѣхъ...

   - Строго стало!- сказалъ старикъ.

   - Имъ что, чертямъ,- продолжалъ рыж³й,- у нихъ и земство, и земля, и все, а у насъ? Ночевать не пускаютъ безъ паспорта, подлецы!- "Кто ты такой будешь? Видъ кажи". А, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! Нѣтъ хуже дикарей этихъ да еще поповъ... Подлый народъ!..

   - Нашего-то брата очень много,- сказалъ старикъ:- Сила!... Одолѣли!

   - Ну, такъ что же?..

   - Ну и того... кому охота дармоѣдовъ-то кормить.

   Слово "кормить" напомнило намъ, что мы страшно голодны.

   - Полощешь кишки-то водой, - сказалъ старикъ, - а какая польза?.. Пожевать бы теперь... тьфу!..

   - Колбаски бы, - кривя усмѣшкой ротъ, сказалъ рыж³й и, плюнувъ на полъ, добавилъ: - экая жизнь подлая... собачья!..

   - Авось, помремъ скоро!- тихо и задумчиво произнесъ старикъ, - тогда, значитъ, всему крышка!..

   - Ты-то, можетъ, и скоро помрешь,- отвѣтилъ рыж³й, почти съ завистью глядя на него, - вонъ ты какой старый и плохой... недолго тебѣ.

   - Дай-то, Господи, поскорѣй бы!- молитвенно произнесъ старикъ и перекрестился, - дай-то, Господи!- Онъ вздохнулъ, крѣпко зажмурилъ глаза, задумался о чемъ-то...

   Вскорѣ намъ принесли обѣдъ. Въ большой деревянной чашкѣ была налита постная похлебка, сваренная съ селедочными головами... Похлебка эта была покрыта какой-то рыжеватой ржавчиной, вѣроятно, потому, что селедочныя головы были ржавыя и, какъ были, грязныя, вонюч³я, такъ ихъ и положили въ котелъ. "Сожрутъ, молъ: не господа!"... Мы съ жадностью голодныхъ собакъ набросились на эту похлебку и, опорожнивъ то, что было въ чашкѣ,- а было для троихъ очень немного - почувствовали, что страшно голодны.

   - Пообѣдали! - съ ирон³ей вымолвилъ рыж³й, сидя на койкѣ и болтая ногами.

   - Слава Тебѣ, Господи!- добавилъ старикъ:- заморили червячка!... теперь, гляди, на питье потянетъ...

   - Дьяволы!- выругался рыж³й и, сердито плюнувъ, началъ вертѣть папироску...

  

  

   Не прошло и часа послѣ обѣда, какъ насъ со старикомъ потребовали внизъ, въ ту комнату, въ которую привели вчера вечеромъ съ вокзала. Тамъ сидѣлъ тотъ же человѣкъ, который принялъ насъ вчера... Кромѣ его, въ комнатѣ было два солдата... Около печки, въ углу стояли ружья, а на лавкѣ лежали желѣзныя "баранки".

   Солдаты были одѣты въ шинели съ башлыками. На ногахъ у нихъ были валенки, а на рукахъ варежки. Посмотрѣвъ на нихъ, я догадался, что это конвойные, которые поведутъ насъ.

   Принявш³й насъ вчера человѣкъ выдалъ одному изъ нихъ как³я-то бумаги и сказалъ:

   - Ну, съ Богомъ.

   - Мнѣ бы вотъ полушубокъ, - сказалъ мой старикъ,- не дойти мнѣ такъ-то, студено!..

   - Ладно! дойдешь и такъ, не великъ баринъ-то! Серега!- обратился онъ къ солдату. - Надѣнь на нихъ баранки

   - Небось, не убѣжимъ и такъ!- сказалъ старикъ.

   - Ладно! Толкуй, кто откуль... видали мы медали-то, а кресты-то нашивали...

   Солдатъ взялъ со скамьи поручни и надѣлъ мнѣ на правую руку, а старику на лѣвую.

   - Господи, помилуй насъ грѣшныхъ, - сказалъ, тяжело вздохнувши, старикъ и перекрестился на висѣвшую въ углу икону.- Мучители вы! Какъ мнѣ идти-то на старости лѣтъ, подумали бы. Ай мы как³е разбойники... куда намъ бѣчь-то? Намъ бѣчь-то некуда.

   - Не разговаривать! - крикнулъ старшой,- старый чортъ! Серега! - обратился онъ снова къ солдату,- получай кормовыя...

   Онъ вынулъ изъ кошелька двадцать копѣекъ мѣдью и подалъ солдату.

   - Ну, готовы?

   - Готовы!- отвѣтилъ солдатъ.

   - Съ Богомъ, маршъ!..

   Солдаты взяли ружья, вложили въ казенники по боевому патрону и, посторонившись, пропустили насъ впередъ въ дверь.

   Выйдя за ворота на улицу, одинъ изъ нихъ пошелъ впереди, другой позади насъ.

   Намъ со старикомъ идти было ужасно неловко. Старикъ спотыкался и вязъ въ глубокомъ снѣгу, дергая меня за руку до боли. Попадавш³еся навстрѣчу немногочисленные прохож³е таращили на насъ глаза.

   На душѣ у меня было гадко и стыдно.

   - Господа служивые, - взмолился, наконецъ, старикъ, и въ голосѣ его задрожали слезы,- кавалеры, не знаю, какъ и величать васъ. Ослобоните вы насъ, Христа ради! Поимѣйте жалость. Смерть! О, Господи помилуй!..

   Шедш³й передомъ солдатъ полуобернулся и сказалъ:

   - Погоди, старикъ, не скули, выдемъ за городъ, сыму, дай городомъ пройти.

   Пройдя длинную, пустынную улицу, миновавъ кузницы, как³е то огороды, мы вышли, наконецъ, въ поле и, пройдя немного по большой дорогѣ, свернули влѣво на проселокъ. Здѣсь солдаты остановились, и одинъ изъ нихъ снялъ съ насъ "баранки". Послѣ этого мы пошли дальше. Идтибыло тяжело. Погода стояла холодная. Дулъ пронзительный вѣтеръ навстрѣчу. Дорогу передувало. Ноги вязли въ снѣгу мѣстами по колѣно. Плохо одѣтое тѣло сильно зябло, въ особенности лицо и руки. Идти навстрѣчу вѣтру приходилось, нагнувшись, и дѣлать усил³я, точно пробиваясь сквозь что-то. Мнѣ было жалко старика. Онъ шелъ, согнувшись, засунувъ руки въ рукава, жалк³й, трясущ³йся. Хорошо и тепло одѣтые солдаты, перекинувъ за плечо ружья, твердыми, привычными шагами торопливо шли впередъ, перекидываясь словами, относившимися къ погодѣ, къ дорогѣ.

   Намъ со старикомъ было не до разговоровъ. Чѣмъ дальше шли мы, тѣмъ становилось труднѣе.

   Ноги вязли и заплетались. За голенища худыхъ сапогъ насыпался снѣгъ.

   - Господи помилуй!- шепталъ старикъ,- Господи, Владыко живота моего, спаси, сохрани. О, Владычица!

   На него тяжело было смотрѣть. Старый, сгорбивш³йся, трясущ³йся, онъ былъ похожъ на засохшую елку въ лѣсу, которую безпощадно треплетъ непогода и которая жалобно скрипитъ и стонетъ точно плачетъ, жалуясь кому-то, вспоминая свою лучшую долю.

   - Семенъ! Батюшка, отецъ родной!- закричалъ онъ вдругъ какимъ-то жалостнымъ, плачущимъ голосомъ.- Да скоро ли деревня-то? Смерть моя... Сме-е-е-ерть!...

   - Шагай, шагай, старикъ!- крикнулъ солдатъ,- небось, умѣлъ кататься, умѣй и саночки возить.

   - Я-то возилъ!- какъ-то громко, съ дрожью въ голосѣ завопилъ старикъ.- Я-то возилъ. Гляди, тебѣ не пришлось бы этакъ повозить. О, Господи, хоть бы сдохнуть.

   Это "хоть бы сдохнуть" онъ выкликнулъ такъ отчаянно жалобно, что мнѣ стало жутко. Очевидно, слово было сказано не зря, а какъ окончательный выводъ о жизни, которая не стоитъ ничего другого, какъ именно только "сдохнуть".

   - Не скули, старый чортъ. Дуй тя горой!- крикнулъ солдатъ, шедш³й сзади,- и безъ тебя тошно. Диви, кто виноватъ. Самъ виноватъ. Молчи, песъ! Дери тебя дёромъ.

   Солдатъ сталъ ругаться матерными словами, жалуясь и проклиная насъ, свою долю и вьюгу.

   А вьюга, точно на зло, разгулялась и расшумѣлась во всю. Воя и плача, она швырялась снѣгомъ, била насъ и, довольная своимъ дѣломъ, съ хохотомъ кружилась и плясала въ какой-то фантастично-отчаянной пляскѣ.

   Въ воздухѣ всюду, куда ни посмотришь, стояла какая-то сѣрая колеблющаяся муть. Низкое свинцовое небо точно давило и хотѣло упасть на землю. По сторонамъ дороги торчали "вѣшки" и росли как³е-то жалк³е кусты вереска. Вдали чернѣлъ лѣсъ. Къ этому лѣсу мы держали нашъ путь. Передовой солдатъ торопливо шагалъ, не оглядываясь. Я не отставалъ отъ него, но старикъ сталъ отставать. Слышно было, какъ другой солдатъ ругалъ его.

   Наконецъ, мы вошли въ лѣсъ. Дорога пошла лучше. Стало тише. Лѣсъ былъ еловый, строевой; могуч³я, прямыя, какъ свѣчи, ели достигали необыкновенной вышины. Вѣтеръ шумѣлъ по вершинамъ, заставляя ихъ колыхаться и наполняя лѣсъ какими-то странными звуками: то слышался жалобный скрипъ, похож³й на плачъ, то какъ будто кто-то вдали кричалъ и аукался. Сверху падали на дорогу, сшибленные вѣтромъ съ макушекъ, пушистые и мягк³е, какъ вата, хлопья снѣга, какъ будто кто-то сидѣлъ тамъ наверху и швырялся ими.

   Мы пошли тише. Солдаты закурили. Я хотѣлъ тоже было свернуть папиросу, но не могъ, пальцы не дѣйствовали. Увидя это, солдатъ далъ мнѣ свою папиросу и сказалъ:

   - На, курни, горе лукавое! Да вонъ и старику дай, ишь онъ замерзъ. Дѣдъ, замерзъ, что ли?

   Старикъ потрясъ головой и какъ-то жалобно ухнулъ, точно филинъ.

   Пройдя лѣсомъ версты двѣ, мы вышли на поляну, гдѣ стояла сторожка. Проходя мимо, мы увидали бабу-сторожиху, тащившую на коромыслѣ ведра съ водой. Завидя насъ, она поставила ведра на тропку и, сложивъ на груди руки, закачала головой, выражая этимъ качан³емъ и жалость, и сострадан³е, и удивлен³е.

   - Служивеньк³е!- крикнула она, когда мы совсѣмъ поровнялись съ ней,- подьте, родные, въ избу, погрѣйтесь.- И потомъ, обратясь уже лично къ намъ, она жалобно добавила:- ахъ вы, несчастные арестантики, иззябли, чай, до смерти!..

   - Нельзя, тетка заходить,- сказалъ солдатъ.- Шагай! шагай!- закричалъ онъ намъ.

   - Погрѣться бы... вздохнуть,- вымолвилъ старикъ.

   - Придешь на этапъ, нагрѣешься,- насмѣшливо сказалъ солдатъ.- Отдохнешь. Ну, маршъ!

   Мы тронулись дальше. Баба стояла и качала головой, долго провожая насъ глазами.

  

  

   Лѣсъ сталъ рѣдѣть и, чѣмъ ближе пододвигались мы къ опушкѣ, тѣмъ все хуже и хуже становилась дорога. Когда же, наконецъ, мы выбрались изъ лѣсу, то увидали, что дѣло наше совсѣмъ плохо: дорогу занесло и въ полѣ видно было только, какъ кружится и воетъ какая-то сѣрая муть.

   Передовой солдатъ вязъ въ снѣгу и злобно ругался. Я, молча, стиснувъ зубы и вооружившись терпѣн³емъ, шагалъ за нимъ, стараясь попадать своими сапоженками въ его слѣдъ, похож³й на слѣдъ медвѣдя. За мной поспѣшалъ старикъ и сопѣлъ, и пыхтѣлъ, какъ лошадь, везущая возъ не подъ силу.

   Такъ шли мы всѣ четверо, одинаково злые, одинаково недовольные, думая только о томъ, какъ бы поскорѣе добраться до мѣста, поѣсть, отогрѣться и лечь спать.

   Дошли до деревни. Въ деревнѣ солдаты дали передышку. Они зашли за общественный "магазей" и сѣли съ той стороны, откуда не дулъ вѣтеръ, на толстыя бревна, отдохнуть и покурить.

   - А похоже,- сказалъ одинъ изъ нихъ, вертя папироску,- не скоро мы доберемся до ночлега. Погода!

   - Темно придемъ, - сказалъ другой и, помолчавъ, добавилъ:- Эхъ, жизнь собачья! Води вотъ всякую сволочь, погода - иди.

   - Да,- отвѣтилъ первый,- теперь бы дома, на печкѣ, эхъ-ма!..

   Онъ махнулъ рукой и задумался, глядя вдаль.

   Мы со старикомъ молчали. Я думалъ о томъ, какъ приду домой, что буду говорить, что дѣлать. Какъ узнаютъ о томъ, что меня пригнали этапомъ, и какъ будутъ надо мной глумиться люди! На душѣ было горько.

   Старикъ сидѣлъ, согнувшись, разставя ноги, низко опустивъ голову Что думалъ онъ? Вся его согнувшаяся, жалкая фигура изображала молчаливое покорное страдан³е.

   - Ну, ребята, идемъ! - точно проснувшись, вскочилъ и крикнулъ солдатъ,- сиди не сиди, а идти надо. Пораньше придемъ... айда! Трогай, бѣлоног³й.

   Мы молча и нехотя тронулись. Дорога пошла въ гору. Вѣтеръ все такъ же дулъ навстрѣчу и валилъ съ ногъ. Мы шли, согнувшись, жалк³е и маленьк³е, борясь, изнемогая и напрягая всѣ силы, чтобы двигаться, двигаться, двигаться!..

   Между тѣмъ, стало темнѣть. Декабрьск³й день коротокъ. Вдали мутно и неясно чернѣли кусты, мелкорослый осинникъ, как³я-то кочки, и надъ всѣмъ этимъ стояла и заполоняла собой все больше и больше начинавшая темнѣть, все та же колеблющаяся муть.

   Усталые, перезябш³е и голодные, шли мы, а навстрѣчу намъ грозно двигалась холодная, темная ночь. И по мѣрѣ того, какъ она двигалась, на душѣ дѣлалось жутко и боязно.

   - Эхъ, да и запоздаемъ мы здорово! сказалъ солдатъ, шедш³й впереди и, оглянувшись назадъ, крикнулъ:- Наляжь, ребята! Прибавь ходу.

   - Издохнуть бы!- застоналъ опять старикъ.- Не могу я больше... О-о-охъ, Господи.

   - Успѣешь издохнуть, погоди! - крикнулъ солдатъ,- а ты не робѣй, двумъ смертямъ не бывать, а одной не миновать!... "Эхъ, ты, зимушка зима, морозная была"... - запѣлъ онъ вдругъ высокимъ голосомъ и такъ же сразу смолкъ, точно оборвалъ; похлопывая рука объ руку, онъ зашагалъ впередъ, прибавляя шагу.

  

  

   - Ребята, не робѣй, огонь видать!- закричалъ передовой солдатъ.- Слава тебѣ, Господи!... село, этапъ, малымъ дѣломъ помаяться и крышка, отдыхъ.

   Дѣйствительно, вдали сквозь мракъ, мелькали рѣдк³е огоньки, то пропадая, то опять вспыхивая, какъ звѣздочки.

   - Прибавь ходу!- крикнулъ снова солдатъ,- съ версту осталось, не больше. Запоздали мы здорово, гляди, какъ бы трактиръ не заперли... Вотъ будетъ штука-то, Ивановъ, а?.

   - Чай, не заперли,- сказалъ другой солдат