Есть прекрасная немецкая поговорка, гласящая, что "кушанье, поданное на стол, не бывает так горячо, как когда его варят". Это не только хорошая поговорка, но и факт природы и также политики. Все, пока образовывается, развивает в себе чрезвычайные температуры, и в самом деле необходимые для приведения в движение дотоле косных, инертных масс. Но едва эти массы получили новые нужные формы, как оне неодолимо начинают стынуть. Вспомним настроение Петербурга и России от сентября до января месяца: можно ли сравнивать его с теперешним настроением? В сентябре и октябре на митингах кричали во всеуслышание, что если Дума осмелится собраться, то революционеры разгонят ее палками. Теперь глухо грозятся, что Дума разгонит министров речами гг. Петрункевича и Родичева. Расстояние уже огромное, и если оно пройдено от октября до марта, то, без сомнения, в апреле и мае Россия пройдет еще дальше по этому же пути и, Бог даст, Дума явится около министров только взыскательным и строгим критиком, чего ей дай Бог и на что ее благословит и уже благословила вся Россия. Положение министров, вынужденных во всеуслышание целого мира давать "разъяснения" доверенным выборным русского народа по делам своего управления, - это одно до того ново для них, до того само по себе многозначительно, что члены Думы сейчас же оценят это как такое великое народное право. Всякое право, пока оно без употребления, есть только обещание. Право становится чем-нибудь только тогда, когда им начали пользоваться, когда оно вошло в дело, когда к нему хоть сколько-нибудь привыкли. Написанное на бумаге право, и в том числе все теоретические или "законные" права Думы, пока есть фикции и воображение, и они начнут превращаться во что-то осязательное, видимое, ощутимое только с первого - второго - третьего дня, как соберется Дума. Вот почему для всей России, для всей русской истории жизнь Думы будет таким "рафинированием" народной свободы, государственного упорядочения, с каким, напр., не могут сравняться годы и десятилетия литературной работы на пользу свободы. Вот почему каждый день Думы Россия будет считать своим выигрышем. И горе, если кто-нибудь помешает этому выигрышу, если чье-нибудь личное самолюбие и словолюбие подтолкнет большинство к таким необдуманным словам, предположениям, проектам, заявлениям, которые фатально сомнут медленное и правильное созревание свободы и приведут все дело к ломким, разрушительным движениям. "Левые" члены Думы должны хорошо помнить, с каким злорадным нетерпением крайние правые будут ожидать и, может быть, будут вызывать необдуманнейшие шаги с их стороны.
Есть все основания ожидать, что в Думе, т.е. перед конкретными, определенными задачами государственного строительства, и оппозиционные партии почувствуют себя спокойнее и умереннее, чем было до Думы и вне Думы. Дума все-таки власть, все-таки право, а всякая власть умеряет, и пользование всяким правом замедляет шаг. Нельзя не заметить, что до сих пор мы имели обращение со свободою и с освободительными идеями исключительно только литературное или гостинное. Речи, произносившиеся на предвыборных собраниях, были продолжением этой литературы. В самой Думе русский человек, русский ум, русский характер впервые войдут в деловое, практическое, жизненное отношение к этим освободительным идеям. И, мы уверены, это далеко не то же, что литературное к ним отношение...
Обращая слова об осторожности и спокойствии к членам Думы, мы с тем же пожеланием обратимся и к бюрократии. Белый "раж" совершенно так же не сносен нам, как и красный раж, а бестактность, резкость, грубость, упрямство не в словах, но и в деле еще менее шло бы к министру, чем оно шло бы к представителю Тамбова или Костромы. Нельзя с прискорбием не сознаться, что самою судьбою министры наши привыкли только к двум формам языка и обращения: крайне угодливой, когда они делают "доклады" по адресу вверх, и крайне грубой и высокомерной, когда они делают распоряжения по адресу вниз. Ничего третьего они не имеют в своем словообороте, и Дума будет совершенно новым для них поприщем, где потребуется язык и не угодливый, и не повелительный, но спокойный, трезвый. Поистине государство наше впервые входит в культурные формы, и оно для них не имеет ни языка, ни обращения. Ум министров, сила их, ловкость их скажется в более быстром или в менее быстром приспособлении к этим новым условиям своего существования: в забвении, возможно быстром, прежних то льстивых, то грубых, несколько восточных форм и в усвоении свободных и спокойных, уважительных в сторону народа и его представителей форм деятельности и слова. Тот трудный и мучительный порядок вещей, какой составил недавнюю фазу репрессии и излишества, которые всего лучше свидетельствуются множеством сейчас выпускаемых, до судебного разбора, в административном порядке, на свободу лиц по всем губерниям, этот мучительный порядок вещей не должен более иметь места, не должен никогда повториться. Мы не оспариваем и вынужденности репрессии, но совершенно отрицаем эту нервность и торопливость ее, при которой, очевидно, в тюрьмы попало множество людей или полувиновных, или совсем невинных. Администрация, выпускающая ежедневно из тюрем десятки просидевших там 2 - 3 месяца, совершенно очевидно сознается в этом сама, и мы не станем, к ее унижению, разрисовывать это очевидное дело, напомнив только, что свобода всякого гражданина есть вещь святая, священная, которая не может быть нарушена по подозрению или из опасения от него чего-нибудь "неблагонадежного", но только за поступок уже совершенный и по закону наказуемый. Красная тряпка скверна в руке революционера, но еще хуже, когда ею махает перед глазами обыватель неосторожный или самонадеянный чиновник, мнящий себя калифом на час. Мы ожидаем, что Дума немножко вольет в "чиновника и администратора" старую обывательскую кровь: ибо ведь таковы прерогативы и права Думы, что она получает несколько "головное" значение, будучи выбрана от народа, и что в дряхлую кровь чиновничества и чиновников она же, эта Дума, вольет гражданскую свежесть, ибо впервые чиновничество увидит перед собою обывателей, не "снимающих шапку" перед ним, не сторонящихся, не запуганных и робких, а стоящих прямо, никуда не сворачивая, и перед которым чиновничество само будет вынуждено обнажить голову. Долго медведь лежал в берлоге и сосал лапу. Согрелся в логове. Но пришла весна, время проснуться и выйти на простор леса, к новой жизни и новым заботливым трудам.
Впервые опубликовано: "Новое Время". 1906. 12 апр. N 10803.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_chto_sdelaet_duma.html.