Ведекинд Франк - Пробуждение весны

   Франк Ведекинд

   Вендла: Зачем мне сделали такое длинное платье, мама?

   Госпожа Бергман: Сегодня тебе исполнилось четырнадцать лет!

   Вендла: Если бы я знала, что ты сделаешь мне такое длинное платье, так лучше мне не дожить до четырнадцати.

   Госпожа Бергман: Платье не такое длинное, Вендла! Что ж делать? Я не виновата, что моя дочка растет и растет с каждой весной. Как же тебе, взрослой девушке, расхаживать в принцессе?

   Вендла: Во всяком случае, моя принцесса идет мне больше, чем этот халат. - Дай мне еще поносить ее, мама! Хоть одно только лето. В четырнадцать или в пятнадцать, эта хламида мне всегда будет впору. - Оставим ее до следующего дня моего рождения. Теперь я только буду наступать на оборку.

   Госпожа Бергман: Не знаю, что и сказать. Я бы тебя, дитя, охотно оставила, как ты есть. Другие девочки в твоем возрасте бестолковые дылды. Ты совсем не такая. - Кто тебя знает, какою будешь ты, когда другие только начинают развиваться.

   Вендла: Кто знает - может быть, меня уже и на свете не будет.

   Госпожа Бергман: Дитя, дитя! Откуда у тебя эти мысли!

   Вендла: Ничего, милая мама, не горюй.

   Госпожа Бергман: (целуя ее) Сокровище мое, ненаглядное!

   Вендла: Они приходят ко мне по вечерам, когда я не сплю. И от них мне вовсе не грустно, и даже знаю, что потом лучше засну. - Грешно, мама, думать об этом?

   Госпожа Бергман: Ну, иди и повесь хламиду в шкаф! Надевай себе с Богом свою принцессу! - Я как-нибудь при случае подошью тебе воланов пальца на четыре.

   Вендла: (вешая платье в шкаф) Нет, уж лучше быть двадцатилетней!..

   Госпожа Бергман: Если бы только тебе не было так холодно! - В свое время и это платьице было достаточно длинно, но...

   Вендла: Теперь, когда наступает лето? - Ах, мама, ведь и у детей дифтерит из-под коленок не начинается. Поищи таких бедняг. В мои годы не зябнут, особенно в ногах. Мама, разве лучше, чтобы было очень жарко? - Благодари Бога, что твое сокровище не обрезало в одно утро рукава и не вышло к тебе на встречу, так без чулок и башмаков! Когда я буду носить мою хламиду, внизу я оденусь царицею эльфов... Не бранись, мамочка, этого никто не увидит.

  

   Мельхиор: По мне это слишком скучно. Я больше не играю.

   Отто: Тогда и нам придется бросить. Ты приготовил уроки, Мельхиор?

   Мельхиор: Да вы продолжайте!

   Мориц: Куда ты идешь?

   Мельхиор: Гулять.

   Георг: Да уже смеркается!

   Мельхиор: Почему мне нельзя гулять в темноте?

   Эрнест: Центральная Америка! - Людовик XV! - Шестьдесят стихов из Гомера! - Семь уравнений!

   Мельхиор: Проклятые уроки!

   Георг: Хотя бы завтра не было латинского сочинения.

   Мориц: О чем ни вспомнишь, а все в голову лезут уроки.

   Отто: Я пойду домой.

   Георг: И я, готовить уроки.

   Эрнест: И я, и я.

   Роберт: Покойной ночи, Мельхиор.

   Мельхиор: Приятного сна.

   Мельхиор: Хотел бы я знать, для чего, в конце концов, мы живем на свете!

   Мориц: Лучше бы мне клячей быть, дрожки таскать, чем в школу ходить. - Для чего мы ходим в школу? - Мы ходим в школу для того, чтобы нас экзаменовали, - а для чего нас экзаменуют? Чтобы мы провалились. Ведь семеро должно провалиться уже потому, что в следующем классе может поместиться всего шестьдесят человек. - Мне так не по себе, с Рождества... Чорт возьми! Если б не отец, я сегодня же связал свой узелок и отправился бы в Альтонз!

   Мельхиор: Поговорим о чем-нибудь другом.

   (Они прохаживаются)

   Мориц: Видишь там черную кошку с задранным кверху хвостом?

   Мельхиор: Ты веришь в приметы?

   Мориц: Не знаю, наверно... Она оттуда пришла. Ничего нельзя сказать.

   Мельхиор: Я думаю, это Харибда, в которую попадает всякий, кто вырвался из Сциллы религиозных убеждений. - Сядем здесь, под буком. Теплый ветер несется с гор. Хотел бы я теперь быть наверху, в лесу, молодой дриадою, всю долгую ночь, на самых вершинах колыхаться и качаться.

   Мориц: Застегни курточку, Мельхиор!

   Мельхиор: Ух, раздувает одежду!

   Мориц: Как темно! - руки перед самым носом не вижу. Ты где?.. А ты не думаешь, Мельхиор, что стыдливость в человеке - только следствие воспитания?

   Мельхиор: Вот об этом я думал третьего дня. Мне кажется, что стыдливость очень глубоко внедрилась в человеческую натуру. Представь себе, что ты должен совсем раздеться перед своим лучшим другом. Ты этого не сделаешь, если и он не станет делать то же самое. - К тому же, это более или менее дело моды.

   Мориц: Я уже думал, когда у меня будут дети, мальчики и девочки, я заставлю их спать в одной и той же комнате, если можно, на одной кровати; чтобы утром и вечером, одеваясь и раздеваясь, они помогали друг другу; в теплое время все они, и мальчики и девочки, буду у меня носить только короткую тунику из белой шерсти, подпоясанную кожаным ремнем. Мне кажется, что если они так вырастут, то они потом будут спокойнее, чем мы.

   Мельхиор: Да, я уверен в этом, Мориц. Но вот вопрос, если у девочек будут дети, что тогда?

   Мориц: Как будут дети?

   Мельхиор: В этом отношении я верю в известный инстинкт. Я думаю, что, если, например, кота и кошку запереть вместе и держать их без сношения с внешним миром, т.е. совершенно предоставить их собственным влечениям, - я думаю, что рано или поздно кошка родит. Хотя ни она, ни кот не видели примера, который открыл бы им глаза.

   Мориц: У животных это, конечно, должно получиться само собой.

   Мельхиор: У людей, я думаю, тем более. Послушай, Мориц, когда твои мальчики спят на одной постели с девочками, и в них возникают первые половые возбуждения - я с кем угодно готов держать пари...

   Мориц: Пусть в этом ты прав. Но, во всяком случае...

   Мельхиор: У твоих девочек в соответствующем возрасте было бы так же! Не от того, что именно девочки. Конечно, наверное сказать нельзя... во всяком случае можно предположить... И любопытство не замедлило бы сделать свое дело.

   Мориц: Кстати, один вопрос.

   Мельхиор: Ну?

   Мориц: А ты ответишь?

   Мельхиор: Конечно!

   Мориц: Правду?

   Мельхиор: Вот тебе моя рука. Ну, Мориц?

   Мориц: Ты уже написал сочинение?

   Мельхиор: Да говори, не стесняйся. Ведь здесь никто не видит и не слышит нас.

   Мориц: Само собою разумеется, мои дети целыми днями должны были бы работать во дворе или в саду или развлекаться играми, связанными с телесным напряжением. Они должны были бы ездить верхом, делать гимнастику, лазать, и, главное, не спать в таких мягких постелях, как мы. Мы ужасно изнежены. - Я думаю, что совсем ничего не увидишь во сне, если спать на жестком.

   Мельхиор: Теперь я буду спать всегда, вплоть до сбора винограда, в моем гамаке. Я задвину мою кровать за печку. Она складная. - Прошлой зимой мне приснилось, я так долго хлестал нашего Лоло, что он не мог пошевелиться. Это было самое страшное из всего, что мне когда-нибудь снилось. Что ты так странно смотришь на меня?

   Мориц: Ты уже испытывал?

   Мельхиор: Что?

   Мориц: Как ты это называешь?

   Мельхиор: Половое возбуждение?

   Мориц: М-гм.

   Мельхиор: Да.

   Мориц: И я.

   Мельхиор: Уже давно. Скоро год.

   Мориц: Меня точно молния опалила.

   Мельхиор: Ты видел во сне?

   Мориц: Да, но совсем немного. Ноги в небесно-голубом трико. Они вздымались над кафедрой. Точнее сказать, мне показалось, что они перепрыгивали туда. Я видел их мельком.

   Мельхиор: Георгу Циршницу снилась его мать...

   Мориц: Он тебе это рассказывал?

   Мельхиор: Там, на Гальгенштеге!

   Мориц: Если бы ты знал, что я перенес с той ночи!

   Мельхиор: Угрызения совести?

   Мориц: Угрызения совести? Смертная тоска!

   Мельхиор: Господи Боже!

   Мориц: Я считал себя погибшим. Мне казалось, что я страдаю какою-то внутреннею порчею. Наконец я успокоился только тем, что стал записывать свои впечатления. Да, да, милый Мельхиор, последние три недели были для меня, как Гефсиманская ночь.

   Мельхиор: В свое время я более или менее ожидал этого.

   Мориц: И при том, ты почти на целый год моложе меня!

   Мельхиор: Ну об этом, Мориц, я и не подумал бы. По моим наблюдениям нет определенного возраста для того, чтобы впервые всплыл это фантом. Ты знаешь большого Лермейера с соломенно-желтыми волосами и с длинным носом? На три года старше меня. Гансик Рилов говорит, что ему до сих пор снятся только песочные пирожные и абрикосовое желе.

   Мориц: Скажи, пожалуйста, как может Гансик Рилов судить об этом!

   Мельхиор: Он его спросил.

   Мориц: Он его спросил? - Я никогда не решился бы спросить кого бы то ни было.

   Мельхиор: Да ведь меня спросил же.

   Мориц: Ну, да! - Может быть, Гансик уже написал свое завещание. Право, странную игру затеяли с нами. И за это мы должны еще благодарить. Я не помню, чтобы когда-нибудь скучал по возбуждениям этого рода. Почему не дали мне спать спокойно, пока все не затихло бы? Мои милые родители могли бы иметь сотню детей получше. Но я появился, не знаю как, и должен отвечать за то, что и я здесь. - А ты, Мельхиор, не думал о том, каким собственно способом и мы затесались в эту толчею?

   Мельхиор: Как, ты еще этого не знаешь, Мориц?

   Мориц: Откуда мне знать? - Я вижу, что куры кладут яйца, я слышу, что будто бы моя мать носила меня под сердцем, но разве этого достаточно? Я вспоминаю, что уже пятилетним ребенком смущался, когда кто-нибудь открывал декольтированную червонную даму. Это чувство исчезло. И все-таки теперь я не могу говорить ни с одной девочкой, не думая при этом о чем-то отвратительном и, клянусь тебе, Мельхиор, не знаю о чем.

   Мельхиор: Я скажу тебе все. - Я знаю это частью из книг, частью по иллюстрациям, частью по наблюдениям. Ты будешь ошеломлен: я в свое время стал атеистом. Я и Георгу Циршницу рассказал это! Георг Циршниц хотел рассказать Гансику Рилову, но Гансик Рилов научился всему еще ребенком у своей гувернантки.

   Мориц: Я просмотрел Малый Мейер от А до Z. Слова, - ничего кроме слов и слов! Ни одного прямого объяснения! На что мне Энциклопедия, которая не отвечает на ближайшие жизненные вопросы?

   Мельхиор: Ты видел когда-нибудь, как по улице бегут две собаки?

   Мориц: Нет! Лучше не говори мне сегодня ничего, Мельхиор. У меня еще Центральная Америка и Людовик XV. Да еще шестьдесят стихов из Гомера, семь уравнений и латинское сочинение. Иначе мне и завтра придется на всем нарезаться. Для того, чтобы с успехом зубрить, мне надо быть тупым, как баран.

   Мельхиор: Пойдем ко мне. В три четверти часа я пройду Гомера, решу уравнения, напишу два сочинения. В твоем я сделаю несколько невинных ошибок и дело в шляпе. Мама приготовит нам лимонад, и мы поболтаем мирно о размножении.

   Мориц: Не могу мирно болтать о размножении. Если хочешь сделать мне одолжение, дай мне все это написанным. Напиши мне все, что ты знаешь. Напиши как можно короче и яснее, и завтра, во время гимнастики, всунь записку в мои книги. Я унесу ее домой, не зная, что она лежит там. Когда-нибудь я невзначай найду ее. Не могу удержаться и не прочитать ее утомленными глазами... Если это необходимо, ты можешь сделать на полях рисунки.

   Мельхиор: Ты, как девушка. Впрочем, как хочешь. Для меня это очень интересная работа. Один вопрос, Мориц.

   Мориц: Ну?

   Мельхиор: Ты видел когда-нибудь девушку?

   Мориц: Да!

   Мельхиор: И совсем?

   Мориц: Совершенно.

   Мельхиор: Я тоже. Тогда иллюстрации не нужны.

   Мориц: Во время праздника стрелков в анатомическом музее Мейлиха! Если бы это открылось, меня выгнали бы из школы. Прекрасна, как день, и ах, как похожа на живую!

   Мельхиор: Нынче летом я был с мамой во Франкфурте. - Ты уже уходишь, Мориц?

   Мориц: Готовить уроки. - Спокойной ночи.

   Мельхиор: До свидания.

  

   Марта: Как вода набирается в башмаки!

   Вендла: Как ветер щиплет щеки!

   Теа: Как сердце бьется!

   Вендла: Пойдем к мосту! Ильза говорила, что по реке плывут кусты и деревья. Мальчики сделали плот. Мельхиор Габор, кажется, вчера вечером чуть не утонул.

   Теа: О, он умеет плавать!

   Марта: Еще бы!

   Вендла: Если бы он не умел плавать, он наверняка утонул бы!

   Теа: У тебя коса распускается, Марта, у тебя коса распускается!

   Марта: Фу, - пусть распускается! Она злит меня и днем и ночью. С короткими волосами ходить, как ты, мне нельзя, с распущенными косами ходить, как Вендла, мне нельзя, подстричь их на лбу мне нельзя, даже и дома мне приходится делать прическу, - и все из-за теток.

   Вендла: Завтра я принесу на Закон Божий ножницы. Пока ты будешь отвечать "Заповедь блаженства" я отрежу тебе волосы.

   Марта: Ради Бога, Вендла! Папа изобьет меня жестоко, а мама на три ночи запрет меня в чулан.

   Вендла: Чем он бьет тебя, Марта?

   Марта: Часто мне кажется, что им чего-то не хватало бы, если бы у них не было такой избалованной шалуньи, как я.

   Теа: Полно, милая!

   Марта: А тебе тоже нельзя было продернуть в рубашку голубую ленту?

   Теа: Розовый атлас! Мама уверена, что к моим черным глазам больше всего идет розовое.

   Марта: Мне удивительно шло голубое. - Мама стащила меня за косу с кровати. Так, - я упала на пол руками. - Мама каждый вечер молится с нами.

   Вендла: На твоем месте я давно убежала бы от них.

   Марта: Тогда бы они поняли. Что я теперь терплю! Тогда бы они поняли! Она еще увидит, - о, она еще увидит! - Моей матери, впрочем, я не должна делать упреков.

   Теа: Ну, ну!

   Марта: Можешь ли ты представить себе, Теа, что думала тогда моя мама?

   Теа: Я - нет. А ты, Вендла?

   Вендла: Я просто бы спросила ее.

   Марта: Я лежала на полу и кричала, и выла. Тогда вошел папа. Трах! - рубашка долой. Я - в дверь! Тогда бы они узнали! - Я хотела выбежать так на улицу.

   Вендла: Но ведь это неправда, Марта!

   Марта: Мне было холодно. Я вернулась. Всю ночь мне пришлось спать в мешке.

   Теа: Спать в мешке я никогда не смогла бы.

   Вендла: А я охотно поспала бы за тебя разик в твоем мешке.

   Теа: Но ведь в нем можно задохнуться?

   Марта: Голова остается наружу. Завязывают под подбородком.

   Теа: И тогда тебя бьют?

   Марта: Нет. Только если что-нибудь особенное случится.

   Вендла: Чем тебя бьют, Марта?

   Марта: Да что, - чем попало. - Твоя мама тоже считает неприличным есть хлеб в постели?

   Вендла: Нет, нет.

   Марта: Я думаю, что они мне все-таки рады, хоть и не говорят об этом. - Когда у меня будут дети, они будут расти, как сорная трава в нашем саду. О ней никому нет печали, а она такая высокая и густая, между тем, как розы в клумбах у своих палочек каждый год цветут такие жалкие.

   Теа: Когда у меня будут дети, я одену их во все розовое. Розовые шляпы, розовые платья, розовые башмаки. Только чулки - чулки черные, как ночь! Когда я пойду гулять, я пущу их маршировать передо мною. - А ты, Вендла?

   Вендла: Разве вы знаете, что у вас будут дети?

   Теа: А почему им у нас не быть?

   Марта: Вот тети Ефимии их нет.

   Теа: Глупая, ведь она не замужем.

   Вендла: Тетя Бауер три раза была замужем и не имеет ни одного ребенка.

   Марта: Если у тебя будут дети, Вендла, кого ты хотела бы, мальчиков или девочек?

   Вендла: Мальчиков, мальчиков!

   Теа: И я мальчиков!

   Марта: И я. Лучше двадцать мальчиков, чем три девочки.

   Теа: Девочки несносные!

   Марта: Если бы я уже не была девочкой, то сама ею не захотела бы стать.

   Вендла: По-моему, это дело вкуса, Марта. Я каждый день радуюсь, что я - девочка. Поверь, что я не поменялась бы и с королевским сыном. - А все-таки я хотела бы иметь только мальчиков!

   Теа: Да ведь это глупость, Вендла!

   Вендла: Ну пожалуйста, все-таки в тысячу раз лучше быть любимой мужчиной, чем девушкой!

   Теа: Но ведь ты не будешь настаивать, будто бы лесничий Пфеле любит Мелиту больше, чем она его?

   Вендла: Нет, больше, Теа! Пфеле горд, Пфеле гордится тем, что он лесничий, - ведь у него ничего нет. - Мелита рада тем, что она получает в десять тысяч раз больше, чем она сама стоит.

   Марта: Разве ты не гордишься собою, Вендла?

   Вендла: Это было бы глупо.

   Марта: Как гордилась бы я на твоем месте!

   Теа: Посмотри, Марта, как она идет, - как прямо смотрит, - как держится! - Уж если это не гордость...

   Вендла: Ну так что же! Я так счастлива, что я - девочка; если бы я не была девочкой, я сейчас же покончила бы с собою.

   (Мельхиор проходит мимо и здоровается).

   Теа: У него удивительная голова.

   Марта: Таким я представляю себе молодого Александра, когда он ходил в школу к Аристотелю.

   Теа: Боже ты мой, греческая история! Я только и знаю, как Сократ лежал в бочке, когда Александр продавал ему ослиную тень.

   Вендла: Он, кажется, третий ученик в классе.

   Теа: Профессор Кнохенбург говорил, что он мог бы быть первым, если бы захотел.

   Марта: У него красивый лоб, а у его друга взгляд задушевнее.

   Теа: Мориц Штифель? - Вот ночной колпак.

   Марта: Я всегда очень хорошо проводила с ним время.

   Теа: С ним всегда только осрамишься. На детском балу у Рилова он предложил мне пралине. И представь себе, Вендла, - они были мягкие и теплые. Разве это не?.. - Он сказал, что долго держал их в кармане!

   Вендла: Представь, Мельхи Габор сказал мне тогда, что он ни во что не верит, - ни в Бога, ни в тот свет, - решительно ни во что!

  

   Мельхиор: Не может ли кто-нибудь из вас сказать мне, куда девался Мориц Штифель?

   Георг: Ему достанется! Ой, как ему достанется!

   Отто: Он добьется того, что уж вляпается как следует.

   Лемермейер: Чорт возьми, в этот момент я бы не хотел быть в его шкуре!

   Роберт: Вот наглость! - Такое бесстыдство!

   Мельхиор: Что, что? Что же вы знаете?

   Георг: Что мы знаем? Ну я тебе скажу.

   Лемермейер: Я не сказал бы.

   Отто: Я тоже. Право нет.

   Мельхиор: Если вы сейчас же...

   Роберт: Коротко сказать, Мориц Штифель забрался в учительскую.

   Мельхиор: В учительскую?

   Отто: В учительскую. Сразу после латинского.

   Георг: Он был последним; нарочно остался.

   Лемермейер: Когда я шел по коридору, я видел, как он открывал дверь.

   Мельхиор: Чтоб тебя!..

   Лемермейер: Как бы его чорт не побрал!

   Георг: Вероятно, ректор не вынул ключа.

   Роберт: Или, может быть, Мориц Штифель принес отмычку.

   Отто: От него этого можно ждать.

   Лемермейер: Еще хорошо будет, если ему только придется остаться на воскресенье.

   Роберт: Да еще замечание в свидетельство.

   Отто: С такими отметками как бы и совсем не вылетел.

   Гансик Рилов: Вот он.

   Мельхиор: Бледный, как полотно!

   (Мориц находится в крайнем возбуждении)

   Лемермейер: Мориц, Мориц, что ты сделал!

   Мориц: Ничего, - ничего.

   Роберт: Ты дрожишь?

   Мориц: От счастья, - от блаженства, - от сердечного веселья.

   Отто: Тебя не поймали?

   Мориц: Я перешел. - Мельхиор, - я перешел! - О, теперь хоть трава не расти! - Я перешел! - Кто бы мог подумать, что меня переведут! - Все еще в толк не возьму. Двадцать раз перечитывал это. - Но можно поверить, - о, - Боже, - но это так! - Это так! Я перешел (Улыбаясь). Я не знаю, - мне так странно, - земля колеблется под ногами... Мельхиор, Мельхиор, если бы ты знал, что мне пришлось пережить!

   Гансик Рилов: Поздравляю, Мориц. Радуйся, что отделался так легко.

   Мориц: Ты и не знаешь, Гансик, ты и не догадываешься, что было поставлено на карту. Уже три недели я прокрадывался перед дверью, как перед адовой пастью. И вот сегодня вижу, - она приоткрыта. Я думаю, что если бы мне предложили миллион - ничто, о ничто не могло бы меня удержать. - Я в учительской, - я открываю журнал, - перелистываю, - нахожу, - и все это время... В дрожь бросает!

   Мельхиор: Все это время?

   Мориц: Все время дверь за стеною открыта настежь. - Как вышел, как сбежал по лестнице, - не знаю...

   Гансик Рилов: И Эрнест Ребель тоже перешел?

   Мориц: Конечно, Гансик, конечно! - Эрнест Ребель тоже перешел.

   Роберт: Ну, так ты неверно прочитал. Не считая пары ослов, нас всех с тобою и Ребелем шестьдесят один; а в верхнем классе не может поместиться больше шестидесяти.

   Мориц: Я прочитал совершено верно. Эрнест Ребель также переведен, как и я, - оба, конечно, пока только условно. Только в первую четверть выяснится, кто из нас должен будет уступить место другому. - Бедняга Ребель! - Видит Бог! - Я уже не боюсь за себя. Для этого я заглянул уже слишком глубоко.

   Отто: Держу пари на пять марок, что очистишь место ты.

   Мориц: Да ведь у тебя ничего нет. Я не хочу тебя грабить. Господи Боже! Теперь-то я начну зубрить. - Вот когда я смогу сказать, - хотите верьте, хотите нет, теперь все равно - я знаю, что это так: если бы меня не перевели, я бы застрелился.

   Роберт: Хвастун!

   Георг: Заячья душа!

   Отто: Хотел бы я посмотреть, как ты стреляешь!

   Лемермейер: За это пощечину!

   Мельхиор (дает ему ее): Идем, Мориц. Пойдем к лесной сторожке.

   Георг: Ты веришь его болтовне?

   Мельхиор: Тебе то что! - Пусть они болтают, Мориц. Скорее, скорее же из этого города.

   (Профессор Гунгергурт и Кнохенбурх проходят мимо).

   Кнохенбурх: Для меня непостижимо, уважаемый коллега, как лучший из моих учеников может чувствовать влечение к самому плохому.

   Гунгергурт: И для меня так же, уважаемый коллега.

  

   Мельхиор: Никак это ты, Вендла? - Что ты здесь делаешь одна? Уже три часа я брожу по лесу вдоль и поперек, ни души не встретил, и вдруг ты выходишь ко мне навстречу из самой дикой чащи.

   Вендла: Да, это я.

   Мельхиор: Если бы я не знал, что ты Вендла Бергман, я принял бы тебя за Дриаду, упавшую с ветвей.

   Вендла: Нет, нет, я Вендла Бергман. - А ты как попал сюда?

   Мельхиор: Задумался, да и зашел.

   Вендла: Я собираю пахучую смолку. Мама хочет делать майтранк, но в самую последнюю минуту пришла тетя Бауер, а она не любит подниматься в горы, - И вот я пошла одна.

   Мельхиор: Ты уже набрала своей пахучей смолки?

   Вендла: Полную корзину. Вон там, под буками, она растет сплошь, как клевер. Теперь я все смотрю, где же дорога. Кажется, заблудилась. Ты, может быть, знаешь который теперь час?

   Мельхиор: Уже больше половины четвертого. - Когда тебя ждут?

   Вендла: Я думала, что теперь позже. Я так долго лежала у Золотого ручья во мху и мечтала. Время прошло для меня так быстро, - я боялась, что уже наступает вечер.

   Мельхиор: Если тебя еще не ждут, давай полежим здесь немного. Там под дубом мое любимое местечко. Если откинешь голову к стволу и сквозь ветки уставишься в небо, то это гипнотизирует. - Почва еще теплая от утреннего солнца. - Уже давно я хотел кое о чем спросить тебя, Вендла.

   Вендла: Но к пяти часам мне нужно быть дома.

   Мельхиор: Мы пойдем тогда вместе. - Я возьму корзину, и мы пойдем прямо сквозь чащу; через десять минут мы будем уже на мосту! - Когда уляжешься так, опершись лбом на руку, приходят тогда такие странные мысли в голову.

   (Оба ложатся под дубом).

   Вендла: Что ты хотел спросить у меня, Мельхиор?

   Мельхиор: Я слыхал, что ты, Вендла, часто ходишь к бедным. Приносишь им еду, платье и деньги. Ты это делаешь по своему собственному желанию, или тебя мать посылает?

   Вендла: По большей части меня посылает мать. Это бедные семьи поденщиков, с кучею детей. Часто отец без работы и они мерзнут и голодают. У нас в шкафах и комодах лежит немало такого, что уже больше не нужно. - А почему ты об этом заговорил?

   Мельхиор: Ты идешь охотно или неохотно, когда твоя мать посылает тебя куда-нибудь?

   Вендла: О, еще бы! Мне это страх как нравится! - Как это ты так спрашиваешь?

   Мельхиор: А дети-замарашки, женщины больные, в квартирах такая грязь, мужчины тебя ненавидят за то, что ты не работаешь.

   Вендла: Это не так, Мельхиор! А если и так, ну и пусть, и тем лучше!

   Мельхиор: Как тем лучше, Вендла?

   Вендла: Для меня тем лучше. Мне было бы еще больше радости, если бы я могла таким помочь.

   Мельхиор: Значит, ты ходишь к бедным людям для собственного удовольствия.

   Вендла: Я хожу к ним потому, что они бедные.

   Мельхиор: А не будь в этом для тебя никакой радости, ты бы и не стала ходить?

   Вендла: Что ж мне делать, если меня это радует!

   Мельхиор: Да еще за это же ты и в рай попадешь! - Значит, верно все, что уже целый месяц не дает мне покоя! - Виноват ли скряга, если ему нет радости в том, чтобы ходить к больным и грязным детям!

   Вендла: О, тебя-то, наверное, это очень радовало бы.

   Мельхиор: И за это ему суждена вечная смерть! - Я напишу об этом сочинение и подам его пастору Кальбауху. Это из-за него. Что он нам мелет о блаженстве жертвы! Если он не сумеет мне ответить, не пойду больше на катехизис и конфирмироваться не стану.

   Вендла: Ты хочешь огорчать твоих милых родителей. Конфирмироваться, - от этого голова не отвалится. Если бы только не наши ужасные белые платья и не ваши длинные панталоны, то это могло бы даже растрогать.

   Мельхиор: Нет самопожертвований! Нет самоотречения! - Я вижу, как добрых радует их доброе сердце, я вижу, как злые трепещут и стонут. Я вижу тебя, Вендла Бергман, - твои кудри вьются и смеются, а мне грустно, как изгнаннику. - О чем ты мечтала, Вендла, когда лежала у Золотого ручья в траве?

   Вендла: Глупости! Вздор!

   Мельхиор: Грезила с открытыми глазами?

   Вендла: Я мечтала, что я - бедная, бедная нищенка, рано утром, в пять часов меня погнали на улицу, мне пришлось целый день на ветру и под дождем просить милостыни у жестокосердных, грубых людей. И пришла вечером домой дрожа от холода и голода, и не было у меня столько денег, сколько требовал мой отец, - и меня били, били.

   Мельхиор: Я это знаю, Вендла. Это из нелепых детских рассказов. Поверь мне, таких жестоких людей уже нет.

   Вендла: О, Мельхиор! - Ты ошибаешься. - Марту Бессель бьют что ни вечер, так, что на другой день видны рубцы. О, что ей приходится выносить! Мочи нет слушать, когда она рассказывает! Страшно жалко, - я часто плачу о ней по ночам. Давно думаю, как ей помочь. - Я с радостью бы поняла неделю на ее месте.

   Мельхиор: Надо просто пожаловаться на отца. Тогда у него возьмут ребенка.

   Вендла: Я, Мельхиор, не была бита ни разу в жизни. С трудом представляю себе, как это - быть битой. Я уже сама себя била, чтоб испытать, что при этом бывает на душе. Это, должно быть, ужасное чувство.

   Мельхиор: Я не верю, чтобы от этого ребенок становился лучше.

   Вендла: От чего лучше?

   Мельхиор: От того, что бьют.

   Вендла: Вот этим прутом, например. Ух, какой он липкий, гладкий!

   Мельхиор: Просечет до крови.

   Вендла: Не ударишь ли ты им меня хоть разик?

   Мельхиор: Кого?

   Вендла: Меня.

   Мельхиор: Что ты, Вендла!

   Вендла: Да что же?

   Мельхиор: Нет, уж, будь спокойна, - я тебя не ударю.

   Вендла: Да если я тебе позволяю!

   Мельхиор: Никогда!

   Вендла: Но если я тебя об этом прошу, Мельхиор.

   Мельхиор: В своем ли ты уме?

   Вендла: Ни разу в жизни я еще не была бита.

   Мельхиор: Если ты можешь просить об этом...

   Вендла: Прошу - прошу -

   Мельхиор: Так я тебя выучу просить! (Бьет ее).

   Вендла: Ах, Боже мой! - ни чуточки не больно.

   Мельхиор: Если бы, - сквозь все твои юбки!

   Вендла: Так бей же меня по ногам!

   Мельхиор: Вендла! (Бьет ее сильнее).

   Вендла: Ты меня только мажешь, - только мажешь!

   Мельхиор: Подожди, ведьма, я выгоню из тебя чорта!

   (Бросает прут в сторону и бьет Вендлу кулаками так, что она испускает страшный вопль. Это его не останавливает, он продолжает, как бешенный колотить ее, хотя крупные слезы струятся по его щекам. Вдруг он отскакивает, хватается руками за виски и, отчаянно рыдая, бросается в лес).

  

   Мориц: Теперь мне опять хорошо, только немного волнуюсь. - Но на греческом я спал, как пьяный Полифем. Удивительно, что старый Цунгеншлаг не надрал мне уши. - Сегодня утром я чуть не опоздал. - Первая моя мысль, когда я проснулся, были глаголы на (м.).

   Господи Боже, чорт побери совсем, за чаем и всю дорогу я так спрягал, что у меня в глазах зелено стало. - Заснул я, должно быть, уже после трех. Перо кляксу сделало на книге. Лампа коптила, когда Матильда разбудила меня. В кустах сирени под окном дрозд щебетал так радостно, - невыразимая меланхолия овладела опять мной. Я надел воротничок, волосы пригладил щеткой. - А чувствуешь свою силу, когда хоть сколько-нибудь поработаешь над собою!

   Мельхиор: Может свернуть тебе папиросу?

   Мориц: Спасибо, я не курю. - Только бы и дальше так шло. - Я хочу работать, работать, пока у меня глаза на лоб не вылезут. - Эрнест Ребель после каникул уже шесть раз не знал урока: три раза - греческий, два раза - у Кнохенфуха, последний раз по истории литературы. Я же попался всего пят раз; и с сегодняшнего дня этого больше не случится! - Ребель не застрелится. У Ребеля нет родителей, которые всем ему жертвовали. Он может, если захочет, стать поденщиком, ковбоем или матросом. Если я провалюсь, моего отца хватит удар, а мать сойдет с ума. Этого нельзя пережить. - Перед экзаменами я молил Бога, чтобы он послал мне чахотку, только бы эта чаша миновала меня. - И она прошла мимо, но я еще и теперь вижу вдали ее сияние и ни днем, ни ночью не смею поднять глаз. - Но все-таки я держусь крепко и уж теперь выберусь. В этом порукой мне неизбежный вывод, что я не могу упасть, не расшибив головы.

   Мельхиор: Вся жизнь невыразимая пошлость. Я с удовольствием повесился бы. - Что же это мама не дает нам чаю!

   Мориц: От твоего чаю мне станет лучше, Мельхиор! - Видишь, я дрожу. Я чувствую такое странное волнение. Пожалуйста, дотронься до меня. Я вижу, я слышу, я чувствую гораздо яснее, - но все это точно во сне, - и во всем такое возбуждение! - как там, в лунном сиянии, сад раскинулся такой тихий, такой глубокий, точно он уходит в бесконечность! - Из-под кустов выходят туманные тени, скользят на светлом в бездыханной суетливости и скрываются в полутьме. Мне кажется, под каштаном идет какое-то совещание. - Спустимся туда, Мельхиор.

   Мельхиор: Сначала попьем чаю.

   Мориц: Листья шепчут так вкрадчиво. Точно я слышу покойницу бабушку, как она рассказывает сказку о "королеве без головы". - Это была дивно красивая королева, хороша, как солнце, краше всех девиц в той земле. Только жаль, без головы она родилась. Она не могла ни есть, ни пить, не могла ни смотреть, ни смеяться, даже не могла целоваться. Она объяснялась со своими приближенными только с помощью своей маленькой нежной руки. Изящными ножками выстукивала она объявления войны и смертные приговоры. И вот, в один прекрасный день ее победил король, и так случилось, что у него было две головы; они все время спорили, так яростно, что не давали одна другой и слова вымолвить. Тогда обер-гоф-маг взял ту из них, которая поменьше, и приставил ее к королеве. И смотри, она пришлась впору. Потом женился король на королеве, и две головы уже не ссорились, но целовали одна другую в лоб, щеки, губы и жили еще долгие, долгие годы счастливо и в радости... Очаровательная нелепость! С самых каникул безголовая королева не идет у меня из головы. - Когда я вижу красивую девушку, я вижу ее без головы, - а потом вдруг кажусь сам себе безголовою королевою... Может быть, это мне приставят еще раз голову.

   (Госпожа Габор входит с дымящимся чаем и ставит его на стол перед Морицем и Мельхиором).

   Г-жа Габор: Вот, дети, пейте. - Добрый вечер, господин Штифель, как поживаете?

   Мориц: Благодарю вас, госпожа Габор. - Я прислушиваюсь к хороводу там, внизу.

   Г-жа Габор: Да у вас совсем нехороший вид! Вам нездоровится?

   Мориц: Да как сказать! В последнее время немножко поздно ложился спать.

   Мельхиор: Представь себе, он работает целыми ночами!

   Г-жа Габор: Вы бы этого не делали, господин Штифель. Надо беречь себя. Подумайте о вашем здоровье. Школа не возвратит вам здоровья. Ходите прилежно гулять на свежем воздухе! Это в ваши годы важнее, чем правильный немецкий.

   Мориц: Я буду много гулять. Вы правы. Можно быть прилежным и на прогулках. Как это я сам не набрел на эту мысль! - Письменные работы все-таки придется делать дома.

   Мельхиор: Письменные ты у меня делай, так будет нам обоим легче. - Ведь ты знаешь, мама, что Макс фон Тренк умер от нервной горячки? - Сегодня днем приходит Гансик Рилов от смертного одра Тренка к ректору Зоненштиху заявить, что Тренк умер на его глазах. - "Так? - сказал Зоненштих, - ты еще с прошлой недели не досидел двух часов. Вот записка к педелю. Пора это дело окончить. Весь класс примет участие в погребении" Гансик так и скис.

   Г-жа Габор: Что это у тебя за книга, Мельхиор?

   Мельхиор: "Фауст".

   Г-жа Габор: Ты уже прочел?