Подъячев Семен Павлович - Мытарства

горбатымъ носомъ, худощавый, съ какой-то точно заостренной кверху головой, молодой арестантъ... Онъ шелъ точно на гулянье, свободно помахивая правой рукой, высоко держа голову, посматривая по сторонамъ съ такимъ видомъ, какъ будто хотѣлъ сказать: глядите на меня, каковъ я молодецъ!..

   Звяканье цѣпей вдругъ наполнило тишину церкви...

   Жутко и тяжело было слушать это звяканье...

   Нѣкоторое время въ церкви было тихо и полутемно. Ждали священника... Онъ скоро пришелъ и торопливо, почти бѣгомъ, наклонивъ голову. направился въ алтарь. Церковь освѣтили. Началась служба...

   При первыхъ же словахъ священника, я почувствовалъ мучительное чувство тоски и одиночества... Передо мной встала другая, далекая церковь... Тамъ тоже праздникъ... тоже служба... весело горятъ свѣчи... церковь полна народомъ... на лицахъ праздничное, веселое выражен³е... съ клироса несутся и наполняютъ всю церковь голоса пѣвчихъ... Священникъ въ бѣлой нарядной ризѣ ходитъ по церкви и кадитъ, не жалѣя ладану, у мѣстныхъ иконъ...

   Съ колокольни раздаются торопливые, частые, веселые звуки колоколовъ... Бѣлоголовые мальчишки снуютъ между большихъ, то вбѣгая въ церковь, то выбѣгая на паперть... Словомъ,- все весело, празднично, прекрасно и мирно...

   А здѣсь...

   Сурово и молча стоятъ арестанты... Изрѣдка кто-нибудь перекрестится... тяжело вздохнетъ... наклонитъ голову и думаетъ. О чемъ?

   - "Правило вѣры, образъ кротости",- торопясь, скороговоркой выкрикиваетъ дьячекъ...

   Слышатся вздохи... звякаютъ цѣпи... Нѣкоторые падаютъ на колѣна...

   - "Отче, священноначальниче, Николае, моли Христа Бога, спастися душамъ нашимъ!..

   - "Спастися душамъ нашимъ!" - громко шепчетъ стоящ³й рядомъ со мной старикъ и кланяется въ землю, стукалсь лбомъ объ полъ.

   Я стою, слушаю и чувствую, какъ подступаютъ къ горлу слезы... что-то непонятное, мучительно-скорбное охватываетъ все моё существо... Я боюсь разрыдаться... какой-то холодный ужасъ и нестерпимая тоска заполоняютъ душу...

  

  

   Печально и тоскливо началось на другой день, въ нашей камерѣ, праздничное утро...

   Разбудили рано... сдѣлали повѣрку... пропѣли молитву, убрали камеру, и каждый могъ заняться чѣмъ хотѣлъ и какъ хотѣлъ...

   Тусклый свѣтъ утра медленно, точно нехотя, мало по малу разгоняя тьму, наполнялъ камеру.

   По камерѣ взадъ и впередъ, по одиночкѣ и попарно, скользя чюнями по гладкому полу, сновали арестанты...

   Я подошелъ къ окну и сталъ глядѣть на улицу. Въ огромное окно видна была часть тюремнаго двора, высокая, красная кирпичная стѣна, а за стѣной Обводный каналъ и садъ Александро-Невской лавры. Надъ всѣмъ этимъ висѣли и тихо плыли клочковатыя, темно-свинцовыя облака. Изъ нихъ, тихо порхая, падали на землю крупные и рѣдк³е хлопья снѣгу... гдѣ-то вдали поднимался столбомъ густой, черный дымъ и стлался по воздуху медленно и плавно... Глядя на эту картину, я перенесся мысленно домой, на родину... Мнѣ стало больно и грустно... Я отвернулся и пошелъ на другой конецъ камеры, гдѣ въ углу, около печки собралась кучка людей и слушала какого-то шаршаваго, высокаго человѣка.

   Я подошелъ къ нимъ и сталъ тоже слушать. Высок³й, съ огромной копной свалявшихся рыжихъ волосъ на головѣ, человѣкъ этотъ, дѣлая руками как³е-то театральные жесты, громко, отчетливо и звучно читалъ стихи. Его внимательно и, видимо, съ большимъ удовольств³емъ слушали.

  

   "Всѣ, кто въ этомъ дѣлѣ сгинетъ,

   Кто падетъ подъ знакомъ крестнымъ,

   Прежде, чѣмъ ихъ кровь остынетъ,

   Будутъ въ царств³и небесномъ"!

  

   Напирая на риѳмы, читалъ онъ, махая руками, и, вращая по лицамъ слушателей большими какими-то полоумными глазами,- продолжалъ:

  

   "И лишь зовъ проникнулъ въ Дони,

   Первый всталъ епископъ Эрикъ,

   Съ нимъ монахи, вздѣвши брони,

   Собираются на берегъ".

  

   - Ты что разинулъ ротъ-то? - вдругъ обратился онъ къ молодому парнишкѣ,- ничего вѣдь, оселъ, не смыслишь... да и всѣ-то вы... Ну... тсс!..

   Онъ подумалъ, помолчалъ, потеръ рукой лобъ, какъ бы припоминая, и началъ:

  

   "Всѣ струги, построясь рядомъ,

   Покидаютъ вмѣстѣ берегъ,

   И, окинувъ силу взглядомъ,

   Говоритъ епископъ Эрикъ".

  

   Онъ поднялъ обѣ руки, точно "владыко", благословляющ³й народъ, и, подержавъ ихъ такъ нѣсколько времени, вдругъ опустилъ, точно бросилъ что, и заоралъ:

  

   "Съ нами Богъ! склонилъ къ намъ пана

   Пренодобнаго Егорья,

   Разгромимъ теперь съ нахрапа

   Все славянское поморье"!..

  

   Оралъ онъ, махая руками и дико вращая глазищами... Странно и жалко было глядѣть на него.

   - Вѣдь вы кто?- началъ онъ, помолчавъ:- вы всѣ, собственно говоря, свиньи, скоты... вамъ бы только нажраться. А я... я - жрецъ!... Вы счастливые скоты, потому что вы глупы, а у меня огонь божественный горитъ въ груди!... Я - артистъ. Я видалъ лучшую долю, я...

   - "Природа, мать,- закричалъ онъ опять дикимъ голосомъ, - когда-бъ такихъ людей, - онъ ударилъ себя въ грудь,- ты иногда ни посылала м³ру, заглохла-бъ нива жизни"! Пошли вы прочь отъ меня!- закричалъ онъ рыдающимъ голосомъ,- безчувственныя дубины!. Умираю вѣдь я, дьяволы! Прочь!..

   - Чудакъ!- сказалъ кто-то.

   - Лается тоже, сволочь!- сказалъ другой.

   - Арестанты вы, несчастные!... Сволочи!- оралъ, между тѣмъ, на всю камеру какимъ-то дикимъ, тоскливымъ голосомъ полоумный чтецъ стиховъ...

  

  

   На другой день, часу въ одиннадцатомъ, послѣ обѣда (обѣдали мы рано), пришелъ въ нашу камеру какой-то чернобородый, при фартукѣ, въ полушубкѣ, обсыпанномъ мучной пылью, человѣкъ и сказалъ:

   - Ну, кто на мельницу?.. Кто не пойдетъ ли?

   Пять человѣкъ арестантовъ подошло къ нему.

   - Мы пойдемъ!- сказали они.

   - Ну, а еще кто?- спросилъ онъ и взглянулъ на меня.- Ты, длинный, не хошь ли, а?..

   - А что дѣлать?- спросилъ я.

   - Увидишь!... муку молоть... покуришь за это, цыки попьешь...

   - Можно!- сказалъ я, заинтересовавшись его предложен³емъ и радуясь, что хоть на время выберусь изъ этой клѣтки куда-то въ другое мѣсто и проведу безконечно долго тянувшееся время не праздно, а за работой.

   - Сколько васъ? Шестеро... Ну, идемте.

   Надзиратель отперъ дверь, и мы пошли за человѣкомъ въ полушубкѣ по лѣстницѣ внизъ. Внизу, около запертой двери, стоялъ солдатъ и караулилъ человѣкъ двадцать арестантовъ, поджидавшихъ, какъ оказалось, того человѣка, который привелъ насъ.

   - Всѣ, что ли?- спросилъ солдатъ отъ двери.

   - Всѣ!- отвѣтилъ человѣкъ въ полушубкѣ.

   - Что-жъ мало?..

   Человѣкъ въ полушубкѣ засмѣялся и сказалъ:

   - Небось, не кашу жрать!... Ну, становись по порядку!- крикнулъ онъ намъ, - одинъ за другимъ!..

   Мы построились. Онъ прошелъ вдоль всей лин³и, пересчиталъ насъ, дотрагиваясь до каждаго рукой, и послѣ этого велѣлъ отворять дверь.

   Солдатъ загромыхалъ засовомъ, отперъ дверь и, ставъ на порогѣ, крикнулъ:

   - Маршъ по одному!..

   Мы по одиночкѣ начали выходить на дворъ.

   Стоявш³й у двери солдатъ хлопалъ каждаго изъ насъ по спинѣ и громко считалъ: разъ, два, три...

   Когда всѣ мы вышли на дворъ, человѣкъ въ полушубкѣ снова наскоро пересчиталъ насъ и велѣлъ идти за собой. Пожимаясь отъ холода, плохо одѣтые, безъ шапокъ, мы тронулись за нимъ. Идти пришлось не далеко... Онъ подвелъ насъ къ какому-то здан³ю, похожему съ виду на сарай, въ который ставятъ въ богатыхъ барскихъ имѣн³яхъ экипажи, и, введя туда, сейчасъ же наглухо заперъ дверь...

   Въ сараѣ было полутемно, сыро и пахло мукой. Прямо противъ двери, на противоположной сторонѣ, стояла печка. Въ печкѣ горѣли, потрескивая, дрова... Направо отъ двери стоялъ столъ, а на немъ жестяной чайникъ и нѣсколько штукъ бѣлыхъ кружекъ... Налѣво была дверь, ведущая въ другое помѣщен³е, гдѣ былъ устроенъ "приводъ" или "воротъ", посредствомъ котораго вертѣлся жерновъ. Мѣсто же, гдѣ засыпались зерна и сбѣгала по желобку мука, было устроено въ первомъ отдѣлен³и около двери.

   Приведш³й насъ человѣкъ выбралъ изъ насъ одного круглолицаго, румянаго парня, назначилъ его "засыпкой", а намъ сказалъ:

   - Становись, братцы, за дѣло. Посмѣнно... Двѣнадцать человѣкъ на смѣну, по трое къ вагѣ... Часъ провертите - отдыхъ... курить... Другая смѣна встанетъ... Ну, маршъ.!.

   Мы, двѣнадцать человѣкъ, по его приказан³ю вошли вь помѣщен³е, гдѣ находился "приводъ", и запряглись въ лямки по трое, какъ онъ выразился, къ каждой "вагѣ".

   - Ну, съ Богомъ!... Ходи веселѣй!..

   Мы налегли на лямки и тронулись.

   Затрещали шестеренки, заскрипѣли "ваги", затрясся полъ.

   - Эй!... гопъ! но, но!... налягъ!... но, родные!- закричалъ на насъ, точно на лошадей, человѣкъ въ полушубкѣ,- пошелъ!.. не бось!..

   Сдѣлавъ три или четыре круга, я почувствовалъ, какъ у меня въ груди спирается дыхан³е и трясутся ноги, - до того трудно и тяжело было вертѣть этотъ проклятый жерновъ!..

   Меня, какъ человѣка высокаго роста, запрягли въ корень, а на пристяжку "поддужныя" съ обѣихъ сторонъ попались как³е-то истомленные, лѣтъ по 18-ти, парнишки. Обѣ эти пристяжки, согнувшись, тяжело дыша и глядя въ землю, перли впередъ, а ихъ перло назадъ... Досадно и жалко было глядѣть на нихъ.

   Впереди насъ, кряхтя и охая, тоже шла тройка. Въ корню,- здоровый и широкоплеч³й, бородатый мужикъ, а на пристяжкѣ слѣва - рыжеволосый, съ распухшей щекой и подбитымъ глазомъ парень, а съ правой стороны - высок³й татаринъ, одѣтый въ собственный костюмъ... Татаринъ этотъ, какъ оказалось, былъ человѣкъ веселаго нрава. Звали его Абдулка. Вертя жерновъ, онъ кричалъ что-то на своемъ непонятномъ для насъ языкѣ, прыгалъ, скакалъ, держалъ голову на бокъ, какъ заправская пристяжная, ржалъ, подражая лошади, и вообще "чудилъ", потѣшая и развлекая насъ.

   Но мнѣ, да и вообще всѣмъ намъ, было не до смѣха. У всѣхъ, кажется, была одна и та же мысль: поскорѣй бы прошелъ часъ и дали бы отдохнуть.

   - Ходы! Эй, ходы, ходы!- оралъ татаринъ.- Но-о-о, робатушка!... О-го-го!..

   Вертясь кругомъ, мы подняли съ полу пыль, которая лѣзла въ ротъ и носъ... Скоро стало темнѣть. Мельникъ зажегъ лампочку и повѣсилъ ее на стѣнѣ. При этомъ слабомъ, трепетномъ освѣщен³и, картина получилась какая-то фантастическая. Художникъ, который бы перенесъ на полотно эти сѣрыя стѣны, полусвѣтъ, пыль, насъ, согнувшихся, налегающихъ на лямки, наши разнообразныя, злыя, жалк³я, потныя лица,- могъ бы смѣло разсчитывать на успѣхъ...

   Прошелъ часъ... Усталые и злые, мы, толкаясь въ дверяхъ, бросились въ первое отдѣлен³е отдыхать. На наше мѣсто впряглись въ лямки друг³е двѣнадцать человѣкъ... Усѣвшись около топившейся печки, мы потребовали у мельника платы за трудъ - курить... Онъ свернулъ двѣ собачьихъ ножки и, подавая намъ, сказалъ:

   - Курите, братцы, на шестерыхъ по крючку!

   Мы раздѣлились на два кружка и встали по шести человѣкъ въ каждомъ. Молодой, худощавый парнишка, досталъ изъ печки уголь, зажегъ папироску и, жадно затянувшись, стараясь глотать дымъ такъ, чтобы ни одна капля его не пропадала даромъ, передалъ сосѣду. Сосѣдъ глотнулъ и передалъ слѣдующему. Когда, такимъ порядкомъ, папироска обошла всѣхъ и очутилась снова у того, который закуривалъ, отъ нея остался только небольшой окурокъ...

   - Ну, други,- сказалъ парнишка, разглядывая его,- какъ быть? хватитъ на всѣхъ еще по разу, аль нѣтъ?

   - А ты соси да другимъ давай!- сказалъ угрюмый чернобородый мужикъ.- Неча его даромъ-то жечь. По затяжкѣ, надо быть, хватитъ,- добавилъ онъ

   Парнишка поглядѣлъ на окурокъ и потянулъ изъ него такъ, что провалились щеки. Угрюмый мужикъ схватилъ его за руку и крикнулъ:

   - Ты что-жъ это, дьяволъ, одинъ хошь слопать, а?!.

   - На, чортъ!. жри,- тяжело переводя духъ и передавая ему окурокъ, отвѣчалъ парнишка,- хватитъ и тебѣ... Испугался, идолъ!..

   Покуривъ, мы усѣлись около печки отдыхать. Татаринъ Абдулка, кривляясь и дѣлая смѣшныя рожи, сталъ уморительно разсказывать про свои похожден³я. Намъ въ особенности нравились его разсказы про толстыхъ женщинъ... Чортъ знаетъ, как³я подробности передавалъ онъ своимъ ломаннымъ языкомъ. Невозможно было слушать его безъ смѣха. Смѣялись всѣ, смѣялся даже серьезный мельникъ... Разсказчика, въ видѣ поощрен³я, ругали, называли чортомъ, дьяволомъ. татарской мордой,- все это онъ принималъ, какъ должное, съ видимымъ удовольств³емъ, точно актеръ, которому неистово апплодируютъ въ театрѣ...

   Подъ его росказни мы не замѣтили, какъ прошелъ часъ, и опять надо было идти вертѣть жерновъ...

   Эта египетская работа, съ часовыми передышками и съ платой за нее глоткомъ вонючаго дыма для того лишь, чтобы на минуту одурѣть,- тянулась до вечера. Подъ конецъ насъ угостили мутной, съ чернымъ отстоемъ на днѣ кружекъ, "цыкой" и такимъ же порядкомъ, какъ привели сюда, пересчитавъ и провѣривъ, погнали снова въ камеру.

   На лѣстницахъ и по корридорамъ вездѣ ярко горѣли огни. Намъ пришлось проходить мимо камеры для привилегированныхъ. Тамъ было свѣтло и чисто. Стояли кровати съ бѣлыми подушками и съ байковыми сѣрыми одѣялами. какой-то благообразный господинъ съ рыжеватой клинообразной бородкой, похож³й на Сенкевича, сидѣлъ за столомъ и кушалъ чай - съ бѣлой французской булкой... Когда мы проходили мимо двери, онъ поднялъ голову и, прищурившись, поглядѣлъ на насъ, изобразивъ на лицѣ какую-то брезгливую и презрительную гримасу.

   - Ишь, дьяволъ,- сказалъ одинъ изъ насъ,- чай жретъ съ булкой: не нашъ, братъ...

   - Имъ вездѣ хорошо, чертямъ!- отвѣтилъ на это угрюмый чернобородый мужикъ,- Жуликъ, небось, а кто я?.. баринъ!... тьфу!... разтудыть ихъ всѣхъ-то!..

   - Бѣдному вездѣ одна честь,- сказалъ еще кто-то:- въ зубы да въ морду...

   - Н-н-н-да!- подтвердилъ четвертый,- дѣла... дѣла божьи, судъ царевъ... о-хо-хо!... Видно, братцы, когда издохнемъ, тогда отдохнемъ...

   - Проходи, проходи!- крикнулъ надзиратель, отворивъ дверь въ камеру,- живо!... Ну, поворачивайся ты, чортъ большой!... Жулье несчастное!... подохнуть бы вамъ... надоѣли до смерти!..

  

  

   Насталъ, наконецъ, день отправки этапа въ Москву.

   Утромъ подняли насъ рано - часу въ четвертомъ. Отправлявшаяся парт³я была огромная, человѣкъ въ пятьсотъ. Всѣхъ надо было провѣрить по спискамъ, переписать, раздать на дорогу пайки хлѣба. Время за этимъ дѣломъ шло безконечно долго.

   Наконецъ, когда кончилась эта измучившая всѣхъ канитель, когда всѣ мы получили по пайкѣ хлѣба и по кусочку мяса, приколотому лучинкой къ хлѣбу, насъ попарно вывели на тюремный дворъ и, построивъ опять, принялись считать... Пересчитыванье тянулось долго. Конвойные ругались и толкали насъ, покорно сносившихъ это обращен³е.

   Наконецъ, кончили... Отворили ворота, парт³я тронулась со двора на улицу...

   За воротами опять построили по другому. Конвойные солдаты съ обнаженными саблями разстановились вокругъ парт³и...

   Погодя немного, раздалась команда конвойнаго начальника, и мы тронулись...

   Впереди шли солдаты, за ними, бренча цѣпями, кандальные, за кандальными еще как³е-то скованные только въ поручни, а за ними уже мы, т. е. всяк³й сбродъ, одѣтый кто въ свою одежду, кто въ казенную.

   Сзади всѣхъ трусили двѣ бабенки. Одна, съ подбитыми глазами, опухшая и страшная; другая помоложе, худая, блѣдная, съ огромными испуганными глазами... За ними и по бокамъ парт³и шли провожатые, родные и знакомые.

   Утро стояло сѣрое и холодное. Шелъ не то дождь, не то какая-то мелкая крупа, больно хлеставшая по лицамъ. Солдаты шли ходко. Шли опять какими-то пустырями, печальными и малолюдными. Ряды за рядами двигались скорымъ шагомъ, возбуждая въ прохожихъ и жалость, и страхъ..

   Мнѣ было невыносимо тяжело съ непривычки сознавать себя частью этой толпы. Мнѣ было стыдно, какъ будто я сдѣлалъ, въ самомъ дѣлѣ, что-нибудь постыдное, въ родѣ грабежа или кражи. Казалось, что всѣ прохож³е глядятъ на меня, какъ на вора или душегуба..

   Къ вокзалу насъ провели сквозь как³я-то ворота, какими-то задворками и остановили около арестантскихъ вагоновъ, съ маленькими, подъ самой крышей оконцами, задѣланными желѣзными рѣшетками.

   Здѣсь, около вагоновъ, произошла продолжительная остановка. Как³е-то люди, высокая тучная женщина и двое мужчинъ, поджидали парт³ю, стоя около корзинъ, наполненныхъ бѣлыми хлѣбами, калачами, баранками и пр. Насъ построили въ ряды, человѣкъ по пятнадцати въ каждомъ, и женщина съ двумя мужчинами торопливо начала одѣлять "подаян³емъ"...

   Арестанты, волнуясь и спѣша, хватали, почти рвали изъ рукъ у нихъ это подаян³е. Кто пряталъ его за пазуху, а кто сейчасъ же съ голодной жадностью принимался пожирать, торопливо глотая и озираясь на другихъ.

   Помню, - мнѣ достался бѣлый французск³й хлѣбъ и штукъ пять большихъ баранокъ. Хлѣбъ я спряталъ, а баранки сейчасъ же съѣлъ, отламывая и глотая отъ нихъ по кусочку, съ чувствомъ какого-то невыразимо-остраго наслажден³я. Смѣшно сказать, но я чувствовалъ, какъ какая-то странная, тихая радость загоралась въ моемъ сердцѣ, по мѣрѣ того, какъ я, кусокъ за кускомъ, наполнялъ свой тощ³й желудокъ этими вкусными, давно невиданными баранками. Погруженный въ это наслажден³е, я не обращалъ вниман³я, что дѣлалось вокругъ, позабылъ, что я арестантъ и что меня сейчасъ загонятъ, какъ скотину, въ грязный вагонъ и повезутъ куда-то, не обращая вниман³я на то, хочу я этого или нѣтъ.

   Крикъ конвойнаго вывелъ меня изъ этого пр³ятнаго забытья.

   Конвойный начальникъ кричалъ, ругаясь гадкими словами, чтобы мы не толкались зря, а входили въ вагоны по порядку.

   Волнуясь и спѣша, какъ одурѣлые, полѣзли мы въ вагоны, торопясь поскорѣе занять мѣсто.

   Въ вагонѣ, около дверей, съ обѣихъ сторонъ, было по солдату. Солдаты эти равнодушно глядѣли на нашу толкотню, какъ на привычное и надоѣвшее имъ зрѣлище..

   Когда, наконецъ, вагонъ, въ который попалъ я, переполнился людьми такъ, что негдѣ стало повернуться, двери заперли, и между арестантами пошелъ, какъ говорится, дымъ коромысломъ...

   Конвойные солдаты мѣняли наше подаян³е на табакъ. За двѣ французскихъ булки можно было получить что-то около восьмушки махорки.

   Скоро весь вагонъ переполнился табачнымъ дымомъ. Сдѣлалось жарко и невыносимо душно. Крикъ, шумъ, пѣсни, ругательства, хохотъ, неслись со всѣхъ сторонъ. Лица людей, красныя, потныя, возбужденныя, мелькали передъ глазами...

   Когда, наконецъ, послѣ третьяго звонка, поѣздъ тронулся, я перекрестился и сказалъ:

   - Слава Тебѣ Господи, наконецъ-то!... Точно гора какая-то свалилась съ плечъ ..

   - Братцы! - закричалъ на весь вагонъ высок³й съ блестящими глазами арестантъ. - Увозятъ!... Прощай, Питеръ!... Го, го, го!... до свиданья!... Увидимся скоро... Кому булку за табакъ, а?! Эй!... кому булку!... Булку, булку, булку!..

  

  

   Поѣздъ сталъ замедлять ходъ, подходя къ станц³и. Старш³й конвойный солдатъ, заспанный и злой, щуря глаза, снова вошелъ въ нашъ вагонъ и опять крикнулъ:

   - Петровъ! Крысинъ! Готовьтесь, слѣзать вамъ!

   Я поднялся съ мѣста и всталъ. Крысинъ, старикъ съ длинной сѣдой бородой, о которомъ я говорилъ вначалѣ, не тронулся... Онъ остался сидѣть въ прежней позѣ.

   - Крысинъ! - заоралъ конвойный, - не тебѣ, что ли, говорятъ-то, собака!... Не слышишь, что ли?!

   - Слышу! - отозвался старикъ глухимъ голосомъ.

   - Чего-жъ ты не встаешь?..

   - Встану, когда надо.

   - Ахъ ты, собака, сволочь!... - еще шибче заоралъ конвойный и со злобой ударилъ его ногой по спинѣ.

   Старикъ повернулъ къ нему лицо и тихо, но какъ-то особенно внушительно сказалъ:

   - Ударь еще... Покажи свою власть надо мной, старикомъ... Эхъ, ты!... аль у тебя отца не было?.. Стыдно, братъ!..

   - Ну, ну, помалкивай!- гораздо тише и мягче сказалъ конвойный,- мнѣ тутъ съ тобой некогда бобы-то разводить. Васъ, чертей, вонъ сколько... Обозлишься съ вами. Народъ-то вы больно хорош³й... Прозѣвай, голову сорвете!..

   - Народъ вездѣ одинъ,- сказалъ старикъ, тяжело поднимаясь съ полу, - что ты, что я, одно дерьмо-то... А за грѣхи мои я самъ передъ Господомъ отвѣтъ дамъ, не тебѣ судить... Всѣ мы люди... Ноне я арестантъ, а завтра ты имъ будешь... Такъ то, другъ!... "Многая у Господа милость и многое у него избавлен³е и той избавитъ Израиля отъ всѣхъ беззакон³й его!.." Ну вотъ, землячокъ, мы съ тобой и пр³ѣхали, - добавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ. - Сейчасъ насъ опять въ тюрьму поволокутъ... О-хо-хо!... Ну, слѣзать, что ли?..

   - Сейчасъ!- отвѣтилъ конвойный. - Не торопись.

   Поѣздъ остановился. Мы вышли изъ вагона и спустились по ступенькамъ не на платформу, а прямо на землю... Налѣво, на вокзалѣ мелькали огни, бѣгали люди, шла обычная въ такихъ случаяхъ суета... Здѣсь же, гдѣ высадили насъ, было тихо, только холодный, пронзительный вѣтеръ жалобнымъ воемъ, крутя снѣгъ, точно плача, встрѣтилъ насъ, да трое дожидавшихся конвойныхъ солдатъ, обругавъ насъ скверными словами и не давъ опомниться, повели въ тюрьму.

   Было поздно, городъ спалъ, луны не было видно за облаками, но свѣтъ ея, холодный и мертвый, тихо лился на спящ³й городъ, придавая всему чрезвычайно тоскливый видъ... Печально и грустно глядѣли темные домишки; въ пустыхъ улицахъ гулялъ вѣтеръ, наметая сугробы снѣга... гдѣ-то вдали жалобно выла собака, гдѣ-то пропѣлъ пѣтухъ...

   Я шелъ, скорчившись въ своемъ лѣтнемъ пальто. Мнѣ было страшно холодно, и тихая, щемящая грусть заползала въ душу... Шедш³й сбоку, по правую отъ меня руку, старикъ тоже жался отъ холода, безпрестанно спотыкался и фыркалъ носомъ, точно плакалъ.

   Высок³й, плотный солдатъ, должно быть, старш³й, шедш³й впереди, всю дорогу ругалъ насъ отвратительными словами. Я слушалъ его ругательства и сознавалъ, что "лаетъ" онъ насъ за дѣло.

   - Покою отъ васъ, дьяволовъ, нѣтъ, - говорилъ онъ,- нѣтъ того разу, чтобы кого да не пригнали... И чего васъ чортъ въ Питеръ носитъ?.. Зачѣмъ?.. Вотъ завтра тащись съ вами за 60 верстъ, по эдакой-то погодѣ. Хорош³й хозяинъ собаки не выгонитъ... Чортъ васъ задави!... тьфу! жись собачья, хуже арестантской!..

   Шли мы долго. Отъ вокзала до тюрьмы было не близко. По приходѣ насъ не сразу впустили: старш³й солдатъ долго дергалъ за звонокъ и ругался, прежде чѣмъ отперли.

   - Опять есть? - спросилъ кто-то, отворивъ дверь.

   - А когда ихъ не было-то, дьяволовъ?- отвѣтилъ солдатъ.

   - Тьфу!- громко плюнулъ кто-то, - окаянная сила! И откуда берутся? Точно, прости Господи, вшей на гашникѣ... Покою нѣтъ!... Ночь полночь - канителься!... Проходи скорѣй!... Да ну, вшивые черти, поворачивайся! Дамъ вотъ по шеѣ,- до новыхъ крестинъ не забудешь!..- Проведя тюремнымъ дворомъ, насъ ввели въ какую-то полутемную, затхлую комнату. Съ деревянной скамьи поднялся высок³й, шаршавый человѣкъ. Зѣвая, онъ принялъ отъ солдата бумаги и, окинувъ насъ заспанными глазами, сказалъ:

   - Дьяволы!..

   Послѣ этого привѣтств³я онъ лѣниво ощупалъ насъ и повелъ по лѣстницѣ наверхъ. Наверху, тамъ, гдѣ кончалась лѣстница и начинался корридоръ направо и налѣво, полутемный, съ обычнымъ отвратительнымъ "острожнымъ" запахомъ, сидѣлъ на табуреткѣ дежурный и клевалъ носомъ.

   - Кузьма! - окрикнулъ его приведш³й насъ человѣкъ,- проснись!... Сваты пр³ѣхали...

   Кузьма поднялся съ табуретки, оглянулъ насъ и спросилъ:

   - Погода знать на дворѣ-то, а?

   - Стрась!- отвѣтилъ приведш³й насъ и добавилъ: - А ихъ вотъ чортъ носитъ!

   - Н-нда, дѣло казенное, - проговорилъ дежурный и, поглядѣвъ на насъ сонными глазами, добавилъ: - Ну, соколы, пожалуйте!..

   Онъ повелъ насъ по корридору направо и остановился передъ небольшой, грязной дверью съ отверст³емъ посрединѣ. Сквозь эту дырку шелъ слабый свѣтъ изнутри. Гремя засовомъ, солдатъ, не торопясь, отперъ дверь и сказалъ, распахнувъ ее:

   - Пожалуйте! для васъ покойчикъ!..

   И, пропустивъ насъ, громко захлопнулъ дверь, заперъ ее опять и ушелъ, скребя по полу корридора сапогами, на свое мѣсто, къ лѣстницѣ, на табуретку.

  

  

   "Покойчикъ", въ которомъ мы очутились, была узкая, загаженная, съ однимъ окномъ, вонючая каморка. Почти половину этой каморки занимала голая досчатая койка, на которой, подложивъ подъ голову руки, лежалъ какой-то въ изодранномъ, грязномъ бѣльѣ рыж³й человѣкъ и, глядя на насъ, ядовито усмѣхался.

   Около койки стоялъ столикъ, на немъ жестяная, съ закоптѣлымъ, разбитымъ до половины стекломъ, лампочка... Въ углу, около порога, стояла неизбѣжная "парашка".

   Войдя, я бросилъ свой арестантск³й блинъ-шапку на столъ и сѣлъ на полу въ уголъ... Старикъ постоялъ немного посреди каморки, о чемъ-то думая, и тоже сѣлъ рядомъ со мною, принявъ почти такую же, какъ давеча въ вагонѣ, задумчивую позу.

   Рыж³й человѣкъ, лежавш³й на койкѣ, повернулся на бокъ въ нашу сторону и, немного помолчавъ, пристально глядя на насъ большими выпуклыми глазами, насмѣшливо спросилъ у меня:

   - Куда изволите отправляться, синьоръ?

   Я сказалъ.

   - Подлый городишко!- сказалъ онъ.- А сей мужъ?- кивнулъ онъ на старика.

   - Тоже.

   Онъ замолчалъ, запустилъ обѣ руки за пазуху грязной рубахи, поскребъ тамъ ногтями, морщась и хмуря брови, и опять спросилъ:

   - На улицѣ какъ, холодно?..

   - Холодно.

   - Гм! А я вотъ лежу здѣсь одинъ... скучища, не спится. Васъ тамъ на полу обсыпятъ. Если хотите, я могу потѣсниться, на койкѣ двоимъ мѣста хватитъ...

   - Зачѣмъ же,- сказалъ я,- все равно...

   Мы замолчали гдѣ-то въ углу заскребла мышь, въ корридорѣ закашлялъ дежурный...

   - И чортъ знаетъ, для чего эдакая тварь на свѣтъ произведена?! - воскликнулъ онъ вдругъ такъ неожиданно и громко, что я вздрогнулъ.

   - Какая тварь?

   - Вши!..

   - Отъ Бога на пользу она! - глухо и глядя въ полъ, произнесъ мой старикъ.

   - Вша-то?..

   - Живешь хорошо - нѣтъ ея, - продолжалъ старикъ, - а напала на тебя тоска, и она тутъ. Откуда взялась, а?

   - Отъ Бога?- насмѣшливо произнесъ рыж³й.

   - Все отъ Бога... А то отъ кого-жъ?

   - Какая же отъ нея польза-то?

   - А та и польза - не зазнавайся! Знай, значитъ, что тебя во всякое время вша ѣсть можетъ...

   - А умремъ - черви съѣдятъ!- засмѣялся рыж³й,- такъ, что ли?!

   - А умремъ - черви съѣдятъ! - подтвердилъ старикъ,- это вѣрно... Такъ и надо нашему поганому тѣлу, чтобъ его и заживо, и замертво всякая нечисть ѣла... Душа нужна! - добавилъ онъ, помолчавъ.

   - Душа? - переспросилъ рыж³й и, тоже помолчавъ, добавилъ:- Ты кто?

   - Я?.. Человѣкъ, аль не видишь?

   - Вижу - человѣкъ изъ какихъ?.. Кто? Зван³е твое?.. Мужикъ, мѣщанинъ? Кутейникъ?..

   - Такой же, какъ и ты, полевой дворянинъ,- сказалъ старикъ и началъ снимать съ себя рваное пальто.- Спать пора, сказалъ онъ,- ложись-ка, землячокъ, намъ съ тобой утромъ идти надо: заправляйся, отдыхай.

   - Не хочется что то!- сказалъ я.

   - Что такъ? спросилъ старикъ и, взглянувъ на меня, добавилъ,- аль скучно?

   Я промолчалъ.

   - А ты не скучай. Брось! Э, милый, милый, чего въ жизни не бываетъ. Да, поживешь - узнаешь. Умный пѣшкомъ ходитъ, дуракъ въ каретѣ ѣздитъ... Да!

   - А ты умный?- сказалъ рыж³й, дѣлая папироску.

   Старикъ ничего не отвѣтилъ и, вставъ, началъ молиться Богу въ уголъ, гдѣ висѣла маленькая икона.

   - "Къ тебѣ пречистей Бож³ей Матери азъ, окаянный, припадая, молюся,- громко читалъ онъ, крестясь и кланяясь: вѣси, Царице, яко безпрестанно согрѣшаю, прогнѣвляю Сына Твоего и Бога моего, - онъ опустился на колѣни и голосомъ, въ которомъ дрожали слезы, продолжалъ: - И многожды аще каюся, ложь предъ Богомъ обрѣтаюся, и каюся трепеща, неужели Господь поразитъ мя".

   - Святъ мужъ, брось! - сказалъ рыж³й, лежа навзничь и пуская дымъ въ потолокъ.- И безъ тебя тошно! Брось, вотъ заявился! Что онъ изъ духовныхъ, что ли?- обратился онъ ко мнѣ,- монахъ, что ли, какой?

   Я промолчалъ. Старикъ, не обращая вниман³я на его слова, продолжалъ молиться. Слова молитвы звучали странно въ этой тухлой, загаженной каморкѣ.

   - Что за человѣкъ?- думалось мнѣ,- какая его жизнь?..

   Окончивъ молитву, онъ молча, не глядя на насъ, разостлалъ на полу пальто, снялъ съ ногъ холодные съ короткими голенищами сапоги, оглядѣлъ подошвы, размоталъ подвертки и, подложивъ все это подъ голову, кряхтя и вздыхая, легъ на бокъ лицомъ къ двери.

   - А вы?- спросилъ рыж³й.

   - Я... я посижу.

   - Вы курите?..

   - Курю.

   - Не угодно ли?

   Онъ далъ мнѣ окурокъ и легъ опять на бокъ.

   - Тоска! - сказалъ онъ,- смерть! Не спится. Скорѣй-бы разсвѣтало... Лѣзетъ въ голову всякая чертовщина!..

   - А вы давно здѣсь?- спросилъ я.

   - Да вотъ уже третьи сутки.

   - А отсюда куда-же васъ?- спросилъ я.

   - Куда? Да не знаю еще, не намѣтилъ.

   - То-есть какъ - не намѣтилъ?

   - Да такъ, мнѣ вѣдь все равно. Куда захочу, туда и отправятъ. Я, напримѣръ, сюда попалъ изъ Романова. Ну, а теперь думаю куда-нибудь подальше... на югъ... Меня, понимаете, изъ города въ городъ перевозятъ на казенный счетъ, какъ министра путей сообщен³я. Гораздо лучше, чѣмъ пѣшкомъ ходить.

   - Да какъ-же вы это устраиваете?

   - Да очень просто: вру. Я, напримѣръ, родомъ изъ... впрочемъ, откуда я родомъ, это для васъ все равно. На какой мнѣ чортъ, спрашивается, родина? Что я тамъ не видалъ? Что буду дѣлать?.. Паспорта у меня нѣтъ. Почемъ знаютъ, откуда я,- изъ Ржева или изъ Старицы? Скажу старицк³й мѣщанинъ, - меня туда... Являюсь. "Ты кто?" - Такой-то и такой-то. - "Ты здѣшн³й?" - Нѣтъ. "Какъ же ты, подлецъ, означался здѣшнимъ, а?"- Молчу. - "Откуда же ты, подлецъ?" Изъ Бѣлозерска.-"Отправить его, сукина сына, въ Бѣлозерскъ! Чортъ съ нимъ! Не держать же здѣсь"... Чудно вѣдь, а?

   - Чудно, дѣйствительно.

   - Теперь зимой ходить подлая самая штука,- продолжалъ онъ, перевертываясь навзничь,- идешь полемъ гдѣ-нибудь, одѣян³е плохое, вѣтеръ, холодно, сѣро, глухо, противно! "Нѣтъ въ отчизнѣ моей красоты. Все намеки одни да черты, все неясно, не кончено въ ней, начиная отъ самыхъ людей"... Тоска! Идешь и думаешь, думаешь, думаешь!... Гадко!..

   - Да и такъ-то тоже не весело, - сказалъ я, оглядывая его.

   Онъ подумалъ что-то и, усмѣхнувшись, сказалъ:

   - Конечно!... Ну да, впрочемъ, привычка... Ко всякой вѣдь подлости привыкнуть можно. Писатель это какой-то нашъ росс³йск³й сказалъ, Достоевск³й, кажись... И вѣрно. А я, по правдѣ вамъ скажу, съ дѣтства самаго, такъ сказать, полюбилъ подлости. Я вотъ до вашего прихода лежалъ здѣсь, да все и думалъ... Всю жизнь вспомнилъ, чудно! Как³я только я штуки раздѣлывалъ! Да!...

   - Вспомнилось мнѣ, напримѣръ, какъ разъ, давно это было, въ дѣтствѣ, пошелъ я въ рожь и нашелъ тамъ на межѣ гнѣздышко. Не знаю, какая птичка... птенчики въ немъ были, маленьк³е так³е, какъ сейчасъ гляжу, пять штукъ, ротики желтеньк³е, пищатъ... Посмотрѣлъ я, посмотрѣлъ на нихъ, взялъ одного за ноги да и разорвалъ пополамъ... Любопытно!... Другого взялъ, разорвалъ, да такъ со всѣми и покончилъ... Покончилъ, поклалъ ихъ въ гнѣздо, отошелъ въ сторону, легъ въ рожь, жду, что будетъ. Прилетѣла, гляжу, птичка: чирикъ, чирикъ! Нѣтъ, молчокъ, не отзываются дѣтки! Скачетъ она около гнѣзда, чирикаетъ: чирикъ, чирикъ! точно плачетъ... А я гляжу. Гляжу - прилетѣла другая, и начали они вмѣстѣ бѣгать кругомъ гнѣзда; бѣгали, бѣгали... Только вижу: вскочила одна на край гнѣзда и суетъ въ ротъ птенчику что-то. А у него голова одна только да ротъ раскрытъ, а туловища-то нѣтъ, оторвано!..

   Онъ посмотрѣлъ на меня, помолчалъ и, почесавъ до колѣна обнаженную ногу, продолжалъ:

   - Варваръ!... А то разъ кошку убилъ, т. е. не убилъ, а такъ только спину ей перешибъ: рыжая такая, помню, кошка сидитъ около дровъ, грѣется на солнышкѣ... Взялъ я палку, подкрался - разъ ее! Только хрустнуло, хотѣла было она вскочить, не можетъ. Какъ замяучитъ! И все рвется: побѣжать хочетъ, а не можетъ: хребетъ я ей перешибъ.

   Онъ опять замолчалъ и вопросительно посмотрѣлъ на меня, ожидая, что я скажу на это. Я молчалъ, думая: зачѣмъ это онъ говоритъ?..

   Онъ вдругъ прищурилъ глаза и, громко засмѣявшись, сказалъ:

   - Глупости я говорю. Не правда ли? И къ чему весь этотъ разговоръ?

   - Не знаю!- сказалъ я.

   - А потѣшиться-то, воскликнулъ онъ,- эхъ, синьоръ, надо же вѣдь какъ-нибудь. Я люблю...

   Онъ опять разсмѣялся, и все лицо его покраснѣло отъ этого смѣха.- Слушайте-ка, какую я вамъ истор³йку про себя разскажу. Пришло мнѣ на умъ, вспомнилъ я, лежа тутъ. Хотите, - разскажу?

   - Говорите, коли не лѣнь.

   - Ладно, посмѣиваясь, началъ онъ: - Было мнѣ лѣтъ эдакъ 19-ть... Жилъ я тогда у родителя своего, теперь онъ покойникъ, дай ему Богъ всего хорошаго. Лодырничалъ, жилъ, ничего не дѣлалъ. Надо вамъ сказать, меня отдавали въ науку, да не вышло дѣло: выгнали за неспособность, а по правдѣ сказать - за лѣнь. Ну, куда-жъ дѣться? Явился къ родителю.- "Живи, говорилъ, сукинъ сынъ. Пастухомъ будешь". - Сталъ жить... Надо вамъ замѣтить, что родитель мой жилъ у одного барина въ имѣн³и управляющимъ... Строг³й былъ человѣкъ, изъ бывшихъ крѣпостныхъ холуевъ, понят³я у него самыя дик³я были. Ну, можете представить, какая моя жизнь была. А у барина, надо вамъ сказать, тоже сынокъ былъ въ моихъ-же годахъ и такой-же оболтусъ, какъ и я. Сошлись мы съ нимъ. Научился я отъ него кое-чему. Н-да! Научился! И, видя его жизнь сладкую, озлобился... Думаю: вѣдь не дурнѣе же я его, а почему-же такая разница? И возненавидѣлъ я жизнь свою, опостылѣло мнѣ все какъ-то. Дома на меня никто не обращалъ ни малѣйшаго вниман³я, родитель такъ и звалъ: "лодырь". Можете понять, какъ мое самолюб³е страдало... Терпѣлъ я, сторонился, въ лѣсъ убѣгалъ, въ рожь, цѣлые дни въ лѣсу проводилъ. Возьму изъ барской библ³отеки романъ какой-нибудь и уйду. Особый какой-то м³ръ у меня сложился, и жилъ я въ этомъ м³рѣ одинъ со своими думами. А ихъ, думъ-то, было много, много!..

   ...Лѣтомъ мнѣ вообще хорошо было. Любилъ я природу. Да, по совѣсти сказать, и теперь люблю. И теперь мое заскорузлое сердце дрожитъ, когда я иду одинъ гдѣ-нибудь полемъ, лѣтнимъ днемъ, жаворонки поютъ. трава шепчется. Да... Ну за то зимой плохо мнѣ было: все дома, уйти некуда, ругань, попреки. И тосковалъ же я!

   ...И вотъ однажды, какъ сейчасъ помню, было это въ самый крещенск³й сочельникъ, рѣшился я ни больше, ни меньше, какъ покончить съ жизнью... Странно какъ-то было. Точно задумалъ уйти куда-нибудь на прогулку, а не на тотъ свѣтъ. Да у меня, впрочемъ, все странно!- добавилъ онъ и провелъ рукой по лицу.

   - Утромъ ушелъ изъ дому такъ, куда глаза глядятъ, мятель была, вѣтеръ, холодъ. Отошелъ верстъ шесть, не замѣтилъ какъ, опомнился, посмотрѣлъ кругомъ, - налѣво поле, направо кусты орѣшника. И пришла мнѣ вдругъ, понимаете, мысль сойти съ дороги, отойти шаговъ двадцать и лечь въ снѣгъ. Схвачу, думалъ, горячку, проваляюсь недѣлю и капутъ. А когда, думалъ, помирать буду, когда соберутся около меня родные, я имъ и скажу, отчего поми