Полевой праздник среди городского шума - вот значение и положение Рождества Христова среди течения всех дней года. Праздник этот сжат, сдавлен: вокруг него как все не соответствует ему! Невольно вышло так, что он превратился преимущественно в детский праздник, - в праздник, который умеют проводить дети, умеют наполнять его собою, и сами наполняются им. Взрослые, особенно в мужской половине, стараясь разогнать угрюмость, кое-как прилаживают себя к этому празднику, к веселью и мелким забавам детей и жен. Но это выходит деланно и неумело, и всего лучше это можно заметить по тому, как это утомляет взрослых. "Елка вынесена; слава Богу, - можно приняться за дела", - говорит пожилой отец семьи. "Слава Богу, - убрали этот детский сор, и можно поехать повеселиться по-настоящему", - говорят взрослые братья и сестры. И только детишкам печально, что елку вынесли: с нею унесли все их детское, то немногое в году, что относится специально до детей, что принадлежит детям. Взрослый угрюмый мир страшно разросся на счет наивного, простого, детского. Город и все городское расширилось и задавило собою деревенское, полевое.
Так сложилась цивилизация, - и еще печальнее, что она и дальше двигается в этом же направлении. В интересной книге "Святочная хрестоматия" г. Швидченко, где собрано все относящееся до празднования Рождества Христова у разных народов и в разные времена, передается, что еще в XVIII веке взрослые разделяли вполне и с увлечением народные и детские удовольствия этих дней: на место гуляний, в Петербурге, выезжали императрица, великие княжны и вся мужская и женская знать, которая в ту пору была гораздо менее гибка, гораздо более чванлива, важна и надменна, чем теперь. Но втайне всем хотелось повеселиться, - наивность была сохранена, - и на семь дней праздника сливались вместе, в упоительных забавах, детский и взрослый мир. Теперь мы проще и смиреннее, и кажемся более христианами. Но нерв веселости умер в нас. Мы состарились, цивилизация состарилась, и только одни дети еще сохраняют талант встретить по-настоящему тот первый день, вернее, ту первую ночь, с которой началось христианство.
Как это грустно! Может быть, все дела наши, большие, взрослые дела, потекли бы яснее и спокойнее, если бы и в нашей душе сохранилось больше простора для вмещения тихих и прекрасных идиллий, которые во всемирном воображении связываются с этими днями; если бы мы были немножко более с народом, немножко более с детьми. Во всяком случае, на эти дни надо избыть политическую докуку. Думские свары и ссоры, подсиживание друг друга, желание "свернуть соседу шею", не буквально, но политически, - всякий почувствует, едва мы назвали эти "злобы дня", до чего же гаже, ниже, замараннее детской высокой елки, с звездою над нею, и детских и женских хороводов, какие устраиваются вокруг елки, увешанной вкусными пряниками, птицами, конями и куколками.
А в самом деле, можно задуматься: как бы долго, сколько веков и даже тысячелетий ни тянулись бы парламентские свары, политическая борьба, из нее никогда, никогда не родится вот такое событие, какое подало повод к сегодняшней улыбке наших домов, к отдыху наших семей. Сколько бы люди ни усиливались в этой сфере, какие бы тут таланты ни гремели, - все-таки "Рождества Христова" не выйдет: а между тем оно вышло из недр маленькой страны, без политической истории, почти всегда угнетаемой. Вышло в заключение судеб земли уединенной и молчаливой. В политике и вообще в том "серьезном", чем поглощены наши взрослые люди, есть какая-то самоотрава: чем больше трудятся, тем больше выходит сора. А голубых небес не выходит.
Мы все слишком опустились, слишком оземленились. Воображение наше страшно ограничилось, а сердце стало не то чтобы глухо, а как-то пусто. Ничего из него не растет, как из иссохшей земли. И причина этого - излишество забот, подавляющая масса мелких дел, освободиться от которых нельзя, а труд над ними нескончаем и бесплоден. Все у нас "ежедневное" и все "текущее", - и жизнь утекает, целая жизнь, за этим "текущим", что и имени никакого не имеет. В этом отношении как счастливее нас женщины и дети, у которых главное - в дому, которые идут от дела к безделью, когда выходят из дому! Мужская часть засореннее и грязнее их; и она хуже потому, что гораздо несчастнее их самою сферою своего труда, все внешнего, должного, механического, ответственного, - труда всегда не для себя, а для насыщения чудовищной машины цивилизации. В этой машине цивилизации все и дело; она почти не касается женщин, она не задевает детей. И они счастливы и могут с чистым еще сердцем встретить праздник Рождества Христова.
Но мудр тот, кто сознает свое несчастие. И будет тот из нас мудрее, кто сумеет на эти краткотечные дни выйти из своей угрюмости, из своей замкнутости; кто сумеет в душе своей воскресить память своих детских годов, и с этою памятью свежо войдет в женскую и детскую половину дома и скажет: "Ну, я теперь ваш, и весь, без остатка, ваш. Делайте со мной что хотите, - сам я устал и уже придумать ничего не могу. Но вы придумывайте что хотите и как хотите, я заранее все одобряю и всех одобряю и буду эти дни с вами, с одними вами. Гостей не принимать, иначе как ряженых и для веселья и сами также никуда не пойдем, иначе как к детям и для веселья. Все дела, и служба, и хлопоты, все начальники и подчиненные - теперь побоку. Нет у меня ни подчиненных, нет ни начальства, а вицмундир заприте куда-нибудь в чулан на эти дни, чтобы и не вспоминалось, и не мерещилось".
Так встретить Рождество будет и всего приятнее, и всего здоровее, и, наконец, даже всего богоугоднее. Ибо ни к чему так не идут, как к этому празднику, слова известной молитвы: "Всякое ныне житейское отложим попечение".
Впервые опубликовано: "Новое время". 1908. 25 дек. No 11779.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_vstercha_prazdnika.html.