Владимир Шулятиков
ПРОПОВЕДНИК "ЖИВОГО ДЕЛА"
"Курьер", 1901 г., No 257
В своих "Русских ночах" князь Владимир Одоевский. На заре "сороковых годов", отмечал приближение новой эры русской жизни. Наступает "век смерти поэзии" - горько жаловался он, - общество заражается грубым "материализмом", в душе современного человека глохнут благие порывы. Исчезают стремлении я ко всему возвышенному и прекрасному, ко всему бескорыстному и благородному; современный человек начинает жить одними узко эгоистическими расчетами, начинает оценивать все с точки зрения выгоды и холодного разума, начинает исповедовать религию "улитаризма"; он старается "закопать в землю, законопатить хлопчатой бумагой, залить дегтем и салом" все "бесполезные" порывы души; он становится поразительно односторонним; душа его постепенно обращается в машину, в которой много колес и много винтов, но нет ни капли жизни; односторонний материализм - есть смертоносный "яд современного общества и тайная причина всех жалоб, смут и недоразумений".
И мечтатель - идеалист, автор "Русских ночей" с неподдельным ужасом встречал появление на горизонте русской общественной жизни "нового человека" - практического дельца, усвоившего себе привычки и правила поведения западно-европейских промышленников и купцов, сумевшего изгнать совершенно из своего сердца все "бесполезные" чувства и порывы, обратившего в настоящего "человека-машину". Он спешил положить клеймо позора на этого "человека-машину", старался всеми силами возбудить презрение к нему, унизить его, сделать жалким в глазах современников.
Он предсказывал неисчислимые бедствия и даже гибель обществу, если оно окончательно увлечется "человеком-машиной", признает его своим высоким идеалом.
В лице князя Одоевского говорил убежденный представитель романтизма...Но дни романтизма была посчитаны. Предостережения автора "Русских ночей" не произвели желаемого впечатления на общество. Прошло несколько лет с того момента, как они были высказаны: общество не только не думало отвертываться от ненавистного романтикам-мечтателям "нового человека", но только не проникалось чувством ужаса и презрения к эгоистической морали и "грубо-материалистическому миросозерцанию этого "нового человека" - напротив, оно обнаруживало все большую и большую склонность возводить его в свои кумиры.
На страницах самого прогрессивного из существующих тогда журналов появилась повесть, автор которой определенно и решительно становился на сторону "нового человека".
Он выводил в своем произведении сцену прямолинейного утилитариста, англомана-заводчика и бюрократа и на примере этого утилитариста выясняет, какими неоценимыми совершенствами наделены "новые люди", по сравнению с "прекраснодушными" идеалистами. Он старался шаг за шагом опрокинуть все предпосылки романтизма. Он доказывал, что причина "всех недоумений" кроется вовсе не в увлечении односторонним материализмом, а как раз напротив, в особенностях романтического взгляда на жизнь, в преувеличенной оценке значения чувства, которую допускали романтики.
"Как жаль, - говорит он, доказывая свою мысль, - что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет много дарований в пустых бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях. Самолюбие, мечтательность, преждевременное развитие сердечных склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием - ленью- вот причина зла".
Он старался показать, какой вред приносят для современного человека восторженные мечты о "вечной" романтической любви, о "вечной" романтической дружбе, о "нечеловечески-величественных" страданиях и подвигах, о "титанических" страстях, о бурном, доступном лишь для избранников судьбы, счастье; он убеждает читателей, насколько призрачны и ненадежны все "неукротимые" порывы к чему-то недосягаемо высокому и великому. Взамен разрушенных "иллюзий", он ставил легко осуществимые требования: мечтательности и склонности к созерцательной жизни - он противополагал идеал практической деятельности и энергии, романтической любви - идеал расчетливого брака, романтической дружбе - общение с "нужными" людьми, экзальтированному альтруизму и разумный эгоизм, нечеловечески-величественным подвигам - работу на самом прозаическом поприще, - заботы о достижении материальных благ. В итоге получился идеал человека, строго уравновешенного, искусно дисциплинировавшего свою собственную натуру, умеющего с величайшим тактом управлять малейшими душевными движениями, подавившего в себе все "бесполезные" стремления и порывы, прекрасно приспособленного к жизни, одушевленного, неослабленной энергией. С правильностью часового механизма, работающего в определенном направлении. Одним словом, автор повести. - Иван Гончаров, - идеализировал того самого "человека-машину", к которому с таким негодованием относились мечтатели-романтики. Он приветствовал этого "человека-машину", как застрельщика прогресса,* он увидел в этом "человеке-машине" залог будущего благоденствия России.
* См. "Лучше поздно, чем никогда", стр. 41-47.
Что же случилось? Почему прогрессисты-интеллигенты взяли под свое покровительство этого "человека-машину"? Почему в конце сороковых годов прогрессисты-интеллигенты сожгли то чему они поклонялись в начале названных годов. И поклонялись тому, что сжигали?
Потому что в том и другом случае ряды интеллигенции были далеко не однородны. Автор "Русских ночей" являлся одним из поздних выразителей взглядов романтически настроенной дворянской интеллигенции, той интеллигенции, которая была создана общественными реформами Александровской эпохи; тогда, как известно. Дворянство должно было из недр провинциальной глуши en niasse устремиться в культурные центры. Тогда, благодаря известному указу, запрещавшему дворянам вступать на государственную службу, не пройдя обязательного курса в казенном или частном училище, дворянские дети, "деревенские выкормки", явившиеся в столицы для образования, принесли с собой из родных гнезд запас своеобразных чувств, настроений и верований; эти "деревенские выкормки" получили, отчасти в наследство от предков, отчасти благодаря воздействию окружающей их с детства обстановки, впечатлительную, отданную во власть воображения и чувства, беспокойную, неуравновешенную, не способную к усидчивому труду, кидающуюся из стороны в сторону, быстро увлекающуюся и быстро разочаровывающуюся натуру...* Ново-образовавшаяся интеллигенция поспешила изложить свое profesion de foi в романтическом миросозерцании. Автор "Обыкновенной истории" говорил от имени совершенно другого поколения интеллигенции. Николаевская эпоха выдвинула вперед интеллигента-разночинца. Интеллигент-разночинец все громче и громче начинал заявлять о своем существовании, к его голосу все внимательнее и внимательнее прислушивались различные слои "культурного" русского общества.
* Психология "деревенского выкормка" в общих чертах выяснена в книге П. Мизинова: "История и поэзия", стр. 338 и след.
Интеллигент-разночинец предлагал свой кодекс верований и стремлений. Прошедший тяжелую школу борьбы за существование обязанный своим общественным возвышением исключительно своему труду и своей энергии, усилиям своего "подвижно" ума, он, естественно, провозгласил культ труда, энергии и разума; он, естественно, высказался за самое трезвое отношение к жизни; он признал гибельным для себя малейшие "уклонения в сторону" - малейшие иррациональные движения души, он предостерегал против обманчивых внушений непосредственного чувства, против увлечения хаотической игрой "бесполезных" порывов и поэтически вольного воображения. Он не задумывался даже принести в жертву идею альтруизма, считая ее одной из "иллюзий", заставляющих часто человека становиться на ложный путь, неверно оценивать факты текущей жизни: он объявил себя сторонником "разумного эгоизма". Для того, чтобы быть закаленным воином на арене жизненной борьбы, он требовал прежде всего душевной уравновешенности и цельности.
Новая "вера" и новая мораль были приняты; против "феодального" мировоззрения повелась усиленная атака. Интеллигенция не колебалась "неуравновешенным мечтательным натурам" противопоставить, в качестве идеала, представителей "новой" общественной группы, - она поспешила возложить свои надежды на практика-дельца, промышленника и купца: в промышленниках и купцах, в этих "новых людях", они видели воплощение активного творческого начала. Этого для нее было достаточно.
В встрече мягкого, избалованного ленью и барством, мечтателя-племянника с практическим дядей, - говорил Гончаров по поводу героев своей "Обыкновенной истории", - выразился намек на мотив, который едва начал тогда разыгрываться в самом бойком центре - в Петербурге. Мотив этот - слабое мерцание сознания необходимости труда, настоящего не рутинного и живого дела. В борьбе с всероссийским застоем.
Представитель этого мотив в обществе был дядя: он достиг значительного положения в службе... И, кроме того. Он сделался и заводчиком. Тогда, от 20-х до 40-х годов - это была смелая новизна.
В борьбе дяди с племянником отразилась и тогдашняя, только что начинавшаяся ломка странных понятий и нравов.
Фигура дяди - Петра Адуева. - этого "человека-машины", по замыслу автора повести, говорит лишь о "трезвом сознании необходимости дела, труда, знания". Вот почему "Обыкновенная история" появилась именно на страницах самого прогрессивного журнала: она отвечала общему настроению передовой интеллигенции. Тот же журнал, "Современник", несколько времени спустя. Поместил статью о "Петербургском купечестве", автор которой знакомил читателей с "неведомым" до тех пор уголком русского общества и открыто выражал свои симпатии к "новооткрытому" классу.* Тот же журнал, в каждой своей статье, проповедовал о необходимости трезвого взгляда на жизнь, труда, энергии и знания. Тот же журнал безбоязненно ставил на очередь вопрос о "разумном эгоизме" (в известной статье Искандера)...
* В параллель этому увлечению передовой интеллигенции идеалом "практического дельца" следует здесь отметить поучительный пример из другой эпохи: самый блестящий из критиков "эпохи великих реформ", как известно, некоторое время увлекался "созидательной работой заводчиков и фабрикантов.
Но Гончаров не стоял в самых передних рядах прогрессивной интеллигенции. В "Обыкновенной истории" он изложил самые смелые посылки своего миросозерцании. Дальше идеализации энергичного практического деятеля, дальше осуждения бездеятельности и мечтательности представителей "романтического" мировоззрения он не пошел. Впоследствии, он дважды возвращался к своему идеалу: дважды рисовал фигуры энергичных практиков: Штольц в "Обломове" и Тушин в "Обрыве" являются повторением общего типа; в их лице Гончаров снова лишь воплотил свои прежние мечты о труде, энергии и работе мысли. Он только, в их образах несколько смягчил резкие черты человека-"машины", не прибавил к его характеристике ничего существенно нового. Он только, в развитии повествования, отодвинул его несколько на второй план. В дальнейших своих произведениях он сосредоточил внимание, главным образом, на "неуравновешенных, мечтательных натурах". Радом с племянником Адуевым он поставил фигуру художника-дилетанта Райского, человека, в котором воображение вечно борет верх над логической работой мысли, который вечно отдается во власть стихийно рождающимся в его душе чувствам, вечно колеблется между самыми противоположными настроениями, который не может никогда создать ничего положительного и прочного. Такогоо же "романтика", как Александр Адуев и Райский, он вывел в лицо Обломова, человека с "чистой, как хрусталь, душой", с "чистым" сердцем, человека, которому "доступны наслаждения высоких помыслов", который "не чужд всеобщих человеческих скорбей", который плачет над людскими страданиями, но который бессилен вмещаться в практическую жизнь, который всего более любит уходить в себя и жить в созданном им мире", остается вечно рабом своей фантазии и стихийных настроений...
Происходивший из купеческой семьи, он с самого раннего детства росший в обстановке "патриархальной" дворянской культуры, затем попавший в бюрократические канцелярии и посвятивший значительную часть своей жизни однообразной деятельности, по натуре неподвижный, замкнутый, апатичный, живший уединенной жизнью, не терпевший шумного общества, не любивший сходиться с людьми, предпочитавший практической деятельности работу воображения, любивший уходить в созданный его воображением мир, целыми годами носивший в своей душе рождавшиеся и выраставшие образы - Гончаров, с одной стороны, не был сам боевой натурой. С другой стороны, не наблюдал несущуюся вокруг него жизнь во всем ее объеме, во всем разнообразии ее форм. Он сам, до известной степени, был загипнотизирован "застоем" жизни; он признавал, что жизнь его "грозила пустотой, сумерками, вечными буднями", что дни его жизни "сливались в одну утомительно-однообразную массу годов", что его преследовала скука "в шумном собрании, в приятельской беседе, за делом, за книгой. В спектакле"... Он, по собственным словам, наблюдал черты той "раздвоенности и неуравновешенности", которая характеризует племянника Адуева, Райского и Обломова, - в глубине собственного душевного мира.
И создавая образы Петра Адуева, Штольца и Тушина, он поступал лишь как теоретик, он воплощал в художественные формы лишь мечты того поколения интеллигенции, в которому он принадлежал. Вот почему эти образы в художественном отношении выходили неизменно бледнее нарисованных его гениальной кистью образов раздвоенных "романтиков". Вот почему, несмотря на свое теоретическое пристрастие к "энергичным практическим деятелям", он всегда в последнюю минуту, когда требовалось провести заключительные штрихи картины, он как бы в нерешительности останавливался перед прямолинейностью своих теоретических выводов. Он не проводил никогда этих заключительных штрихов. Напротив, он каждый раз в конце своего повествования несколько развенчивал нарисованные им "идеальные" образы. Так, Петр Адуев в минуту своего полного торжества, выигравший решительное сражение в борьбе с "мечтательным романтизмом", неожиданно должен несколько усомниться в непогрешимости своих взглядов и действий: его жена, которую, как он думал, удалось ему коренным образом перевоспитать, оказывается не в состоянии больше выносить брака, основанного на рассудочной любви. Так, Ольга, выйдя замуж за Штольца и наслаждаясь всеми благами "тихого", "гармонического" счастья, вдруг начинает ощущать по временам какую-то непонятную душевную тревогу, она становилась вдруг "скучна, равнодушна ко всему, в прекрасный, задумчивый вечер, или за колыбелью, даже среди ласк и речей мужа".
"Курьер", 1901 г., No 257