Нѣсколько словъ памяти Фета
(Нов. Время. 1892, 9 дек.)
Замѣтки о Пушкинѣ и другихъ поэтахъ
К³евъ, 1897
Omnia praeclara tam difficilia, quam rara sunt.
Какъ трудно все на свѣтѣ, какъ мучительно трудно! Едва закрылась могила Фета, какъ мы принимаемся произносить свои приговоры объ его стихахъ, обсуживать значен³е его поэтической дѣятельности. Можетъ быть лучше было бы помолчать, лучше бы переждать, пока затихнутъ скорбныя чувства, пока образъ умершаго поэта перестанетъ вставать между нами и его неумирающею поэз³ею. Но молчать нельзя, необходимо торопиться и воспользоваться тѣмъ, что вниман³е публики возбуждено, что у читателей на минуту возникъ вопросъ: что-же такое Фетъ, и какъ намъ слѣдуетъ цѣнить его? Для огромнаго большинства тѣхъ, до кого дошло имя поэта, этотъ вопросъ, какъ извѣстно,- чистая загадка; теперь удобное время отвѣчать на вопросъ и загадку, и почитатели великаго таланта должны постараться писать, хотя бы сквозь слезы.
Фетъ былъ поэтомъ вполнѣ и до конца; и потому - прославлять его значитъ тоже, что прославлять поэз³ю. И наоборотъ: для пониман³я тайны поэтическаго творчества онъ такой живой и ясный примѣръ, какого другого не найти. Онъ самъ, конечно, хорошо сознавалъ, что носитъ въ себѣ эту тайну, и часто выражалъ ее очень странными рѣчами. Онъ говорилъ, что поэз³я и дѣйствительность не имѣютъ между собою ничего общаго, что какъ человѣкъ онъ - одно дѣло, а какъ поэтъ - другое. По своей любви къ рѣзкимъ и парадоксальнымъ выражен³ямъ, которыми постоянно блестѣлъ его разговоръ, онъ доводилъ эту мысль даке до всей ея крайности; онъ говорилъ, что поэз³я есть ложь и что поэтъ, который съ перваго же слова не начинаетъ лгать безъ оглядки,- никуда не годится.
Люди, всею душою погруженные въ дѣйствительность, твердо въ нее вѣрящ³е и постоянно хватающ³еся за нее всѣми возможными способами, должны придти въ велик³й соблазнъ отъ такихъ рѣчей. "Чѣмъ хвалится, безумецъ!"
Значитъ, скажутъ они, мы были правы, не находя въ поэз³и вкуса и не видя въ ней никакого толка. Но замѣтимъ, что поэтъ, говоря так³я рѣчи, конечно, не хотѣлъ унизить то, чѣмъ онъ жилъ и дышалъ, то-есть поэз³ю. Онъ хотѣлъ только со всею рѣзкостью выразить, до какой степени поэз³я преобразуетъ дѣйствительность, возводитъ ее "въ перлъ создан³я"; какъ истый лирикъ, онъ хотѣлъ научить насъ, что внѣшн³й м³ръ есть только поводъ къ поэз³и, что она коренится и растетъ лишь въ нашемъ внутреннемъ м³рѣ. И, подумавши, мы убѣдимся, что поэтъ своимъ парадоксомъ хотѣлъ понизить достоинство не поэз³и, а дѣйствительности.
Мы, бѣдные жители земли, обречены на постояный обманъ. Вокругъ насъ все тлѣнъ и прахъ, все носитъ печать зла и безобраз³я. Но намъ во всемъ этомъ видится что-то прочное и твердое, намъ все это кажется тѣмъ единственнымъ, въ чемъ мы можемъ найти удовлетворен³е нашихъ желан³й. И вотъ отчего мы преданы вѣчному искан³ю, вѣчной борьбѣ, вѣчному разочарован³ю. А между тѣмъ, у насъ есть истинная, не обманчивая дѣйствительность, которую мы забываемъ въ погонѣ за ложною; эта дѣйствительность - наше чувство, наша душа. Gefühl ist ailes, "чувство - все", говоритъ Фаустъ у Гете. Кто признаетъ свою душу за настоящую дѣйствительность, для того этотъ м³ръ станетъ призрачнымъ. А кто, напротивъ, считаетъ этотъ призракъ полною и совершенною дѣйствительностью, тотъ долженъ душу свою считать чистою мечтою и видѣть въ поэз³и, въ этомъ прямомъ порожден³и души,- одну лишь ложь. Вотъ что хотѣлъ сказать нашъ лирикъ своимъ парадоксомъ.
Но призракъ ли м³ръ, или дѣйствительность,- не все ли равно? - онъ неотступенъ, онъ объемлетъ насъ отовсюду, онъ не даетъ намъ покоя и тянетъ насъ къ себѣ, иногда ласкаетъ и убаюкиваетъ, но чаще терзаетъ насъ. Гдѣ спасен³е, гдѣ убѣжище? Въ пѣснѣ, отвѣчалъ себѣ Фетъ, и онъ былъ правъ; тѣ пѣсни, которыя онъ пѣлъ всю жизнь, были дѣйствительнымъ его спасен³емъ, его освобожден³емъ отъ м³ра.
Всегда и всюду мы связаны, не можемъ двинуться, не можемъ ни о чемъ подумать, не встрѣчая помѣхи, не тяготясь прошлымъ, не страшась будущаго, не стѣсняясь окружающимъ. Но въ пѣснѣ мы вполнѣ свободны, и кто умѣетъ пѣть, испытываетъ это великое блаженство. Пѣн³е, какъ молитва, принадлежитъ къ тѣмъ человѣческимъ дѣламъ, которыя человѣкъ можетъ дѣлать одинъ, про себя, и въ которыхъ можетъ достигать полнаго своего удовлетворен³я. Не будь мы способны къ такимъ дѣламъ, бѣдственность нашей жизни увеличивалась бы неизмѣримо. Поющему пѣсню, очевидно, ничего и никого не нужно, кромѣ самой пѣсни. Онъ поетъ только для себя, и чѣмъ лучше поетъ, тѣмъ больше и полнѣе услаждаетъ себя; но ему для этого нѣтъ нужды въ слушателяхъ или въ обстановкѣ, почти нѣтъ надобности въ поводахъ и въ предметѣ. Любящ³й пѣть готовъ приняться за пѣн³е каждую свободную минуту.
Не истинная ли это загадка? Какимъ образомъ ложь можетъ насъ такъ утѣшать? Какимъ образомъ мы способны вполнѣ насыщаться не какою нибудь дѣйствительностью и не самымъ чувствомъ нашей души, а именно этимъ воплощен³емъ чувства въ звуки? Тутъ великая, глубокая тайна. Есть для насъ несказанная прелесть и отрада въ томъ, что мы останавливаемъ минуту среди непрерывно несущагося потока времени, уловляемъ опредѣленный образъ среди зыблющейся и исчезающей дѣйствительности. Душа наша, какъ говоритъ Платонъ, родилась въ царствѣ вѣчныхъ формъ, вѣчныхъ образцовъ существующаго, и она ищетъ на землѣ ихъ подоб³я. Все временное, неполное, случайное, неясное, слѣдовательно вся наша жизнь со всѣми ея событ³ями и чувствами не можетъ удовлетворить насъ. Намъ нужна неизмѣнная мысль, содержащаяся въ бѣгущихъ явлен³яхъ; нужны незыблемые образы, краски, формы, которыя мы могли бы созерцать; нуженъ опредѣленный строй звуковъ, который воплощалъ бы для насъ сущность нашего мятущагося чувства. Хоть на коротк³е сроки, но мы вырываемся изъ потока жизни и съ великою отрадою чувствуемъ себя въ положен³и вѣчныхъ существъ, которыя не живутъ, а только видятъ самую глубину всего живущаго, смыслъ всякаго чувства, всякаго мгновен³я. Съ этой стороны Фетъ совершенно правъ: между жизнью и поэз³ею существуетъ полная противоположность.
Онъ превосходно понималъ свою поэтическую дѣятельность и часто выражалъ это пониман³е съ удивительною ясностью. Въ одномъ стихотворен³и онъ проситъ красавицу хоть на мигъ показать видъ, что она его любитъ, и подарить ему розу съ своей груди. Ему будетъ сладокъ уже одинъ видъ любви, и за розу онъ обѣщаетъ большую награду - свой стихъ. Как³я бы радости и горести съ тобой потомъ ни случились, говоритъ онъ красавицѣ, но этотъ свѣтлый мигъ для тебя останется; ты можешь потомъ испытать въ жизни много потерь,
Но въ стихѣ умиленномъ найдешь
Эту вѣчно душистую розу1).
1) "Вечерн³е огни", выпускъ 3-й, стр. 12.
И онъ правъ: роза дѣйствительно навсегда осталась въ волшебномъ стихѣ. Вотъ почему, и въ томъ восторженномъ гимнѣ, который онъ пропѣлъ "Поэтамъ", онъ съ такою силою останавливается на той же мысли:
Въ вашихъ чертогахъ мой духъ окрылился.
Правду провидитъ онъ съ высей творенья;
Этотъ листокъ, что изсохъ и свалился,
Золотомъ вѣчнымъ горитъ съ пѣснопѣнъи.
Только у васъ мимолетныя грезы
Старыми въ душу глядятся друзьями,
Только у васъ благовонныя розы
Вѣчно восторга блистаютъ слезами 1).
1) "Вечерн³е огни", вып. 4-й, стр. 8.
Не слѣдуетъ понимать этихъ словъ такъ, что стихи поэтовъ остаются навсегда въ памяти людской, что они переживаютъ современность и, такимъ образомъ, какъ говорится, увѣковѣчиваютъ извѣстныя имена и событ³я.
Нѣтъ, смыслъ здѣсь совершенно другой: Фетъ восхищенъ тѣмъ, что у поэтовъ все принимаетъ форму вѣчности, облекается въ вѣчность. Пусть забудутъ поэта, пусть никто его не читаетъ; но, несмотря на это, самъ онъ, да и всяк³й, кто прочтетъ, видитъ эту вѣчную форму, эту "незыблемую мечту". Для нея уже нѣтъ времени, нѣтъ перемѣны, и она такъ же свѣжа, какъ въ первый день.
Въ послѣднемъ, невыразимо трогательномъ стихотворен³и Фета (23-го окт.), повторенъ тотъ же мотивъ. Поэтъ уже дошелъ тогда до состоян³я,
Когда дыханье множитъ муки,
И было-бъ сладко не дышать;
онъ уже называетъ свой домъ "обителью смерти"; и вдругъ эту обитель пробудилъ звукъ "райской струны", вдругъ послышался привѣтъ, отъ котораго "вскипѣла слеза" у поэта и освѣжила его тяжко горящ³е, больные глаза. Онъ пожелалъ, чтобы эти мгновенныя слезы не пропали безслѣдно "на землѣ, гдѣ все такъ бренно", гдѣ и самъ поэтъ скоро станетъ брен³емъ, и вотъ онъ увѣряетъ:
Ихъ сохранитъ на вѣкъ нетлѣнно
Предъ вами старческая грудь.
Конечно, сохранитъ; въ этихъ стихахъ и для того, къ кому они обращены, и для всякаго, кто прочтетъ ихъ, навсегда сохранится чувство, которое ихъ внушило, и образъ поэта съ его старческой грудью, для которой больно дышать, съ горящими вѣками, которыя вдругъ увлажились отрадною слезою.
Фетъ пѣлъ почти наканунѣ своей смерти; ему до конца не измѣнила эта радость, это лучшее утѣшен³е его жизни. Онъ самъ всегда живо чувствовалъ и исповѣдывалъ примиряющую и просвѣтляющую силу того чуднаго дара, которымъ обладалъ. Страдан³е не можетъ пѣть; оно издаетъ вопли или молчигь. А кто поетъ, тотъ уже покорилъ свое страдан³е, тотъ уже облекаетъ его въ вѣчные образы, созерцан³е которыхъ есть самое чистое наслажден³е. Въ одномъ изъ позднѣйшихъ стихотворен³й Фета, "муза" отказывается идти на призывъ непонимающихъ ея поэтовъ и съ негодован³емъ говоритъ:
Страдать!
Страдаютъ всѣ, страдаетъ темный звѣрь
Безъ упованья, безъ сознанья;
Но передъ нимъ туда навѣкъ закрыта дверь,
Гдѣ радость теплится страданьемъ 1).
1) "Вечерн³е огни", вып. 3-й, стр. 1.
Для музы изъ всякаго страдан³я возникаетъ радостъ, незнакомая
Ожесточенному и черствому душой,
и она хочетъ приводить насъ къ этой радости, отучать насъ отъ ожесточен³я и черствости.
Поэтическое настроен³е бываетъ такъ сильно въ пѣвцѣ, что онъ даже отталкиваетъ отъ себя дѣйствительность, когда она мѣшаетъ ему предаваться "радости страданья".
Не нужно, не нужно мнѣ проблесковъ счастья,
Не нужно мнѣ слова и взора участья,
Оставь и дозволь мнѣ рыдать!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда бы ты знала, какимъ сиротливымъ,
Томительно-сладкимъ, безумно-счастливымъ
Я горемъ въ душѣ опьяненъ! 1).
1) "Вечерн³е огни", вып. 4, стр. 16.
И въ другомъ мѣстѣ:
О, я блаженъ среди страдан³й!
Какъ радъ, себя и м³ръ забывъ,
Я подступающихъ рыдан³й
Горяч³й сдерживать приливъ! 1)
1) Тамъ же, стр. 59.
Значитъ, есть страдан³е, которому сладко предаваться всею душою, есть муки, которыя выше и дороже спокойств³я, въ которыхъ больше счаст³я, чѣмъ въ иныхъ радостяхъ. Лучше плакать о несбывшемся блаженствѣ, чѣмъ отказаться отъ высокаго стремлен³я души; бываютъ потери, въ которыхъ мы не хотимъ никакого утѣшен³я, какъ бываетъ и смерть, которая лучше жизни.
Поэз³я учитъ насъ этому упоен³ю горя, этому "безумному счастью". Мы поднимаемся съ нею въ какую-то сферу, гдѣ все прекрасно, и страдан³е, и радость, гдѣ ничтоженъ всяк³й нашь личный интересъ, а царствуютъ лишь вѣчные, божественные образы истинно-человѣческихъ чувствъ и стремлен³й.
Этотъ м³ръ - намъ родной, но дѣйствительность не даетъ намъ въ немъ оставаться. Очень хорошо поэть сравниваетъ себя съ соловьемъ, который всю ночъ "терзается" надъ розой.
Но только-что сумракъ разгонитъ денннца,
Смолкаеть зарей отрезвленная птица:
И счастью и пѣснѣ конецъ.
14 дек.