Подъячев Семен Павлович - Мытарства

nbsp; - Экой грѣхъ-то какой, - сказалъ онъ, - ну народъ!... Точно, прости Господи, псы... изо рта кусокъ рвутъ!... Какъ же тебѣ быть-то?.. Ты купилъ бы, а?.. у кого ни на есть...

   - А гдѣ деньги-то?..

   - Нѣту?.. ну, можетъ, еще что есть... Я-бъ те продалъ пайку...

   - Да у меня нѣтъ ничего...

   - Изъ одежи, можетъ, что... жилетки нѣтъ-ли?..

   - Вотъ что есть у меня,- сказалъ я, доставъ изъ кармана листовъ шесть сложенной чистой, какъ-то уцѣлѣвшей у меня бумаги,- больше ничего нѣтъ...

   - А ну-ка, покажь!..

   Онъ взялъ бумагу, осмотрѣлъ внимательно каждый листикъ и, опять сложивъ, какъ было, сказалъ, передавая ее мнѣ:

   - Много-ль же тебѣ за нее дать-то?- онъ опять взялъ бумагу изъ моихъ рукъ, - на вотъ, коли хошь, дамъ кусокъ... а?.. аль мало?..

   И, говоря это, онъ передалъ мнѣ черствую, завалящую съ выглоданнымъ мякишемъ корку хлѣба.

   Я взялъ и торопливо, глотая подступивш³я къ горлу и начавш³я душить меня слезы, отошелъ отъ него прочь.

   - А сольцы-то?- крикнулъ онъ мнѣ вслѣдъ,- на сольцы-то!... Возьми!..

  

  

   - За обѣдомъ!... Эй, за обѣдомъ! - заорали вдругъ гдѣ-то около двери.

   Нѣсколько человѣкъ бросились бѣгомъ вонъ изъ камеры и вскорѣ возвратились назадъ, неся огромныя деревянныя чашки. Въ чашкахъ что-то дымилось и запахло чѣмъ-то кислымъ.

   - Разбирай ложки!... садись!... жри, православные!... по пяти человѣкъ на чашку!

   Я, вслѣдъ за другими, схватилъ изъ кучи брошенныхъ на нарахъ ложекъ одну и, вооружившись ею, всталъ въ числѣ пяти около одной изъ дымившихся чашекъ, поставленныхъ на нарахъ и наполненныхъ какой-то мутной жижей. Держа въ одной рукѣ ложку, а въ другой стариковскую корку, я приготовился, такъ сказать, къ бою...

   - Ну, готовы?- спросилъ высок³й круглолицый, съ нагло отчаянными на выкатѣ глазами, малый и постучалъ своей ложкой объ край чашки.

   Чашку опорожнили въ одну минуту. Сдѣлалось это такъ скоро, что я не успѣлъ понять, что такое мы хлебали. Буквально пришлось проглотить не больше трехъ ложекъ, да и то съ грѣхомъ пополамъ, расплескавъ половину на полъ.

   Страшно было глядѣть, съ какой звѣриной жадностью черпали и торопливо глотали люди эту отвратительную, грязную болтушку!..

   Что-то ужасное, что-то унизительно-подлое, не похожее на человѣческую ѣду, было въ этомъ торопливомъ пожираньи!.

   - Волки, голодные волки!- думалъ я, и вдругъ какъ-то сразу припомнилась и всплыла предо мной картина, которую я видѣлъ однажды, зимней, холодной, лунной ночью у себя дома, на родинѣ. Одинъ старикъ, мой пр³ятель, страстный охотникъ, бывш³й крѣпостной человѣкъ, живш³й въ имѣн³и на покоѣ, сдѣлалъ "приваду" на волковъ, начинивъ эту "приваду" (дохлую лошадь) стрихниномъ, и позвалъ меня ночью въ ригу, изъ которой при лунѣ хорошо была видна эта лежавшая на опушкѣ мелкорослаго осинника "привада",- посмотрѣть, какъ будутъ ее "жрать" волки.

   Помню, сѣли мы съ нимъ, притаясь въ полуразвалившейся ригѣ, и стали ждать...

   Полная луна плыла по чистому, усыпанному звѣздами, холодному небу и ярко свѣтила. Было видно далеко и къ лѣсу, и въ полѣ...

   Въ полночь пришли волки... Ихъ было пять штукъ... Издали было видно, как³е они худые, шаршавые и злые... Они не сразу бросились на "приваду",- но сначала тихо обошли ее кругомъ, подозрительно нюхая носомъ воздухъ... потомъ, какъ то внезапно, одинъ изъ нихъ, самый, должно быть, старый, большой, поджарый, длинный, сдѣлалъ огромный скачокъ вцѣпился зубами въ бокъ лошади и рванулъ къ себѣ... За нимъ скакнулъ другой, трет³й, всѣ... Видно было, съ какой ужасной жадностью, ощетинившись, какъ-то визжа, принялись они рвать мясо ... Слышно было, какъ трещатъ кости... Я, помню, не отрывая глазъ, глядѣлъ на эту картину... Впечатлѣн³е было страшно тяжелое, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ было жалко этихъ шаршавыхъ худыхъ, наголодавшихся волковъ, какъ теперь было жалко этихъ людей..

  

  

   Часовъ въ шесть вечера всѣхъ арестантовъ "выгнали" въ корридоръ на провѣрку и молитву. Послѣ этого камеру заперли. У двери, на полу поставили зловонную "парашку".

   Небольшая, на все огромное помѣщен³е камеры, лампочка, тускло мигая, свѣтила, какъ въ туманѣ. По потолку и по стѣнамъ мелькали как³я-то странныя тѣни. Воздухъ сперся и сдѣлался нестерпимо вонючимъ. Этотъ смрадъ и полутьма давили голову точно камнемъ. Шумъ и крикъ не умолкали ни на минуту. Къ "парашкѣ* то и дѣло подбѣгали полуодѣтые люди за извѣстной надобностью, и вонь отъ нея несла страшная...

   Съ чувствомъ невыносимой тоски, съ головной болью, какъ-то "обалдѣвъ", бродилъ я по камерѣ, ища мѣста, гдѣ бы пристроиться на ночь. Подъ нары лѣзть не хотѣлось: ужъ очень тамъ было гадко, а на нарахъ и въ проходахъ мѣстъ не было.

   Вездѣ, какъ муравьи, копошились и толкались люди. Блѣдный свѣтъ лампочки тихо и трепетно падалъ на нары, лица, плечи, бороды людей... Въ отдаленныхъ углахъ было темно... Все помѣщен³е камеры, полутемное, неясное, казалось чѣмъ-то смутно-стих³йнымъ, загадочнымъ, со своимъ несмолкаемымъ гуломъ, похожимъ на ревъ вѣтра...

   Шатаясь по камерѣ, изъ одного конца въ другой, прислушиваясь къ разговорамъ и приглядываясь къ лицамъ, я замѣтилъ въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ кучку людей.

   Ихъ было шестеро, сидѣли они тѣсной кучкой въ полутьмѣ на нарахъ и одинъ изъ нихъ, какъ оказалось послѣ, дьяконъ, длинноволосый, косматый, широкоплеч³й человѣкъ, говорилъ густымъ басомъ, точно трубилъ не очень громко въ мѣдную трубу.

   - Братцы, други мои милые... любилъ я пуще всего читать Евангел³е... Хорошо!... Выдешь, бывало, съ Евангел³емъ на амвонъ... Походка у меня была лебединая... Народу - полно, всѣ на тебя глядятъ... Встанешь это... плечами передернешь, да и того... не торопясь эдакъ, начнешь: "Благослови, владыко!- Густой речитативъ загудѣлъ и разсыпался по камерѣ, забирая все выше.

   - Бла-го-вѣс-ти-те-ля, свя-та-го, слав-на-го, все-хваль-на-го апосто-ла и еван-ге-ли-ста, ²о-ан-на Бо-го-сло-ва!

   - А то, - продолжалъ, опять немного помолчавъ, въ полутьмѣ дьяконовск³й басъ,- любилъ я тоже стихиры похоронные... Сердце отъ нихъ рвется... душа ноетъ... свое окаянство чувствуешь... выворачиваетъ все нутро твое подлое... Любилъ!. Споемъ, Витька, а?- обратился онъ къ кому то.- Споемте, братцы!..

   - И такъ тоска! - сказалъ кто-то тоненькимъ голосомъ.

   - Дуракъ! - рявкнулъ дьяконъ, - тоска... не понимаешь, оселъ!... Въ тоскѣ ищи радости!

   - Что насъ отпѣвать-то,- мы и такъ отпѣтые,- сказалъ кто-то изъ подъ наръ.

   - "Образъ есмь неизреченныя твоея славы",- запѣлъ вдругъ дьяконъ, и голосъ его трепетно и властно съ какой-то ужасающей тоской раздался по всему помѣщен³ю камеры...

   Въ волну этихъ густыхъ трепетныхъ звуковъ сейчасъ же влились и пристали еще два изумительно сильныхъ, рыдающихъ и тоскующихъ голоса.

   - "Аще и язвы нашу прегрѣшен³й", - зарыдали они...

   - "Ущедри твое создан³е, Владыко, и очисти твоимъ благоутроб³емъ",- могуче гремѣлъ басъ.

   - "И очисти твоимъ благоутроб³емъ",- вторили ему тенора...

   Я почувствовалъ, какъ въ груди у меня точно оборвалось что-то. Невыразимо странно было слышать въ этой ужасающей обстановкѣ трогательные благородные звуки, вылетавш³е изъ груди этихъ измытаренныхъ, жалкихъ пропойцъ. Мнѣ казалось, что все вокругъ поетъ и рыдаетъ, трепещетъ и стонетъ въ мукахъ скорби и отчаян³я. Жалко было всѣхъ: и тѣхъ, кто пѣлъ, и тѣхъ, кто слушалъ, и самого себя жалко, и жалко прежнюю жизнь, и все то, что видѣлъ и перенесъ въ жизни.

   - "И возжделѣнное отечество подаждь ми,"- мучительно терзая сердце, рыдали тенора...

   - "Рая паки жителя мя сотворяя",- съ изумительно-сильно выраженной просьбой со слезами и могучимъ чувствомъ отчаян³я докончилъ дьяконъ.

   - Да полно вамъ!... дьяволы!- закричалъ вдругъ откуда-то чей-то отчаянно-злобный голосъ,- всю душу вымотали, подлецы!... нашли что пѣть... будетъ!... покою отъ васъ нѣтъ... и безъ того тошно!.

   Пѣвцы замолкли. кто-то громко засмѣялся... кто-то крикнулъ:

   - Отецъ дьяконъ, веселенькую!..

   - "Вы-ы-ы-ый... - завелъ дьяконъ, - ду-ль... - точно оборвалъ онъ и продолжалъ:- я на рѣченьку... посмотрю-ль на быструю". Вслѣдъ за нимъ, порхая и крутясь, подхватили и понеслись теноровые и друг³е голоса.

   Все вокругъ словно сразу встрепенулось и ожило. Точно неожиданно свѣтлый и радостный лучъ солнца ворвался въ полутемную камеру и, весело играя, внесъ вмѣстѣ со свѣтомъ какую-то удалую, бодрящую, свѣжую волну.

  

  

   Приходилось лѣзть подъ нары... Другого исхода не было... Заглянувъ подъ нихъ въ одномъ мѣстѣ, я увидалъ въ полутьмѣ фигуру сидящаго, скорчившись, на полу маленькаго человѣка... Человѣкъ этотъ курилъ, жадно и часто затягиваясь, и озирался по сторонамъ, очевидно боясь, какъ бы кто не вырвалъ у него папироску...

   Я согнулся и полѣзъ на четверенькахъ къ нему. Онъ быстро смялъ въ рукѣ цыгарку и заворчалъ что-то себѣ подъ носъ

   - Ты что ворчишь?- спросилъ я, располагаясь съ нимъ рядомъ.

   - А тебѣ что?!- огрызнулся онъ и скорчился еще больше, точно ежъ, котораго толкнули ногой.

   Подъ нарами было сыро и грязно... Воняло чѣмъ-то гадкимъ, кислымъ и промозглымъ... По бокамъ слышался храпъ спящихъ людей, смѣхъ и сквернослов³е.

   Я легъ, подложивъ подъ щеку шапку, и сталъ въ полутьмѣ, отъ нечего дѣлать, разглядывать своего сосѣда

   Это былъ старичокъ, маленьк³й, горбатый, чудной... похож³й на какую-то большую мышь или крысу, сидящую у своей норки. Въ ногахъ у него лежалъ какой-то узелокъ... Когда я подлѣзъ подъ нары, онъ схватилъ этотъ узелокъ и зажалъ его между колѣнъ, поглядывая на меня и ворча что то, какъ собаченка, грызущая кость...

   Ему не сидѣлось покойно: весь онъ, всѣмъ своимъ маленькимъ тѣломъ, одѣтымъ въ какую-то рвань, ерзалъ по полу, точно кто его поджигалъ снизу... Руками онъ дѣлалъ как³е-то непонятные жесты... Ноги, обутыя въ опорки, шаркали по полу... Когда онъ оборачивался ко мнѣ лицомъ, мнѣ виднѣлись тонк³я губы, бороденка клиномъ, сморщенное лицо и, какъ у осла, больш³е уши...

   Мнѣ захотѣлось подразнить его, поговорить... И я опять спросилъ:

   - Да что ты ворчишь все?.. Ругаешься, что-ли?..

   - А тебѣ что за дѣло?- завизжалъ онъ,- что ты присталъ ко мнѣ, сукинъ ты сынъ!..

   - Сверни-ка покурить, да угости!- опять сказалъ я.

   Онъ затрясся и завертѣлся на мѣстѣ, какъ блоха.

   - Покурить! закричалъ онъ,- на-ка, вотъ, выкуси!... Ахъ вы, лодари!... жулье!... много васъ тутъ, сукиныхъ дѣтей... воры!... Отстань отъ меня!... что ты присталъ ко мнѣ: аль выглядываешь, какъ бы упереть что... Нѣтъ, братъ, я спать не буду, шалишь!... Нѣтъ ужъ, я знаю теперь... жулики трехкопѣешные... тьфу!..

   Онъ плюнулъ и, отвернувшись, началъ возиться со своимъ узелкомъ, бормоча подъ носъ ругательства.

   Я легъ навзничь, подложивъ подъ голову руки, и сталъ думать...

   Как³я-то сѣрыя тягуч³я мысли носились въ головѣ... Я переживалъ все то. что со мной было за послѣднее время. Точно кто-то потихоньку развертывалъ передо мной огромный листъ бумаги, на которомъ, сцена за сценой, изображена была моя жизнь...

   Угрюмыя и страшныя картины плыли передо мной, какъ кошмаръ... Усил³емъ воли я старался отогнать ихъ отъ себя, но лишь только закрывалъ глаза, онѣ снова плыли передо мной, мучительно терзая сердце.

   Въ камерѣ не смолкало... Непрерывный гулъ, возня, крики, неслись отовсюду... Въ полутьмѣ сновали как³е-то люди, жалк³е и противные... Гдѣ то подъ нарами кто-то пѣлъ громкимъ рыдающимъ голосомъ:

  

   "Голова-ль ты моя удалая,

   Долго-ль буду тебя я носить"...

  

   Что-то дикое, нелѣпое и вмѣстѣ страшно грустное чувствовалось во всемъ этомъ.

   Я заткнулъ уши и лежалъ съ тяжелой, точно съ похмѣлья, головой... Въ грудь заползала тихо, настойчиво обвивая сердце своими холодными противными кольцами, мучительная змѣя-тоска...

   Я закрылъ глаза и забылся тяжелымъ, безпокойнымъ сномъ...

  

  

   Какой-то пронзительный вой, крикъ, хохотъ разбудили меня.

   Я вскочилъ, ударившись головой объ нары, и полѣзъ на четверенькахъ изъ-подъ нихъ вонъ узнать, что такое случилось, и кто кричитъ.

   Около двери собралась и шумѣла толпа косматыхъ, всклокоченныхъ со сна людей. Среди нихъ по грязному полу, шлепая ладонями по лужѣ, текущей отъ "парашки", валялся человѣкъ, корчась, какъ въ падучей, и вылъ пронзительно громко, какъ поросенокъ, когда его рѣжутъ...

   - Что такое съ нимъ?- спросилъ я стоявшаго рядомъ со мной и поднимавшагося на ципочки человѣка.

   - А песъ его знаетъ, что съ нимъ!- отвѣтилъ онъ,- должно быть, пьяный... Его сейчасъ только привели... Ишь, его чорта, схватываетъ,- добавилъ онъ равнодушно.

   - Подлецы! разбойники! кричалъ, между тѣмъ, валявш³йся на полу человѣкъ. - Креста на васъ нѣтъ! идолы!... татары!.. О-о-о, подлецы!..

   И онъ, растерзанный, оборванный, жалк³й, полупьяный, вскочилъ на ноги и, дико вращая ополоумѣвшими глазами, началъ сквернословить, грозя кулаками на дверь.

   - Поори... поори!- раздался въ дверную дырку голосъ,- поори, сволочь проклятая!..

   - Самъ ты сволочь,- завизжалъ человѣкъ, - ахъ, вы мошенники!... Подлецы! подлецы! подлецы!- все возвышая голосъ, пронзительно кричалъ онъ и вдругъ не то что заплакалъ, а какъ-то дико затявкалъ и въ безсильной злобѣ опять покатился по полу...

   - Вотъ такъ чортъ! - раздались голоса, - что его рѣжутъ, что-ли?.. Откуда такой взялся?

   - Спать не даетъ, дьяволъ! - заворчалъ кто-то.

   - Уймите его!- крикнулъ другой.

   - Староста! Ой, староста! Твое дѣло! - закричалъ изъ подъ наръ трет³й,- уйми! Людямъ покой нуженъ... Что не видали, черти?!.

   - А вотъ сейчасъ!- раздался спокойный, самоувѣренный голосъ, и староста, средняго роста, черноволосый, скуластый здоровенный мужикъ, отпихнувъ людей, подошелъ къ валявшемуся на полу пьяному, наклонился, взялъ его рукой за шиворотъ и, поставивъ на ноги, внушительно, какимъ-то страшнымъ голосомъ сказалъ:

   - Брось орать! рвань паршивая!... ложись... дрыхни, сволочь!..

   - Ты самъ сволочь! - закричалъ человѣкъ,- кто ты?.. Я... я!..

   Но староста не далъ ему договорить... Онъ вдругъ взмахнулъ рукой и со всего размаха ударилъ его по лицу.

   Человѣкъ, какъ снопъ, упалъ на полъ, что-то рыча и захлебываясь...

   - Прибавь!- крикнулъ кто-то и засмѣялся.

   Упавш³й хотѣлъ было приподняться и встать на ноги, но староста, съ покраснѣвшимъ лицомъ, тяжело сопя, ударилъ его опять.

   - Караулъ!- не то застоналъ, не то закричалъ человѣкъ и какъ-то невыразимо жалко, точно заяцъ, у котораго перешибли ноги, по-ребячьи захлюпалъ, закричалъ и на четверенькахъ торопливо поползъ подъ нары, повертывая на ходу въ сторону, гдѣ стоялъ староста, свое разбитое, окровавленное лицо съ мутными, одурѣвшими отъ водки и страха глазами...

   Не помня себя, я побѣжалъ отъ этого зрѣлища и забился опять на старое мѣсто, подъ нары.

   За мной слѣдомъ юркнулъ туда же мой сосѣдъ старикашка. Усѣвшись, онъ захихикалъ и сказалъ, обращаясь ко мнѣ:

   - Видалъ?.. Ловко!... такъ васъ и надо, сукиныхъ дѣтей, хи, хи, хи!..

   - Чему ты радуешься, чортъ!- закричалъ я, чувствуя къ противному старику отвращен³е и злость.

   Какъ будто мои слова относились не къ нему,- онъ ничего не отвѣтилъ, отвернулся; хихикая, забормоталъ что-то, какъ тетеревъ на току, и началъ продѣлывать руками как³е-то чудные и непонятные знаки, точно стараясь схватить что-то.

   - Полоумный!- подумалъ я, глядя на него.

   Но вдругъ онъ опять обратился ко мнѣ и сказалъ:

   - Ловко, а?.. такъ и надо... а?.. морда-то вся въ крови... будетъ помнить... хи, хи, хи!..

   Сказавъ это, онъ отвернулся отъ меня и затрясся всѣмъ своимъ противнымъ тѣломъ отъ душившаго его гадкаго сдавленнаго смѣха.

   - "И скажетъ тѣмъ, которые по лѣвую: изыдите отъ меня проклят³и въ огнь вѣчный, уготованный д³аволу и аггеломъ его",- громкимъ шепотомъ забормоталъ онъ неожиданно и потихоньку тоненькимъ голоскомъ запѣлъ: - "Егда славн³й ученицы на умовен³ѣ вечери просвѣщахуся... То-о-о-огда,- старательно выводилъ онъ,- ²уда злочестивый сребро"...

   - Я тебя вотъ просвѣщу, стараго пса, по шеѣ!- раздался вдругъ густой, точно изъ пустой бочки, басъ. - Будешь тогда помнить ²уду... Ишь тебя схватываетъ... распѣлся! нашелъ мѣсто... Я-те заткну глотку-то, паршивый чортъ!..

   Старикашка быстро, какъ ежъ, свернулся клубочкомъ и притихъ.

  

  

   Проснувшись утромъ, я не нашелъ своей шапки: пока я спалъ, ее успѣли украсть... Шапка была хорошая, и мнѣ стало ее жаль, а главное, досадно было то, что придется щеголять въ казенномъ блинообразномъ, кругломъ арестантскомъ картузѣ.

   Выбравшись изъ-подъ наръ, я увидалъ, что разсвѣтаетъ. Въ окна слабо проникалъ свѣтъ тусклаго зимняго утра... какой-то сѣроватый смрадъ, отъ котораго щекотало въ горлѣ и трудно было дышать, стоялъ въ камерѣ... Большинство арестантовъ еще спало, разметавшись по нарамъ во всевозможныхъ позахъ... Нѣкоторые лежали, почти совсѣмъ наг³е, въ однѣхъ грязныхъ, худыхъ рубахахъ; изъ-подъ наръ высовывались ноги; отовсюду шелъ храпъ, стонъ, как³я-то непонятныя вскрикиванья... Нѣкоторые во снѣ неистово драли ногтями обнаженное тѣло, стараясь избавиться отъ насѣкомыхъ, кишмя кишѣвшихъ на нарахъ...

   Дверь въ корридоръ отперли... Застучали чайниками... Счастливцы стали пить "цыку" {"Цыкой" на арестантскомъ жаргонѣ называютъ цыкорный кофе.}. Протащили на палкѣ вонючую "парашку"...

   Я пошелъ въ корридоръ и сказалъ надзирателю, что у меня украли шапку.

   - Ладно,- сказалъ онъ, окинувъ меня злымъ взглядомъ,- я скажу старостѣ... Чего-жъ ты глядѣлъ, дурья голова!..

   Я опять пошелъ въ камеру. Люди лѣниво поднимались со своихъ логовищъ. Мног³е пили "цыку", сидя на нарахъ по-турецки: большинство-же лежало, вѣроятно, не зная для чего вставать... Нѣкоторые, сидя на нарахъ поближе къ окнамъ, наг³е, давили въ рубахахъ насѣкомыхъ. Какой-то сѣдой съ нависшими бровями, курносый старикъ молился, читая вслухъ молитву. "Отврати лицо твое отъ грѣхъ моихъ, и вся беззакон³я моя очисти. Сердце чисто созижди во мнѣ, Боже, и духъ правъ обнови во утробѣ моей", - громко говорилъ онъ, и странно какъ-то звучали эти слова въ этой неподходящей обстановкѣ.

   Лампочку загасили. Съ каждой минутой въ камерѣ становилось свѣтлѣе, и этотъ свѣтъ придавалъ ей какой-то еще болѣе тяжелый, безотрадно-ужасный видъ. Жалко было глядѣть на людей, доведенныхъ до послѣдней степени унижен³я. загнанныхъ въ это гадкое помѣщен³е подобно скотамъ, брошенныхъ, никому не нужныхъ, оставленныхъ всѣми...

   - Эй!... У какого тутъ чорта шапка пропала?!- закричалъ вдругъ на всю камеру староста, входя изъ корридора въ дверь - Говори, что-ли!..

   - У меня пропала! откликнулся я и подошелъ къ нему.

   - У тебя?- переспросилъ онъ, окинувъ меня злыми глазами, - ты жаловаться, сволочь!... Ну, ладно,- добавилъ онъ, помолчавъ,- смотри, коли найду здѣсь ее, всю морду тебѣ разобью!... Самъ, небось, засунулъ куда-нибудь, да на людей сваливаетъ... сволочь!

   - Чего-жъ ты лаешься-то? - ничего не понимая, спросилъ я.

   - У-у-у, поговори еще! - закричалъ онъ и скрипнулъ зубами,- чортъ! Обыскъ теперь изъ-за тебя дѣлать, что-ли?.. Шапка его пропала!... невидаль! Чай не сто рублей стоитъ...

   Ругаясь и грозя, онъ отошелъ отъ меня прочь. Не понимая, что это значитъ, я сѣлъ на край наръ, въ ногахъ у какого-то человѣка, лежавшаго навзничь, наблюдавшаго за мной, и, недоумѣвая, вопросительно взглянулъ на него. Онъ поймалъ мой взглядъ, поднялся, сѣлъ, поджавъ ноги калачикомъ, и, улыбнувшись, сказалъ:

   - Что, братъ, вляпался?.. Вотъ тебѣ и шапка!

   - Чего онъ ругается?- спросилъ я.

   - Ругается-то что?- переспросилъ онъ.- Эхъ, ты чудакъ!... Мелко плаваешь - спину видно... Я тебѣ вотъ что скажу, по душамъ: иди ты къ надзирателю, скажи: нашелъ, молъ, шапку... А то плохо, братъ, тебѣ будетъ.

   - А что?

   - Да то, что надзиратель скажетъ еще кое кому, придутъ съ обыскомъ... Шапку твою все одно не найдутъ, а еще кое-что неладное найдутъ... Ну, и того... понялъ?..

   - Понялъ! спасибо, что научилъ,- отвѣтилъ я и пошелъ опять въ корридоръ заявить, что шапка нашлась.

   Когда я возвратился снова въ камеру, то увидалъ, что староста слѣдитъ за мной.

   - Ну что, нашелъ шапку?!- крикнулъ онъ.

   - Нашелъ!- отвѣтилъ я.

   - Ну, то-то... А говорилъ: пропала... Сволочь!... Въ морду васъ чертей надо, дурачье!... Деревня необузданная!.

  

  

   Невыносимо долго тянулось время. Дѣлать было положительно нечего. Отъ толкотни, шума и смрада кружилась голова, ныло сердце и брала досада на то, что попросился съ дуру на этотъ "вольный этапъ"...

   Судя по разговорамъ, которые мнѣ удалось услыхать, я понялъ, что отсюда не скоро вырвешься...

   Тоска грызла меня. Не находя мѣста, я бродилъ по камерѣ, приглядываясь къ людямъ и слушая разговоры... Не веселы были люди, не веселы и разговоры!... Всѣ томились и ждали своей участи, ждали, когда погонятъ въ тюрьму, а изъ тюрьмы - кого этапомъ домой, на родину, кого въ Сибирь, и т. д...

   - Въ тюрьмѣ много лучше, - слышалъ я не одинъ разъ,- тамъ чистота... лапшой кормятъ... а здѣсь что?- каторга!... не жрамши, издохнешь!..

   И правда, тяжело было сидѣть здѣсь!... Тѣсно, грязно, голодно, а главное, невыносимо скучно безъ дѣла.

  

  

   Получивъ пайку хлѣба, хлебнувъ ложки двѣ-три похлебки, я полѣзъ подъ нары, мысленно махнувъ на все рукой, думая, что придетъ, наконецъ, время и сдѣлаютъ же насчетъ меня какое-нибудь распоряжен³е..

   - Лѣзь, лѣзь, землякъ!- привѣтствовалъ меня изъ-подъ наръ какой-то человѣкъ,- лѣзь!... мѣсто хорошее... теплое... чистое... рай пресвѣтлый!..

   Я забрался въ этотъ "рай пресвѣтлый" и легъ на вонюч³й и грязный полъ рядомъ съ этимъ такъ любезно приглашавшимъ меня человѣкомъ.

   Онъ лежалъ, облокотившись на руку, и, улыбаясь, глядѣлъ на меня.

   - Ложись... любота здѣсь! продолжалъ онъ,- а тамъ, наверху тѣснота, повернуться негдѣ... Здѣсь словно у Христа за пазухой!... Полеживай да и все тутъ!... И вша не такъ ѣстъ... Не любитъ она подлая сырости! Недаромъ видно говорится: вша тепло любитъ... Ты какъ попалъ сюда?.. За что?.. Давно-ли замели? - И, не ожидая отвѣта, продолжалъ:- Плохо нашему брату жить стало... закрывай лавочку... Народъ аккуратенъ сталъ... какъ залѣзъ куда, тутъ и того, говори, влопался... Не кладутъ плохо!..

   - А ты что-жъ, воровствомъ занимался?- спросилъ я, глядя на его веселое лицо.

   - А то чѣмъ же! - воскликнулъ онъ удивленно,- вотъ спрашиваетъ... понятное дѣло!... неужели работать стану... А ты нешто не этимъ?..

   - Нѣтъ.

   - А чѣмъ же?.. Стрѣлялъ, что-ли?..

   - Стрѣлялъ!- отвѣтилъ я, чтобъ отвязаться.

   - Плохо подаютъ-то ноне, не стоитъ овчинка выдѣлки, да и полиц³я слѣдитъ строго... Какъ чуть зазѣвался - готовъ... какъ сомъ въ вершу! Вотъ моду взяли: нищимъ просить не велятъ... гдѣ это видано?..

   - Стало быть, такъ надо,- сказалъ я.

   - Видно, что надо. Имъ что, имъ хорошо! Съ деньгами-то и дуракъ проживетъ... Совѣстно имъ нашего брата, вотъ и не знаютъ, какъ отвязаться. И въ тюрьму сажаютъ, и на родину шлютъ, въ дома рабоч³е... туда, сюда... чтобъ глаза не мозолили. Да нѣтъ, шалишь, много насъ!- точно радуясь, воскликнулъ онъ,- охъ, много насъ!... Сила!... Кто кого одолѣетъ - неизвѣстно... Тебя, что же, на родину, что ли? - перемѣнилъ онъ, помолчавъ, рѣчь.

   - На родину!- отвѣтилъ я и разсказалъ, какъ это случилось. Когда я сказалъ, что иду "вольнымъ этапомъ", онъ сдѣлалъ больш³е, удивленные глаза и, покатившись со смѣху, воскликнулъ:

   - Вотъ, дуракъ-то!... Царица небесная!... Вотъ!... Ахъ ты, чудородъ... Что-жъ тебѣ на волѣ-то надоѣло, знать?.. Ахъ ты, дуракъ, дуракъ!... Ну-у ты небось думалъ: такъ тебя сейчасъ и отправятъ... Пожалуйте, ваше благород³е... Нѣтъ, братъ, врешь, не скоро ты попадешь домой... Вша-то тебя, знать, не ѣла, такъ поѣстъ всласть... Здѣсь вотъ посидишь денъ шесть, да въ тюрьмѣ, пока парт³ю на Москву наберутъ, недѣлю, а то и двѣ... да, гляди, въ Москвѣ столько же. Аль тебя не до Москвы?.. Ну, все одно - въ Клину застрянешь... Да что толковать, погуляешь; попьютъ изъ тебя крови!... Мнѣ,- продолжалъ онъ, торопливо свернувъ и закуривъ папироску, - все это, пр³ятель, вотъ какъ извѣстно!... Погоняли меня, знаю, обтерпѣлся я... Всего видалъ... Ну, а только скажу по совѣсти: не приведи, Царица небесная, этапомъ ходить!... И какъ это тебя догадало... Чудное дѣло!... Да ты пѣшкомъ-то бы махнулъ... А у тебя пальтишко-то важное, - перемѣнилъ онъ вдругъ разговоръ, ощупывая рукой мое пальто,- давай, смѣняемся на пинжакъ?.. Придачи дамъ, а?. не хошь?.. Ну, твое дѣло!... А я-бы далъ на бутылку... На тебѣ вся одежда ничего... казенной тебѣ не дадутъ... Гляди, коли пѣшкомъ идти, придется до дому, то прохватитъ тебя... Не будь у тебя пальтишка, полушубокъ дали бы... Вѣрно я тебѣ говорю... Смѣняемъ, а?..

   Я ничего не отвѣтилъ ему и молча полѣзъ вонъ изъ-подъ наръ. Слова этого человѣка нагнали на меня еще большую тоску Я досадовалъ и раскаивался, что попалъ, по неопытности, на этотъ "этапъ"... Но, дѣлать было нечего, приходилось сидѣть у моря и ждать погоды

  

  

   Прошло четыре томительно долгихъ дня. За эти дни я сильно затосковалъ...

   Мнѣ стало казаться, отъ постояннаго шума, вони, сквернослов³я, грязи и рвани, я живу гдѣ-то за тридевять земель, въ какомъ-то другомъ царствѣ, гдѣ люди только и знаютъ, что валяются на грязныхъ, смрадныхъ нарахъ, давятъ насѣкомыхъ, ругаются, ѣдятъ вонючую похлебку, не знаютъ ни радости, ни любви, ничего, кромѣ злобы, ненависти, обиды, слезъ и затаеннаго отчаян³я...

   Мнѣ казалось, что вся эта огромная камера, съ ея окнами, потолкомъ, стѣнами, со множествомъ людей, молодыхъ и старыхъ, рваныхъ и грязныхъ, была наполнена не воздухомъ, а злобой и отчаян³емъ...

   Люди отъ постояннаго пребыван³я вмѣстѣ, полуголодные, изъѣденные насѣкомыми, грязные, озлобленные, опостылѣли другъ другу и ненавидѣли другъ друга до глубины души...

   Было страшно и жутко! Сердце ныло и плакало постоянно... До боли было жаль всѣхъ этихъ людей и себя, и вся жизнь казалась чѣмъ-то страшнымъ, ненужнымъ, мрачнымъ, тоскливо-печальнымъ!..

  

  

   Вечеромъ, на четвертый день, послѣ повѣрки, мнѣ объявили, наконецъ, что на другой день поутру, вмѣстѣ съ другими, меня погонятъ въ тюрьму.

   Изъ нашей камеры назначили къ отправкѣ въ тюрьму человѣкъ тридцать, да изъ другихъ камеръ по столько же, если не больше. Вообще, народу собралось много... И какого народу!... "Какая смѣсь одеждъ и лицъ"!..

   Рано утромъ всю эту разношерстную толпу выгнали на дворъ, построили, сдѣлали перекличку и "погнали"...

   Утро было холодное, дулъ пронзительный вѣтеръ и прохватывалъ до костей... На прямыхъ, малолюдныхъ и мрачныхъ улицахъ, по которымъ насъ гнали, было какъ-то тоскливо и жутко.

   Темно-свинцовое небо висѣло надъ головами и точно давило... Откуда-то, не то съ фабрики, не то съ желѣзной дороги, доносились пронзительно-жалобные свистки, нагонявш³е на измотавшуюся и безъ этого душу еще большее унын³е... Было до того гадко и тошно, что такъ бы, кажется, закрылъ глаза и полетѣлъ въ какую-нибудь пропасть отъ всего этого ненужнаго безобраз³я, которое люди называютъ жизнью!..

   Наша грязная и рваная толпа шла торопливо и молча, мѣся ногами бурый снѣгъ, возбуждая своимъ видомъ въ прохожихъ любопытство и жалость...

   Я шелъ, испытывая скверное чувство: точно кто-то подгонялъ меня сзади кнутомъ... Мнѣ казалось, что люди, смотрѣвш³е съ тротуаровъ, видятъ во мнѣ не человѣка, а что-то отвратительное и страшное.

   Шли мы долго и все какими-то малолюдными улицами... Очевидно, тѣмъ, кто распоряжался нами, было стыдно вести нашу жалкую, грязную, дикую парт³ю тамъ, гдѣ много прохожихъ...

   Судя по тому, какъ обращались съ нами, вѣроятно, насъ не признавали за людей, которымъ такъ же и больно, и холодно, и стыдно, и голодно, какъ и всѣмъ, а прямо-таки считали какимъ-то паршивымъ, зачумленнымъ стадомъ козлищъ, которыхъ стоило-бы пришибить поскорѣе, да бросить гдѣ-нибудь, чтобы не видали!..

  

  

   У тюремныхъ воротъ парт³я остановилась... Стали пускать въ калитку по одиночкѣ. У калитки стоялъ надзиратель счетчикъ, который каждаго проходившаго, не глядя на него, а глядя куда-то поверхъ головъ, хлопалъ по спинѣ и громко произносилъ: 1-й, 2-й, 5-й, 10-й и т. д.

   Послѣ этого всѣхъ насъ провели въ огромную, свѣтлую и чистую комнату, пр³емную и, переписавъ, отправили въ кладовую сдавать свою одежду и надѣвать казенную.

   Мнѣ не хотѣлось, да собственно и не зачѣмъ было надѣвать казенный изъ толстой матер³и вонюч³й пиджакъ, потому что у меня былъ свой. Поэтому я завернулъ и сдалъ на хранен³е только одно верхнее пальтишко, все же остальное осталось на мнѣ свое.

   Получивъ картонный No, я отошелъ въ сторону, къ тѣмъ, которые переодѣлись, и сталъ ждать, что будетъ дальше.

   Переодѣвшись въ одинаковые костюмы, люди показались мнѣ съ виду какъ будто совсѣмъ другими. Не было той гадкой, разношерстной рвани, которая такъ рѣзко бросалась въ глаза и отталкивала своимъ тяжелымъ видомъ въ частномъ домѣ...

   На всѣхъ были надѣты сравнительно крѣпк³е и чистые пиджаки и, подъ цвѣтъ имъ, так³е же длинные на выпускъ, толстые штаны.

   Лица людей, какъ будто тоже, вмѣстѣ съ одеждой, перемѣнились и стали гораздо лучше и веселѣй... Да и вообще вся обстановка тюрьмы не производила тяжелаго впечатлѣн³я, а, напротивъ, здѣсь, сравнительно съ тѣмъ мѣстомъ, откуда насъ пригнали, было все хорошо, свѣтло, чисто и напоминало своимъ видомъ скорѣе больницу, чѣмъ тюрьму... Не было этого ужаснаго, сплошного крика, не было сквернослов³я и не было той особенной, невыносимо-гадкой вони, которая царила въ камерѣ частнаго дома...

   Послѣ того, какъ дѣло съ переодѣваньемъ уладилось, насъ повели по широкой лѣстницѣ въ верхн³й этажъ и тамъ въ корридорѣ, построивъ всѣхъ по четыре человѣка, затылокъ въ затылокъ, сдѣлали перекличку, ощупали каждаго и ужъ послѣ этого размѣстили по камерамъ...

  

  

   Всѣхъ насъ собралось въ камерѣ человѣкъ тридцать, хотя помѣщен³е камеры могло вмѣстить въ себѣ несравненно большее число людей.

   Всѣхъ насъ гнали на родину этапомъ, и, кажется, одинъ только я дѣлалъ это путешеств³е въ первый разъ. Всѣ остальные были рецидивисты или, по здѣшнему, "спиридоны повороты"... Этимъ "спиридонамъ" - я не знаю и не понимаю почему,- давалось казенное бѣлье и верхняя одежда въ полную собственность, которая, по прибыт³и на мѣсто назначен³я, сейчасъ же пропивалась, и "спиридонъ", вытрезвившись и облачившись въ какую-нибудь рванину, снова шагалъ въ Питеръ...

   Камера, куда заперли насъ, представляла изъ себя отличное, свѣтлое, теплое и чистое помѣщен³е. Черный асфальтовый, натертый воскомъ полъ лоснился и блестѣлъ, точно покрытый лакомъ. Посрединѣ стоялъ чистый, окрашенный сѣрой краской, длинный, узк³й, почти во всю длину камеры, столъ. Около него, по обѣимъ сторонамъ, стояли такого же цвѣта и тоже так³я же чистыя скамейки.

   По стѣнамъ, направо и налѣво, были пристегнуты парусиныя койки подъ NoNo...

   На полкѣ, близь входной рѣшетчатой, чугунной двери, сквозь которую было видно все, что дѣлается въ корридорѣ, стояло нѣсколько штукъ, изъ красной мѣди, вычищенныхъ и горѣвшихъ, какъ огонь, большихъ чайниковъ... Въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ камеры было устроено отхожее мѣсто, тоже отличавшееся чистотой.

   Словомъ, все было такъ хорошо, что намъ, только что выпущеннымъ изъ вонючей и душной трущобы, помѣщен³е это показалось раемъ.

   Въ корридорѣ постоянно находился надзиратель: онъ то и дѣло подходилъ къ дверямъ и заглядывалъ въ камеры, слѣдя за нами, какъ ястребъ за курами.

   Въ камерѣ было тихо: ни крика, ни ругани... Люди погуливали по асфальтовому полу вдоль камеры, одѣтые въ новые костюмы, точно гдѣ-нибудь по бульвару, а не въ тюрьмѣ.

   Погулявъ, я подошелъ къ двери и сталъ глядѣть, что дѣлается въ корридорѣ и въ другой противоположной, угловой, маленькой по размѣру камерѣ, сквозь двери которой намъ все было видно...

   То, что я увидалъ, поразило меня удивлен³емъ. Тамъ были дѣти, - нѣсколько человѣкъ мальчиковъ, - по здѣшнему, на языкѣ босяковъ, "плашкетовъ"... Эти "плашкеты" висли на двери, таращились въ корридоръ, шумѣли, кричали, сквернословили... Надзиратель то и дѣло подходилъ къ ихъ двери и, покраснѣвъ отъ злости, кричалъ на нихъ... Но это мало помогало: на минуту они смолкали, пока онъ стоялъ около двери, а потомъ снова принимались за свое.

   Увидя, что мы нѣсколько человѣкъ, глядимъ на нихъ, они, какъ только отвертывался надзиратель, принимались дѣлать намъ непристойные знаки... Стоявш³е со мной арестанты, видя это, засмѣялись, а одинъ, толстый, съ красными пятнами по лицу, съ выкатившимися и широко разставленными калмыцкими глазами, человѣкъ передернулъ какъ-то особенно плечами и крикнулъ:

   - Гляди, гляди, и Катька тамъ!... Попала стерва! Ха, ха, ха!... Ахъ, сволочь!... Катька!- крикнулъ онъ, когда надзиратель отошелъ подальшпе, и сдѣлалъ руками какой-то знакъ.- Гляди сюда, подлая!... хошь этого?!.

   На этотъ крикъ и жестъ одинъ изъ "плашкетовъ", очевидно, прозванный Катькой, съ своей стороны, сдѣлалъ что-то такое непристойное, что заставило всѣхъ смотрѣвшихъ разразиться хохотомъ

   - Ахъ, сволочь! что дѣлаетъ!..- съ какимъ-то наслажден³емъ проговорилъ толстый, къ которому, вѣроятно, и относился этотъ знакъ... Смѣясь, онъ навалился всѣмъ своимъ короткимъ тѣломъ на дверь и, припавъ лицомъ къ рѣшеткѣ, крикнулъ то неприличное слово, какимъ въ народѣ обзываютъ публичныхъ женщинъ.

   - Прочь отъ двери!- закричалъ, услышавъ это и подбѣжавъ къ намъ, надзиратель - Ахъ ты, подлецъ! въ карцеръ захотѣлъ?!.

   - Что все это значитъ? - спросилъ я, отойдя отъ двери, у какого-то молодого длинноволосаго человѣка, повидимому, изъ кутейниковъ.

   - А ты, небось, не знаешь?- отвѣтилъ онъ, отходя отъ меня,- сволочь! - презрительно добавилъ онъ, оглянувшись:- у меня, братъ, не покуришь!..

   Я обратился къ сѣдому, добродушному съ виду старичку. Пожевавъ губами, онъ улыбнулся и, дотронувшись до пуговицы моего пиджака, сказалъ:

   - Дѣло, другъ, житейское. Мало ли что на м³ру-то дѣется... Народъ до всего дошелъ... Бога забыли, стыда нѣтъ... ну и того... понялъ?..

   И онъ разсказалъ мнѣ такое, что не дай Богъ и слышать!.

  

  

   Въ тюрьму пригнали насъ какъ разъ наканунѣ Николина дня.

   Въ шестомъ часу вечера въ камеру заглянулъ надзиратель и крикнулъ:

   - Въ церковь!

   Мы построились попарно другъ за другомъ, и надзиратель повелъ насъ внизъ по лѣстницѣ... Изъ другихъ камеръ тоже выходили люди и шли внизъ за нами.

   Вся широкая лѣстница заполнилась этимъ шеств³емъ... Слышался кашель, сморканье, шепотъ, шарканье объ полъ множества ногъ, сдержанный смѣхъ.

   Сойдя внизъ, мы увидали отворенныя двери пустой, тускло освѣщенной церкви и, молча крестясь и кланяясь, вошли туда.

   Намъ приказали идти на хоры, направо. Тѣснясь и толкаясь, мы начали устававливаться...

   Съ хоръ хорошо было видно все внизу. Волна людей, молодыхъ и старыхъ, худыхъ и толстыхъ, бритыхъ и не бритыхъ безостановочно текла въ дверь... Надзиратели торопливо устанавливали ихъ по нѣсколько человѣкъ въ рядъ, другъ за другомъ.

   Послѣ всѣхъ вошли съ полуобритыми головами каторжные. Впереди ихъ шелъ, какъ сейчасъ гляжу, высок³й, съ