Антология зарубежной поэзии. - Умирание или тоска? - "Надежды символ". - Поэзия по районам. - Парижский фон.
Только что вышедшая в свет ("антология заруб. поэзии"), нашедшая себе у нас отклик пока лишь с точки зрения олимпийского пренебрежения ее составителей к талантливым поэтам, находящимся вне орбиты высокого редакторского внимания, уже успела вызвать оценку на столбцах русской печати в Париже. Почтенный литературный и художественный критик В. Вейдле благодарит "тех, кто воздвиг этот памятник русской поэзии в самые тяжелые годы, какие ей когда-либо приходилось переживать".
Автор предисловия и один из составителей сборника, Георгий Адамович, подчеркивает драматическую особенность этих "тяжелых годов": "у нас (т. е. эмигрантов) не страна, а только осколок ея". И потому "было - бы нелепо ждать, что в антологии, здесь собранной и широкой по составу окажется большое кол-во "образцов истиннаго творчества".
Когда читаешь сильные и образные стихи дальневосточных поэтов, когда сталкиваешься с интересными и подлинно - поэтическими образцами некоторых русских поэтов, живущих в Польше, когда, наконец, открываешь в той - же "антологии" странички со стальными строками Д. Кнута, как спор но это утверждение парижского критика. Но полемика на общие темы о творчестве за рубежом родины стоит вне задач настоящей статьи.
Ценнее некоторые замечания г. Вейдле, подчеркивающего значение зарубежной поэзии, о которой "вспомнит Россия когда-нибудь, когда ей опять нужны будут стихи, а не версифицированное строительство". Но тот - же критик повторяет обычный (эту обычность он указывает сам) упрек зарубежным поэтам в "умирании". Он говорит: "смерть или предсмертие не только основная тайная или явная их тема... Умирающему не пристали пестрые одежды, и в комнате его не принято говорить громко".
Внимательно прочитав сборник, решительно с парижским критиком расходишься: тоска, чувство одиночества, - вот лейт-мотив очень многих стихотворений, но тоска - не умирание, и не смерть. В комнате тоскующего можно громко говорить, и сам тоскующий часто громко кричит. Пришлось - бы перепечатать добрую треть книги, если - бы вздумалось процитировать все строки, где говорится об одиночестве.
"Одиночество, царственна поступь твоя", пишет поэтесса, имя которой мы привыкли встречать под интересными романами и новеллами (Нина Берберова). "Я везде", пишет один из самых даровитых парижских поэтов, "так навсегда, так страшно одинок" (Вл. Смоленский). "Должно быть, одиночество удел. - Судьбой дарован нам, как испытанье", тоскует третий. "Что - же делать, когда на усталой земле - Даже в счастье своем человек одинок", звучит у молодой поэтессы. "Одиночество каждой души, - кто охватит тебя и измерит?", спрашивает Екатерина Таубер (из Югославии), на поэтический сборник который мы когда-то откликнулись на этих столбцах. И ревельский поэт Ю. Шумаков: "С каждым мигом одиноче".
Если уже искать мотивов, объединяющих большинство, разбросанных по разным уголкам земли, русских поэтов, то найти эту общность можно в ощущении одиночества.
И рядом - мотив "горя". "Такое горе неисповедимо" (Ю. Терапиано). "Когда нас горе поражает, - Чем больше горя" и т. д. (у него же).
Есть и "мотив смерти" - у Бориса Поплавского, на трагическую кончину которого отозвалась недавно вся русская печать. Эта кончина - от отравления наркотиками, которым предаются душевно погибающие люди на парижском Монмартре - была трагическим сигналом. Стихи талантливого поэта, порою, жутки, как и весь тот распадочный фон, на котором разыгралась его трагедия. Его розы пахнут смертью, в киоске "полыхает газ туберкулезный". И даже весна, "бездонно розовая, - Улыбаясь, отступая в твердь, - Раскрывает темно - синий веер - С надписью отчетливою: смерть".
Стихи Поплавского - дно того распадочного и гибельно - парижского, от чего так упорно отмежовываются даровитые русские люди с Дальнего Востока, из Калифорнии, из тех далеких уголков земли, по которым глаза парижских редакторов сборника так невнимательно и так незорко пробежали. Из стихов своих варшавских друзей парижские редакторы вырвали те, которые ближе к парижским настроениям: "Дни мои... я в них вселяю страх - Взгляд мой мертв, мертвы мои слова" (Л. Гомолицкий). И еще: "От тоски ледяными ночами бегу... Только белою смертью сейчас умереть" (Татьяна Штильман, Париж). "Когда я проклят навсегда", режет ухо Терапиано. Для П. Ставрова "Слова... сыплятся скукой по цинковой стойке". Образ взят из общего жизневосприятия: "внизу рестораном распахнутый мир".
Юрий Софьев развертывает целую "идеологию" своего бытия: "Обманывал испытанного друга, - Лгал за глаза и льстил в лицо". Не удивительно, что "вместо страсти сильной и прекрасной, - унылой похотью мутилась кровь".
И столь - же понятно в какой атмосфере, что Юрий Мандельштам пишет:
А в малое мгновенье
Понятно, что чашу с ядом
Хотя и страшно выпить,
Но все-таки возможно
Что - же, кроме беспомощности, может родиться в этом "пьяном" ресторане - жизни ?
Виктор Мамченко признается: "Чем ночь темней, беспомощность яснее".
И второе признание поэта, чье поэтическое дарование признано - А. Ладинскаго:
Мы в стеклянном и призрачном
И под куполом низким земным,
Мы, как бабочки, бьемся в эфире,
Застилает нам зрение дым
Но недовольно - ли этих парижских цитат? И не правы - ли мы, утверждая, что редакторы, шаря вокруг себя, проглядели многое, что есть в русской зарубежной поэзии здорового, крепкого, насыщенного образами? Ведь, у большинства поэтов, представленных в сборнике, поражает бедность образами, скудность подлинно - художественного творческого начала.
Дальневосточные поэты представлены в книге слабо. Приходилось читать в журналах, выходящих там, гораздо более яркие вещи. Но самый стих, например, Арсения Несмелова, куда значительнее, чем чахлая растительность парижского поэтического парника:
Но волна, перешагнув простор,
Била в борт, и шкуну относило
С курса правильного, как стрела
Не образцово, но не наша вина, если редакторы сборника, отводя место детскому стишку Анатолия Штейгера: "Время - искусный врач, - Лечит от всех забот" и т. д. - вынуждены отказываться от вещей значительных и интересных именно с точки зрения "памятника русской зарубежной поэзии", о котором говорит г. Вейдле, если г. г. редакторы забыли о Борисе Волкове (Сан-Франциско) и многие другие.
"Как фон или аккомпанемент, возникает Россия", пишет в своем предисловии г. Адамович. Да, конечно, тоска, одиночество и горе - все это от того, что нет у поэтов родины. Ладинский называет это слово: "И ты заплакал, как дитя, навзрыд, - ты вспомнил... и родину прекрасную, слепую". Варшавянин С. Войцеховский в стихотворении "На русской границе" еще не может установить, целовать - ли ее, и не знает, "Кто ты - мать или лютый враг?"
У пражанина Вл. Мансветова этот мотив - ярче и трагически образнее:
"...беден диковинно: от пиджака
Потертого и - до потери отчизны,
Почти до потери души..."
Пражская группа поэтов нашла свой уголок в "антологии": небольшой и не очень значительный, но поэтически он интересен. Кое-где мелькает образ: пускай холодный, но никто в Праге не "проклят", "розы не пахнут смертью".
Дальневосточный поэт Алексей Ачаир пишет:
Не огорчайся, друг мой юный, полно! -
Что тьма, что свет?
От грани дня отчалившая полночь
Плывет - в рассвет
Эти строки - одни из немногих, выбранных редакторами сборника, которые хоть сколько-нибудь оправдывают название книги: "Якорь". Название, как сообщает г. Адамович, навеяно стихами Баратынского: "Много мятежных решил я вопросов, - Прежде, чем руки марсельских матросов - Подняли якорь - надежды символ!".
Итак, сборник - "надежды символ". Если стать на точку зрения г. Вейдле, что стихи, заполнившие сборник, "заполняют перерыв, который иначе образовался-бы в русской литературе", то "памятник" приобретает историко-литературную ценность. Если-же подойти к нему, как к художественному памятнику, как к "Надежде символу", то отходишь от этого памятника, расстаешься с этим символом, с тяжелым чувством, которое почти граничит с безнадежностью.
Н. Волковыский. Русские зарубежные поэты // Наше время. 1936. No 8 (1637) = Русское слово. No 8 (1206), 12 января.
Подготовка текста - Юлия Борковская, 2005.