Сочинение Ивана Козлова. Издание третье. 1827. С. Петербург
Уже в третий раз издается повесть нашего слепца поэта, не раз облитая слезами прекрасных читательниц. Давно уже женская чувствительность снизала ему жемчужный венец, которым он вправе гордиться и утешаться. Теперь, когда произведение не пленяет нас новостью, часто выгодной для поэтов, мы можем спокойно наблюдать его и взором беспристрастным усмотреть его красоты и недостатки. Потому да не скажут, что мы слишком поздно принимаемся за разбор "Чернеца".
Поэт совершил свое дело; он с чувством рассказал печальное происшествие; красавицы оплакали кончину Чернеца, но отгадала ли наша критика тайну сих слез, столь дорогих для поэта? Всякое горестное происшествие даже из обыкновенной жизни светской, искусно рассказанное, может привести в слезы слабую чувствительность; но сии слезы дадут ли право сему случайному рассказу занять место в ряду произведений изящных? То, от чего плачет иной, совсем не тронет другого; это зависит от расположения сердца, от разности в чувствах, даже от нерв, от темперамента, наконец даже от образования. Итак, не всегда можно верно ценить творение искусства по тем чувствам, которые оно производит на людей известного свойства: лучше и вернее непосредственно проникнуть в его сущность - и им самим оценять его.
Кому неизвестно содержание "Чернеца"? Многие стихи Козлова вошли в пословицу у душ чувствительных: их произносят с глубоким вздохом, как будто вспоминая что-то грустное в жизни. Но таков у нас обычай: мы любим вообще одни отрывки в произведениях, а еще не достигли той высоты, с которой могли бы обозревать в них целое и отдавать себе во всем отчет подробный и верный. Мы все прочтем, но все понять для нас трудно и скучно. Мы занимаемся произведениями поэзии точно так же, как молодая девушка, ветреная и резвая, гуляет по саду. Досуг ли ей все осматривать? Пленят ее два, три или более цветочка; она сорвет их - и долго, долго до новой весны, до нового сада хранит их в букете, безотчетно любуясь ими. Расцветут другие, и она променяет на них прежние.
"Чернец, Киевская повесть" останется в русской словесности памятником того века, когда наша поэзия, увлекшись подражанием современным гениям искусства, породила множество поэм, более или менее несовершенных. Когда певец Альбиона могучей рукою возрастил в Европе новое древо поэзии, оно без сомнения должно было во всех странах просвещенного мира пустить свои отпрыски, а тем более в России, которая полна еще творческой силы, юной и неразвившейся. Характер поэм, о коих мы говорим, есть вообще какое-то презрение к жизни внешней и ее разнообразным происшествиям, какое-то неясное беспокойство души, еще младенческой, не умеющей себе сказаться, неопределенное стремление в мир внутренний человека, в мир мыслей и чувств, еще не раскрытый и недоступный для умов незрелых, - и наконец темное, поверхностное изображение сего тайного мира, который явился поэтам в тумане неопределенности.
Поэзия, бесконечно разнообразная в своих формах, имеет только два различные и совершенно противоположные направления в своей сущности. Источник одной есть богатое разнообразие мира внешнего, все яркие и пестрые картины жизни с их интересными подробностями; другая, напротив, презирая всем внешним, черпает все сокровища мира внутреннего - души. Она также вымышляет события; но они служат у ней не предметом, не содержанием, но орудием или лучше сказать рамкою, формою, в которую она вмещает неистощимые богатства таинственного мира души - мысли и чувства. Посему-то она не любит резкими чертами, тщательным выбором красок живописать свою рамку; нет, она не доканчивает ее, как поэзия историческая, но небрежно, хотя живо, накидывает главные черты, пропуская все лишнее, все постороннее без внимания. У ней богатство картин и подробностей заменяется богатством чувств, добытых из глубокого, сокровенного кладезя, каково есть сердце человеческое. Такова мрачная поэзия Байрона, который все свои произведения почерпал в неизмеримом океане бездонной души своей.
Из сказанного ясно видно, почему первый признак его поэзии есть таинственность; почему у него так часто бывает неясно заключение происшествия; почему он даже иногда не именует лиц своих; почему характеры, им выводимые на сцену, так однообразны - и все представляют одно беспредельное стремление души - действовать, стремление, выражаемое в разных чувствах и побуждениях сердца, преимущественно в любви.
Если поэзия историческая бедна подробностями жизни и красками живописи, что она представит нам? - Бледные, бесхарактерные картины, недоконченные, слабые списки с того, что поэт мельком видел. Так равно и противоположная ей поэзия, если не заменит недостатка происшествий глубоким представлением внутренней жизни, ясным раскрытием тайн сердца человеческого, что найдем мы в ней? Один смутный сон скудного воображения, одни пустые призраки без тела и физиогномии, или, выразимся словами поэта, "образы без лиц", картины без теней, один туман, сквозь который неясно мелькает что-то! Да будет непреложным правилом для поэта и вообще художника: "Какую бы жизнь ни избрал ты предметом искусства, черпай ее до дна, а не собирай нескольких капель с поверхности ее глубокого потока!"
Взгляните на Джяура Байронова. Какою полною кистью изображен в нем ненасыщаемыи голод души деятельной, которая не может жить без радости и без горя, которой и страдание есть сладкая пища! Этим голодом души объясняется и беспредельная любовь Джяура к Лейле, угасающая вместе с его жизнию, и мщение над коварным его соперником. Когда любовь была отнята от него, он алкал другой пищи - мщения. Вонзая кинжал в сердце врага, он тем желал убедить себя, что еще не совсем погибла сила души его, что он живет еще! Но после мщения вся пища жизни истощилась, и он, все еще алчущий, на что осудил себя? - на жизнь инока; для чего? - для того, чтобы медленною пыткою жизни одинокой, бездейственной, в последний раз убедить себя в несокрушимой силе души своей! Отселе ясно видно, как весь характер проникнут одною мыслию; эта мысль проходит сквозь все происшествия, как сокровенная нить, все связующая в одно целое. Возьмите любую часть в этом произведении, осмотрите ее, проникните все, и вы в ней встретите сию нить, которая нигде не прерывается. Так создает поэт оригинальный, и где начало сей нити, коею он связал все свои произведения? - В недосягаемом святилище творческой души его; оттоле она исходит, там крепким, неразрывным узлом она привязана к самобытному, свободному чувству жизни, одушевляющему поэта! Найти сей узел в душе его, усмотреть все таинственные пути сей нити во всех его произведениях - поучительно для ума, важно для науки искусства и необходимо для таланта неоригинального.
Покамест наша мистическая поэзия не входила еще в тот мир души, о котором мы говорили, она, блуждая в преддверии, издали видела его явления - и то сквозь отуманенное стекло других чужеземных поэтов, первородных жителей сего мира.
Сообразив сии данные, мыслящий читатель сам себе определит достоинство стихотворной повести, нами разбираемой. Скажем вдобавок и этому, что "Чернец", не представляя нам глубокого раскрытия тайн души, не доказывая в поэте большого познания сердца человеческого, не пленяя нас отчетливостью в изображении характера и страстей, трогает душу читателя не столько поэтическим, сколько нравственным чувством, которым поэт умел оживить свое произведение и которое по простоте своей понятно и доступно для всех - образованных и необразованных. В этом чувстве заключается и причина слез, коими прекрасные читательницы почтили поэта и утешительно доказали, что чувствительность, сей неоцененный солитер в диадеме достоинств женских, не утратил своего незаемного света от блеска настоящих алмазов и от насильственной полировки чувств в мире приличий и моды.
Но вот что странно! Отчего они приняли более участия в "Чернеце", нежели в повести самого поэта, столь пленительно и с таким теплым поэтическим чувством рассказанной в "Послании к В.А.Ж."? Последнее произведение решительно возьмет перевес над первым - и причина ясна: поэт, избравши содержанием своей поэзии себя самого, могли неуспешно представить ощущения своего сердца, столь ему знакомые и, вероятно, столь часто у него в жизни повторяемые, наяву - верной памятью, в снах - пылким воображением, которые одни сохраняют ему весь мир, уже для него не существующий? Публика, часто по наружности оценяющая произведения поэзии, вероятно сочла сие послание дополнением к "Киевской повести". Мы, наперекор ей, скажем наоборот, что "Чернец" есть дополнение к этой повести сердца, оживленной теми же святыми чувствами воспоминания и надежды, которые за утратою настоящего остались единым источником для собственной жизни поэта. "Чернец" есть воспоминание о Джяуре Байрона, слабый, но приятный отголосок всеобъемлющих звуков британского поэта; "Послание к другу" есть сокровищница, в которой схоронил поэт свои собственные ощущения, ему неотъемлемо принадлежащие, ощущения, освященные его страданием и преображенные в тихом, но пламенном чувстве вдохновения поэтического.
Впервые опубликовано: "Московский вестник". 1827. N 22. С. 206 - 215.