Островский Александр Николаевич - Без вины виноватые

евенький пансион и получил порядочное для провинциального артиста образование. Так он прожил лет до пятнадцати, потом начались страдания, о которых он без ужаса вспомнить не может. Чиновник умер, а вдова его вышла замуж за отставного землемера, пошло бесконечное пьянство, ссоры и драки, в которых прежде всего доставалось ему. Его прогнали в кухню и кормили вместе с прислугой; часто по ночам его выталкивали из дому, и ему приходилось ночевать под открытым небом. А иногда от брани и побоев он и сам уходил и пропадал по неделе, проживал кой-где с поденщиками, нищими и всякими бродягами, и с этого времени, кроме позорной брани, он уж никаких других слов не слыхал от людей. В такой жизни он озлобился и одичал до того, что стал кусаться как зверь. Наконец, в одно прекрасное утро его из дому совсем выгнали; тогда он пристал к какой-то бродячей труппе и переехал с ней в другой город. Оттуда его, за неимение законного вида, отправили по этапу на место жительства. Документы его оказались затерянными; волочили, волочили его, наконец выдали какую-то копию с явочного прошения, с которой он и стал переезжать с антрепренерами из города в город, под вечным страхом, что каждую минуту полиция может препроводить его на родину.

   Кручинина. Его зовут Григорий...

   Дудукин. Да, Григорий.

   Кручинина. А много ли ему лет?

   Дудукин. Года двадцать три.

   Кручинина. Не меньше?

   Дудукин. Никак не меньше. Почему вас это интересует?

   Кручинина. Так, некоторое совпадение... Да вы не обращайте внимания; это фантазия. Извините, что вас перебиваю.

   Дудукин. Что касается вчерашней истории, так это дело обыкновенное; такие истории у нас часто случаются. Вчера один из наших почтенных обывателей, Мухобоев, так увлекся вашей игрой, что запил с первого акта. Стал шуметь в буфете, приставать ко всем, потчевать всех, целовать. Тут случился и Незнамов, он и к нему стал приставать. Незнамов, чтоб отвязаться, хотел уйти из буфета; тогда Мухобоев стал ругаться и оскорбил Незнамова самым чувствительным образом.

   Кручинина. За что же?

   Дудукин. За то, что тот пить отказался. Я, говорит, ему честь делаю, хочу с ним выпить, а он, какой-то подзаборник, еще смеет отказываться.

   Кручинина. Что такое "подзаборник"?

   Дудукин. Ребенок, брошенный, подкинутый к чужому крыльцу или забору.

   Кручинина. Как это глупо! Неужели еще находятся такие люди, которые позволяют себе подобные выходки?

   Дудукин. К несчастью, много их находится. Вслед за этой обидой началось должное возмездие: из почтенного Мухобоева Незнамов сделал что-то вроде отбивной котлетки. Сначала Мухобоев рассвирепел, хотел жаловаться, хотел сослать Незнамова в Сибирь, но добрые люди его скоро уговорили, и все кончилось примирением и общей выпивкой. Между тем на шум явилась полиция, и дело могло кончиться очень дурно для Незнамова, если б не ваше заступничество. А как вы вчера играли! Немудрено, что люди запивают от восторга. Как вы верно передали чувство матери!

   Кручинина. На то я актриса, Нил Стратоныч!

   Дудукин. Но чтоб верно представить положение, надо прочувствовать, пережить если не то самое, так хоть что-нибудь подобное.

   Кручинина. Ах, Нил Стратоныч, я столько пережила и перечувствовала, что для меня едва ли какое-нибудь драматическое положение будет новостью.

   Дудукин. Значит, лавры-то не дешево достаются?

   Кручинина. Лавры-то потом, а сначала горе да слезы.

   Дудукин. Но чувство матери, эта страстная любовь к сыну, это отчаяние...

   Кручинина. И я была матерью, и я так же видела умирающего сына, как леди Микельсфильд, которую я вчера играла. Только мой сын умер еще ребенком. (Утирает слезы.)

   Дудукин. Ну, вот я вас и плакать заставил; извините, пожалуйста.

   Кручинина. Ничего, иногда и поплакать хорошо; я теперь не часто плачу. Я еще вам благодарна, что вы вызвали во мне воспоминания о прошлом; в них много горького, но и в самой этой горечи есть приятное для меня. Я не бегу от воспоминаний, я их нарочно возбуждаю в себе: а что поплачу, это не беда: женщины любят поплакать. Я вчера объезжала ваш город: он мало изменился; я много нашла знакомых зданий и даже деревьев и многое припомнила из своей прежней жизни и хорошего и дурного.

   Дудукин. Так вы у нас не в первый раз?

   Кручинина. Нет, я и родилась здесь, и провела почти всю молодость. Я сначала хотела мимо проехать - меня ждут в Саратове и в Ростове; но ваш антрепренер узнал о моем проезде и упросил меня сыграть несколько спектаклей, чтобы поднять сборы, которые у него плохи, и я не жалею, что здесь осталась.

   Дудукин. Вы давно ли уехали отсюда?

   Кручинина. Ровно семнадцать лет.

   Дудукин. И вы не встретили никого знакомых или родных, и вас никто не узнал?

   Кручинина. Родных у меня нет; жила я скромно, почти не имела знакомства, так и узнать меня некому. Вчера я проезжала мимо того дома, где жила, велела остановиться и подробно осмотрела все: крыльцо, окна, ставни, забор, даже заглядывала в сад. Боже мой! Сколько у меня в это время разных воспоминаний промелькнуло в голове. У меня уж слишком сильно воображение и, кажется, в ущерб рассудку.

   Дудукин. Это не порок-с, это у многих женщин есть.

   Кручинина. Мне ничего не стоит перенестись за семнадцать лет назад; представить себе, что я сижу в своей квартире, работаю; вдруг мне стало скучно, я беру платок, накрываюсь и бегу навестить сына; играю с ним, разговариваю. Я его так живо представляю себе. Это, должно быть, от того, что я не видала его мертвым, не видала в гробу, в могиле.

   Дудукин. Как же это случилось? Извините, что я вызываю вас на откровенность.

   Кручинина. Я не боюсь быть откровенной с вами; вы такой добрый. Это случилось вот как: мне сказали, что мой сын захворал, в то самое время, когда я узнала, что отец его мне изменяет и потихоньку от меня женится на другой. Я и без того была потрясена, разбита, уничтожена, а тут еще болезнь ребенка. Я бросилась к нему и увидала ребенка уж без признаков жизни: передо мной был посиневший труп; дыхания уже не было, а только слышалось едва уловимое хрипение в горле. Я кинулась его обнимать, целовать и упала без чувств. Так в обмороке меня и доставили домой, а к вечеру у меня открылся сильный дифтерит. Я прохворала месяца полтора и едва еще держалась на ногах, когда моя бабушка, единственная моя родственница, и то дальняя, увезла меня к себе в деревню. Там мне подали, наконец, письмо, в котором меня извещали, что сын мой умер и похоронен отцом, что малютка теперь на небесах и молится за родителей. Письмо это было писано давно, но его от меня скрывали. Потом мы с бабушкой поехали в Крым, где у нее было маленькое имение, и прожили там три года в совершенном уединении.

   Дудукин. А дальнейшая ваша жизнь?

   Кручинина. Она представляет мало интереса. Я с бабушкой много странствовала, жила и за границей, и довольно долго; потом бабушка умерла и оставила мне значительную часть наследства. Я стала довольно богата и совершенно независима, но от тоски не знала, куда деться. Подумала, подумала и пошла в актрисы. Играла я больше на юге и в этой стороне не была ни разу. Вот теперь заехала сюда случайно и вспомнила живо и свою юность, и своего сына, о котором и плачу, как вы видите; я ведь странная женщина: чувство совершенно владеет мною, захватывает меня всю, и я часто дохожу до галлюцинаций.

   Дудукин. Лечиться надобно, Елена Ивановна; нынче против воображения есть довольно верные средства: с большим успехом действуют.

   Кручинина. Да я не хочу лечиться; мне приятна моя болезнь. Мне приятно вызывать образ моего сына, приятно разговаривать с ним, приятно думать, что он жив. Я иногда с каким-то испугом, с какой-то дрожью жду, что вот-вот он войдет ко мне.

   Дудукин. Да если б он и вошел, так ведь вы бы его не узнали.

   Кручинина. Нет, мне кажется, узнаю, сердце скажет.

   Дудукин. Да вы его воображаете ребенком, а ему теперь, если б он был жив, было бы двадцать лет. Ну представьте, что мечты ваши сбылись, что вы увидите вашего сына... Вот вам сказали, что сейчас он войдет сюда...

   Кручинина. Ах, ах! (Закрывает лицо руками.)

   Дудукин. Вы представляете себе улыбающееся, ангельское личико с беленькими шелковыми кудрями.

   Кручинина. Да, да, с шелковыми кудрями.

   Дудукин. И вдруг вваливается растрепанный шалопай, вроде Незнамова, небритый, с букетом грошовых папирос и коньяку.

   Кручинина. Ах, нет! Ах, довольно, оставьте! Этим не шутят.

   Дудукин. Да я и не шучу; я вам докладываю сущую правду. Нехорошо, Елена Ивановна, думать и сокрушаться о том, что было семнадцать лет тому назад; нездорово. Вы много дома сидите, вам нужно развлечение, нужно повеселее жизнь вести. (Взглянув на часы.) Ай, ай, как я заговорился с вами. (Встает, взглянув на камин.) Однако у вас посетителей-то довольно было!

   Кручинина. Это только карточки, Иван их на камин складывает, а я почти никого не принимаю.

   Дудукин (взяв одну карточку). Григорий Львович Муров.

   Кручинина. Как! Что вы прочли?

   Дудукин. Муров, Григорий Львович. Если вы его прежде знали, так теперь не узнаете. Важным барином стал, разбогател страшно и один из главных воротил в губернии. До свидания, совершеннейшая из женщин. (Целует руку у Кручининой.) Я вас так и буду называть совершенством.

   Кручинина. До свидания, Нил Стратоныч!

  

  

Дудукин уходит.

  Иван!

  

  

Входит Иван.

  Дома ли я, нет ли, господина Мурова никогда не принимай! Слышишь?

   Иван. Слушаю-с. (Уходит.)

   Кручинина. Муров разбогател, стал большим барином, важным лицом в губернии; а как жалок, сконфужен, как ничтожен он был, когда мы виделись в последний раз, когда я выгнала его из моей квартиры. Все это так живо мне представляется, как будто происходило вчера. Накануне этого рокового дня я навещала Гришу. (Закрывает рукой глаза.) Архиповна стояла с ним у окна, закрыв его до половины своим шейным платком. Когда я подошла, он забарабанил пальчиками по стеклу и спрятался под платок; потом выглянул и расхохотался. Прыгает так, что Архиповна едва удержать его может, ручонками машет, щечки разгорелись Ну вот, вот он; я как сейчас его вижу!

  

  

Входят Незнамов и Шмага, доедая кусок бутерброда.

  

  

   ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

  

   Кручинина, Незнамов и Шмага.

  

  Кручинина (с испугом отступает). Ах!

   Незнамов. Ничего, чего вы боитесь?

   Кручинина. Извините.

   Незнамов. Не бойтесь! Я ваш собрат по искусству, или, лучше сказать, по ремеслу. Как вы думаете: по искусству или по ремеслу?

   Кручинина. Как вам угодно. Это зависит от взгляда.

   Незнамов. Вам, может быть, угодно считать свою игру искусством, мы вам того запретить не можем. Я откровеннее, я считаю свою профессию ремеслом, и ремеслом довольно низкого сорта.

   Кручинина. Вы вошли так неожиданно.

   Незнамов. Да уж мы в другой раз сегодня...

   Кручинина. Ах, да, мне сказывали.

   Незнамов. Значит, не совсем неожиданно. Я говорю: мы - потому что я с другом. Вот рекомендую! Артист Шмага! Комик в жизни и злодей на сцене. Вы не подумайте, что он играет злодеев; нет, это не его амплуа. Он играет всякие роли и даже благородных отцов; но он все-таки злодей для всякой пьесы, в которой он играет. Кланяйся, Шмага!

  

Шмага кланяется.

  

  Кручинина. Что вам угодно, господа?

   Незнамов. Нам угодно поговорить с вами. Но, разумеется, вы можете сейчас же нас выгнать вон, вы на это имеете полное право. Не стесняйтесь с нами.

   Кручинина. Нет, зачем же! Милости прошу! Садитесь, господа!

   Незнамов. Сядем, Шмага! Не всегда нас так учтиво принимают.

  

  

Садятся. Шмага разваливается в кресле очень свободно.

  Дело, собственно, касается меня; но я предоставляю говорить Шмаге, потому что он красноречивее.

   Шмага. Мы слышали от нашего патрона, что вы говорили на сцене с губернатором.

   Кручинина. Да, я говорила.

   Шмага. Вы просили за Гришку Незнамова?

   Кручинина. Да, и губернатор обещал, что на этот раз он не примет никаких мер, неприятных для господина Незнамова.

   Шмага. Но позвольте, позвольте! Какое же вы имели право просить за Гришку? Он вас не приглашал в адвокаты.

   Кручинина. Я не понимаю, господа, что вам угодно от меня. Мне сказали, что господину Незнамову грозит большая неприятность...

   Незнамов. Ну, так что ж? Вам-то что за дело?

   Кручинина. Но если я имею возможность без особенного труда избавить кого бы то ни было от неприятности, так я должна это сделать непременно. Я считаю это не правом, а обязанностью, даже долгом.

   Незнамов (с улыбкой). Счастливить людей, благодетельствовать?

   Шмага (смеется). И притом без большого труда. Нет, уж вы счастливьте кого угодно, только (грозя пальцем) не артистов. (Разваливается еще более.) Артист... горд!

   Кручинина (вставая). Ну, что ж делать! Извините! Я поступаю так, как мне велит моя совесть, как мне указывает сердце; других побуждений у меня нет. Оправдывать себя я не считаю нужным: можете думать обо мне, что вам угодно.

   Незнамов. Я вам предлагал прогнать нас; это было бы для вас покойнее.

   Кручинина. Нет, зачем же гнать! Я и теперь вас не прогоню. И обид, и оскорблений, и всякого горя я видела в жизни довольно; мне не привыкать стать. Мне теперь больно и в то же время интересно; я должна узнать нравы и образ мыслей людей, с которыми меня свела судьба. Говорите, говорите все, что вы чувствуете!

   Незнамов. Да-с, я говорить буду. Вот уж вы и жалуетесь, уж вам и больно. Но ведь вы знали и другие ощущения; вам бывало и сладко, и приятно; отчего ж, для разнообразия, не испытать и боль! А представьте себе человека, который со дня рождения не знал другого ощущения, кроме боли, которому всегда и везде больно. У меня душа так наболела, что мне больно от всякого взгляда, от всякого слова; мне больно, когда обо мне говорят, дурно ли, хорошо ли, это все равно; а еще больнее, когда меня жалеют, когда мне благодетельствуют. Это мне нож вострый! Одного только я прошу у людей: чтоб меня оставили в покое, чтоб забыли о моем существовании!

   Кручинина. Я не знала этого.

   Незнамов. Ну, так знайте же и не расточайте ваших благодеяний так щедро, будьте осторожнее! Вы хотели избавить меня от путешествия по этапу? Для чего вам это? Вы думаете, что оказали мне услугу? Нисколько. Мне эта прогулка знакома; меня этим не удивишь! Я уж ходил по этапу чуть не ребенком, и без всякой вины с моей стороны.

   Шмага. За бесписьменность, виду не было. Ярлычок-то забыл захватить, как его по имени звать, по отечеству величать, как по чину место дать во пиру, во беседе.

   Незнамов. Вот видите! И он глумится надо мной! И он вправе; я ничто, я меньше всякой величины; а он что-нибудь, он какая-то единица, у него есть звание, есть вид. На этом виде значится: "Сын отставного канцеляриста; исключен из уездного училища за дурное поведение; продолжал службу в сиротском суде копиистом и уволен за нерадение; под судом был по прикосновенности по делу о пропаже камлотовой шинели и оставлен в подозрении". Ну, разве не восторг иметь такой документ! У него вид чистый, он счастливец, он всякому может прямо смотреть в глаза, всякому может сказать, кто он и что он. Какая мне радость, что я по вашей милости останусь здесь, в этом городишке? Из театра меня гонят и выгонят; что же я за фигуру буду представлять из себя? Бродяга, не помнящий родства, и человек без определенных занятий! Но в таком звании нигде нельзя жить, ни в каком городе; или уж везде, но только на казенной квартире, то есть в местах заключения. Я не вор и наклонности к этому занятию не чувствую. Я не разбойник, не убийца, во мне кровожадных инстинктов нет; но все-таки я чувствую, что по какой-то покатости, без участия моей воли, я неудержимо влекусь к острогу. Таких людей лучше не трогать: благодеяния озлобляют их еще больше.

   Кручинина. Ах, да отчего же, отчего же?

   Незнамов. Да вот, например: мне совсем не до вас; существуете вы на свете, или нет вас - мне решительно все равно; мы друг другу чужие, ну, и шли бы каждый своей дорогой. А вы навязываетесь с благодеяниями и напрашиваетесь на благодарность. Ну, положим, благодарить вас я не стану; так ведь все равно мне товарищи покоя не дадут. При всяком удобном случае каждый напомнит мне о вашем благодеянии. "Благодари Кручинину, что ты с нами! Кабы не Кручинина, странствовать бы тебе!" И так надоедят мне, что я принужден буду вас возненавидеть. А я этого не желал, я желал оставаться к вам равнодушным. Я понимаю, что благодетельствовать очень заманчиво, особенно если вас все осыпают любезностями и ни в чем вам не отказывают, но не всегда можно рассчитывать на благодарность, иногда можно наткнуться и на неприятность.

   Кручинина. И довольно часто. Я это знаю.

   Незнамов. И все не унимаетесь?

   Кручинина. И не уймусь никогда, потому что чувствую потребность делать добро.

   Незнамов. Это довольно странно. Поуняться не мешало бы.

   Кручинина. Ну, вот что, господа! Я выслушала вас терпеливо; в том, что своей услугой я сделала вам неприятность, я извиняюсь перед вами. Но, господин Незнамов, вы очень дурно воспользовались моей снисходительностью; вы могли говорить только о своем деле, а вы позволили себе обсуждать мои поступки и давать мне советы. Вы еще очень молоды, вы совсем не знаете жизни; вас окружали с детства, да и теперь окружают люди, далеко не лучшие. Делать заключения вообще о людях вы не смеете, потому что хороших людей вы почти не видали и среди их не жили. Вы видели жизнь только...

   Шмага. Из подворотни?

   Кручинина. Я не то хотела сказать.

   Шмага. Отчего же? Нет, так лучше, вернее.

   Незнамов. Все равно, не в словах дело.

   Кручинина. Я опытнее вас и больше жила на свете; я знаю, что в людях есть много благородства, много любви, самоотвержения, особенно в женщинах.

   Незнамов. Будто?

   Кручинина. Вы ничего этого не видали?

   Незнамов. Не случалось.

   Кручинина. Очень жаль.

   Незнамов. Где ж такие редкостные экземпляры находятся?

   Кручинина. Везде, стоит только поискать; они не редки, их много. Да вот, недалеко ходить, вы знаете, что такое сестры милосердия?

   Незнамов. Знаю.

   Кручинина. Что побуждает их переносить лишения, невероятные труды, опасности?

   Незнамов. Я этого не знаю.

   Кручинина. Да и не одни сестры милосердия, есть много женщин, которые поставили целью своей жизни - помогать сиротам, больным, не имеющим возможности трудиться, и вообще таким, которые страдают не по своей вине... Да нет, этого мало... Есть такие любящие души, которые не разбирают, по чужой или по своей вине человек страдает, и которые готовы помогать даже людям...

   Незнамов. Вы ищете слова? Не церемоньтесь, договаривайте.

   Кручинина. Даже людям безнадежно испорченным. Вы знаете, что такое любовь?

   Незнамов. Из романов знаю.

   Кручинина. Вас любил кто-нибудь?

   Незнамов. Как вам сказать... Настоящим образом нет... Меня нельзя любить.

   Кручинина. Почему?

   Незнамов. Да за что же любить человека безнадежно испорченного? Что за интерес? Разве с целью исправить? Так, во-первых, не всякого можно исправить; а во-вторых, не всякий позволит, чтоб его исправляли.

   Кручинина. Можно и такого любить.

   Незнамов. Сомневаюсь.

   Кручинина. Разве сестры милосердия, со всей любовью, ухаживают только за теми, кого можно вылечить? Нет, они еще с большей любовью заботятся и о безнадежных, неизлечимых. Теперь вы, вероятно, согласитесь, что бывают женщины, которые делают добро без всяких расчетов, а только из чистых побуждений. Отвечайте мне. Бывают?

   Незнамов (потупясъ). Да, бывают.

   Кручинина. С меня и довольно. Вы раздражены, расстроены; подите успокойтесь и подумайте о том, что вы сейчас сказали!

   Незнамов. Ну, Шмага, пойдем! Мы свое дело сделали - пришли и нагрубили хорошей женщине. Чего ж еще ждать от нас!

   Шмага. Грубить - это твое дело, а я человек деликатный. Что такое был наш разговор? Это только прелюдия, серьезное будет впереди. Я имею другую тему, у меня теперь пойдет мотив в минорном тоне. Но без свидетелей мне будет удобнее.

   Незнамов. Нет, нет, говори при мне, а то я тебя знаю.

   Шмага. Мадам, мы пришли в гостиницу, чтоб объясниться с вами по делу, вам известному, но вы были заняты. Ну, знаете ли, увлечение молодости, буфет, биллиард... соблазн... и при всем том недостаток средств. Вам, конечно, известно, что такое бедный артист. Одним словом, мы задолжали в буфете.

   Незнамов (строго). Что, что?

   Кручинина. Не беспокойтесь, я велю сейчас заплатить. (Незнамову.) Пожалуйста, не претендуйте, доставьте мне это удовольствие.

   Шмага. Да-с... мерси! Впрочем, иначе и быть не может; вам и следует заплатить. Мы не виноваты, что вы не могли нас принять. Не в передней же нам ждать. Мы артисты, наше место в буфете.

   Незнамов. Ну, поговорил, и будет. Пойдем, марш!

   Шмага. Ах, Гришка, оставь! Оставь, говорю я тебе! (Кручининой.) Но я вам должен сказать, мадам, что и дальнейшее наше существование не обеспечено. Вы - знаменитость, вы получаете за спектакль чуть не половину сбора; а еще неизвестно, от кого зависит успех пьесы и кто делает сборы, вы или мы. Так не мешало бы вам поделиться с товарищами.

  

  

Незнамов молча берет Шмагу сзади за воротник и ведет его к двери.

  Шмага (на ходу оборачиваясь то в ту, то в другую сторону). Гриша, Гриша!

   Незнамов (проводив Шмагу до двери). Уходи!

  

  

Шмага быстро скрывается.

  

  

   ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

  

   Кручинина и Незнамов.

  

  Кручинина. Вам стыдно за вашего товарища?

   Незнамов. Нет, за себя.

   Кручинина. Зачем же вы дружитесь с таким человеком?

   Незнамов. А где ж я, в моем звании, других-то возьму? Его, конечно, нельзя считать образцом нравственности; он не задумается за грош продать лучшего своего друга и благодетеля, но ведь, сколько мне известно, очень многие артисты не лишены этой слабости. Зато он имеет и неоцененные достоинства; он не зябнет в легком пальто в трескучие морозы, он не жалуется на голод, когда ему есть нечего, он не сердится, когда его ругают и даже бьют. То есть он, может быть, в душе и сердится, но ничем своего гнева не обнаруживает.

   Кручинина. Он и зимой в летнем пальто ходит?

   Незнамов. Вот как вы его видели, весь его гардероб тут.

   Кручинина (достает из портмоне десятирублевую бумажку). Передайте ему, пожалуйста, от меня.

   Незнамов. Что вы, что вы! Не надо. Он их пропьет сейчас же.

   Кручинина. Ну, да уж как он хочет.

   Незнамов. Это даром брошенные деньги.

   Кручинина. Да ведь ему приятно будет получить их?

   Незнамов. Еще бы! Конечно, приятно.

   Кручинина. Ну, вот я представляю, как ему будет приятно, и мне самой делается приятно. Я люблю дарить. Да, вот что я вас попрошу. Не можете ли вы купить ему пальто готовое, получше? Деньги, сколько нужно, я заплачу. Вы потрудитесь?

   Незнамов. Да тут и труда нет никакого. (Кланяется.)

   Кручинина. До свиданья.

   Незнамов (помолчав). Позвольте мне у вас руку поцеловать!

   Кручинина. Ах, извольте, извольте!

   Незнамов. То есть вы мне протянете ее, как милостыню. Нет, если вы чувствуете ко мне отвращение, так скажите прямо.

   Кручинина. Да нет же, нет; я очень рада.

   Незнамов. Ведь, в сущности, я дрянь, да еще подзаборник.

  

  

Незнамов берет руку Кручининой.

  Кручинина (отвернувшись, тихо). Не говорите этого слова; я не могу его слышать.

  

  

Незнамов целует ее руку. Она прижимает его голову к груди и крепко целует.

  Незнамов. Что вы, что вы! За что?

   Кручинина. Извините!

   Незнамов. Вы же еще просите извинения! Эх, бог с вами! (Уходит.)

  

  

Иван в дверях: "Ступай, ступай! Сказано, что не принимают!"

  Кручинина. Иван, с кем ты там?

  

  

Входит Иван.

  

  

   ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

  

   Кручинина, Иван, потом Галчиха.

  

  Иван. Тут, сударыня, одна полоумная попрошайка все таскается, господам надоедает.

   Кручинина. Я дам ей что-нибудь.

   Иван. Да ведь она повадится, от нее не отвяжешься. Нет, я ее спроважу лучше. (Уходит.)

   Кручинина (заглянув в дверь). Ах, ах! Кто это? Это она! Веди, веди ее сюда, Иван!

  

Входят Иван и Галчиха.

  

  Архиповна! Узнаешь ты меня?

   Галчиха. Как не узнать, ваше сиятельство; в прошлом году тоже не оставили своей милостью бедную старуху, сироту горькую.

   Кручинина. Ты погляди на меня хорошенько, погляди!

   Галчиха. Виновата, матушка, запамятовала. В запрошлом году сапожки-то пожаловали... Как же, помню...

   Кручинина. Иван, кто это? Как ее зовут? Арина Галчиха?

   Иван. Она самая-с.

   Кручинина. Ну, ступай!

  

Иван уходит.

  

  Где похоронили моего Гришу? (Берет Галчиху за плечи.) Моего ребенка, моего ребенка?

   Галчиха. Не занимаюсь, матушка, годов пятнадцать не занимаюсь. А было время, брала ребят, брала деньги; жила ничем невредима, а теперь бедствую; без роду, без племени, сирота круглая.

   Кручинина. Да ты вглядись в меня, вглядись хорошенько!

   Галчиха. Матушка, да никак... неужто ж вы... как это... Любовь Ивановна, что ли?

   Кручинина. Да, я, я, она самая...

   Галчиха. Ну, как же, помню, матушка! Благодетельница!

   Кручинина. Поедем же на могилку, поедем!

   Галчиха. Куда, матушка, на какую?

   Кручинина. Сын был у меня, сын.

   Галчиха. Да, да, сын, точно... Как его звали-то? Много у меня ребят-то было, много. Генерала Быстрова помните? Всех детей принимала.

   Кручинина. Да не то: все не то ты говоришь.

   Галчиха. А то вот еще купцы были богатейшие у Здвиженья; так сама-то без меня ничего. Я ее и пользовала.

   Кручинина. Да нет, мой сын, мой сын!

   Галчиха. Да я про то ж и говорю; и ваш сын... А то еще вдова; за рекой дом, такой большущий и мезонин... и в этом мезонине...

   Кручинина. Да не то... Сын мой, Гриша...

   Галчиха. Гриша? Да, да, помню...

   Кручинина (сажая Галчиху на стул). Еще он тогда захворал; захворал вдруг страшной болезнью. Захрипел, ну, помнишь? И умер.

   Галчиха. Выздоровел, матушка! Бог дал, выздоровел!

   Кручинина. Что ты говоришь, Архиповна! Пожалей ты меня!

   Галчиха. Выздоровел, выздоровел!

   Кручинина. А потом, что потом?

   Галчиха. Потом бедность меня одолела. Как в те поры хорошо жила, всего было довольно; а тут и нет ничего. Хоть бы из одежонки что-нибудь пожаловали.

   Кручинина. Да вот деньги, вот! Все отдам, только говори! (Кладет на стол деньги.) Где Гриша, что вы с ним сделали?

   Галчиха. Ах, да... Бог меня наказал, вот за это за самое и наказал.

   Кручинина. Да за что "за это"? Ты говоришь, что он выздоровел?

   Галчиха. Выздоровел, выздоровел; как же! скорехонько выздоровел! (Косится на деньги.) Хорошо, кого господь-то наградит; а я вот горькая...

   Кручинина. Ведь уж я сказала, что эти деньги будут твои, только говори. Прошу тебя, умоляю.

   Галчиха. Да что, матушка, говорить-то?

   Кручинина. О Грише, о моем Грише!

   Галчиха. Беленькой такой мальчик?

   Кручинина. Да, беленький. Ты говоришь, что бог тебя наказал за него. За что же?

   Галчиха. Вспомнила, матушка, вспомнила.

   Кручинина. Боже мой! Вспомнила! Ну, ну! (Становится перед ней на колени и глядит ей прямо в глаза.)

   Галчиха. Как это он выправляться-то стал, так все маму спрашивал да кликал.

   Кручинина (рыдая). Ты говоришь: маму?

   Галчиха. Да. Ручонки-то вытянет да говорит: "мама, мама!"

   Кручинина. О, боже мой! О, боже мой! Мама, мама! Ну, дальше, дальше!

   Галчиха. Думаю, куда его деть?.. Держать у себя - так еще будут ли платить... сумлевалась. Уж запамятовала фамилию-то... муж с женой, только детей бог не дал. Вот сама-то и говорит: достань мне сиротку, я его вместо сына любить буду. Я и отдала; много я с нее денег взяла... За воспитанье, говорю, мне за два года не плочено, так заплати! Заплатила. Потом Григорью... как его... да, вспомнила, Григорью Львовичу и сказываю: так и так, мол, отдала. И хорошо, говорит, и без хлопот. Еще мне же зелененькую пожаловал.

   Кручинина. А потом, потом?

   Галчиха. И все так хорошо, прекрасно.

   Кручинина. Так ты видела его, навещала часто?

   Галчиха. Как же, видала, видала... Да вот и недавно видела.

   Кручинина (с испугом). Недавно?

   Галчиха. Бегает в саду, тележку катает; рубашечка синенькая.

   Кручинина (отстраняясь). Что ты, что ты! Да ведь ему теперь двадцать лет.

   Галчиха. Каких двадцать? Нет, маленький.

   Кручинина. Да, Архиповна! Арина, Арина, что ты говоришь?

   Галчиха. Ах, матушка, простите вы меня! Польстилась вот на деньги-то... Вы приказываете говорить; я и говорю, говорю, утешаю вас, а сама не знаю что... совсем затмилась... Затуманилось в голове-то, сама ничего не разберу. Передохнуть бы малость.

   Кручинина. Ну, поди отдохни! (Ведет Галчиху в другую комнату.)

   Галчиха. Коли что знаю, так я вспомню... (Уходит.)

   Кручинина (садится у стола). Какое злодейство, какое злодейство! Я тоскую об сыне, убиваюсь; меня уверяют, что он умер; я обливаюсь слезами, бегу далеко, ищу по свету уголка, где бы забыть свое горе, а он манит меня ручонками и кличет: мама, мама! Какое злодейство! (Рыдая, опускает голову на стол.)

  

  

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

  ЛИЦА:

  

   Кручинина.

   Дудукин.

   Муров.

   Коринкина.

   Незнамов.

   Шмага.

   Миловзоров  Петя, первый любовник.

  

Женская уборная: обои местами прорваны, местами облупились; в глубине дверь на сцену; стол, перед ним мягкое потертое кресло, остальная мебель сборная.

  

   ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

  

   Коринкина в задумчивости полулежит в кресле. Входит Миловзоров.

  

  Коринкина. Кто там?

   Миловзоров. Я, мой друг.

   Коринкина. Затвори дверь!

   Миловзоров. Зачем?

   Коринкина. Шляются тут и подслушивают.

   Миловзоров. У вас, мой друг, нервы.

   Коринкина. Ну да, нервы; будут тут нервы. Не понимаю. Просто все помешались; в здравом уме таких вещей нельзя делать.

   Миловзоров. Вы это про кого?

   Коринкина. Про публику, про вчерашний спектакль. Ну, что такого особенного в Кручининой, чтобы так бесноваться? Ну, скажи? Я тебя спрашиваю, что в ней особенного?

   Миловзоров. Тонкая французская игра.

   Коринкина. Дурак! Убирайся от меня! Зачем вы ходите ко мне в уборную? Чтобы глупости говорить. Так я этого не желаю. Ведь ты меня злишь, злишь нарочно.

   Миловзоров. Разве же я не могу свое мнение иметь?

   Коринкина. Конечно, не можешь, потому что ты ничего не понимаешь. Да это и не по-товарищески. Пусть публика с ума сходит, а вам что! У вас есть своя актриса, которую вы должны поддерживать. Вы ни меня, ни моего расположения ценить не умеете. И ты-то, ты-то! Кажется, должен бы...

   Миловзоров. Ах, мой друг, я очень, очень чувствую ваше расположение.

   Коринкина. Я тебя и манерам-то выучила. Как ты себя держал? Как ты стоял, как ты ходил? Ну, что такое ты был на сцене? Цирюльник!

   Миловзоров. Я вам благодарен; но зачем же такие выражения? Это резко, мой друг. (Хочет поцеловать руку у Коринкиной.)

   Коринкина. Что за нежности! Поди прочь от меня! (Встает.) Ничего нет особенного, ничего. Чувство есть. Что ж такое чувство? Это дело очень обыкновенное; у многих женщин есть чувство. А где ж игра? Я видала французских актрис, ничего нет похожего. И досадней всего, что она притворяется; скромность на себя напускает, держится, как институтка, какой-то отшельницей притворяется... И все верят - вот что обидно.

   Миловзоров. Скромности у ней отнять нельзя.

   Коринкина. Опять заступаться? Нет, уж ты про ее скромность рассказывай кому-нибудь другому, а я ее похождения очень хорошо знаю.

   Миловзоров. И я знаю.

   Коринкина. Что же ты знаешь?

   Миловзоров. Да, вероятно, то же, что и вы. Мне Нил Стратоныч рассказывал.

   Коринкина. Хорош! С меня взял клятву, что я молчать буду, а сам всем рассказывает. Да и отлично; пусть его болтает, и я молчать не намерена; очень мне нужно чужие секреты беречь!

   Миловзоров. Да ведь уж это давно было; а после того она...

   Коринкина. Что "после того она"? Нет, ты меня выведешь из терпения. Неужели вы все так глупы, что ей верите? Это смешно даже. Она рассказывает, что долго была за границей с какой-то барыней, и та оставила ей в благодарность за это свое состояние. Ну, какой чурбан этому поверит? С барином разве, а не с барыней. Вот это похоже на дело. Мы знаем, есть такие дураки, и обирают их. А то с барыней! Оставляют барыни состояние за границей, это сплошь да рядом случается, да только не компаньонкам. А коли у ней деньги, так зачем она в актрисы пошла, зачем рыщет по России, у нас хлеб отбивает? Значит, ей на месте оставаться нельзя, вышла какая-нибудь история, надо ехать в другое; а в другом - другая история, надо - в третье, а в третьем - третья.

   Миловзоров. Она много добра делает, я слышал.

   Коринкина. Для разговору. С деньгами-то можно себя тешить. Она вон и за Незнамова просила. А для чего, спросите у нее? Так, сама не знает. Она-то уедет, а мы тут, оставайся с этим сахаром.

   Миловзоров. Жаль, что она едет-то скоро, а то бы он показал ей себя.

   Коринкина. Да это можно и теперь; у меня со вчерашнего дня сидит мысль в голове. Только положиться-то ни на кого из вас нельзя.

   Миловзоров. Ах, зачем же такие слова, мой друг. Я для вас все, что угодно...

   Коринкина. Ну, смотри же! Честное слово?

   Миловзоров. Благородное, самое благородное.

   Коринкина. Слушай, я хочу попросить Нила Стратоныча, чтобы он пригласил Кручинину к себе сегодня вечером; ведь спектакля у нас нет. Пригласим и Незнамова, подпоим его хорошенько; а там только стоит завести его, и пойдет музыка.

   Миловзоров. Да Незнамов, пожалуй, не поедет к Нилу Стратонычу; он дичится общества.

   Коринкина. Ну, уж я умаслю как-нибудь. А ты прежде подготовь его, дай ему тему для разговора. Распиши ему Кручинину-то, что тебе жалеть ее. Ведь уж тут вертеться, мой милый, нельзя; я должна знать наверное: друг ты мне или враг.

   Миловзоров. С ним разговаривать-то немножко страшно, он сильнее меня.

   Коринкина. Ну, уж это твое дело. Как же ты осмеливаешься играть драматических любовников, если ты боишься пожертвовать собой, хоть раз в жизни, для меня, за все, за все...

   Миловзоров. Ну, хорошо, мой друг, хорошо.

   Коринкина. Ты только вообрази себе, какой это будет спектакль! Что за прелесть!

  

  

Дудукин за дверью: "Можно войти?"

  Коринкина. Да, конечно, что за вопрос! (Тихо Миловзорову.) Отойди!

  

  

Входит Дудукин.

  

  

   ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

  

   Коринкина, Миловзоров и Дудукин.

  

  Миловзоров. Здравствуй, Нил. (Вынимает у Дудукина из бокового наружного кармана портсигар, достает несколько папирос и кладет в свой, на что Дудукин не обращает никакого внимания.)

   Дудукин (Коринкиной). Как ваше здоровье, моя прелесть? Вы вчера были как будто расстроены?

   Коринкина.С чего вы взяли! Я совершенно здорова.

   Дудукин. Ну, тем лучше, тем лучше. Очень рад.

   Миловзоров. У тебя запас большой?

   Дудукин. Бери, сделай милость, без церемонии.

   Миловзоров. Когда же я с тобой, Нил, церемонюсь; ты меня обижаешь (Кладет обратно Дудукину в карман портсигар.)

   Дудукин (Коринкиной). Позвольте вашу белоснежную ручку прижать к моим недостойным губам. (Целует руку Коринкиной.)

   Коринкина. Я-то здорова, Нил Стратоныч, совершенно здорова; вот вам бы с доктором посоветоваться не мешало. Я за вас серьезно опасаться начинаю.

   Дудукин. Что так? Нет, я, грех пожаловаться, никакого изъяна в себе не замечаю.

   Коринкина. Я боюсь, что вы окончательно с ума сойдете. Не болят руки-то после вчерашнего?

   Дудукин. А, понимаю, понимаю. Восторгался, в экстаз приходил. Да ведь уж и игра! Ну, вот скажи, Петя; вот ты сам был на сцене. В сцене с тобой, например?

   Миловзоров. Со мной, Нил, всякой актрисе легко играть. У меня жару много.

   Дудукин. Жару? Однако ты вчера два раза так соврал, что чудо.

   Миловзоров. Ах, Нил, я горяч, заторопишься, ну и невольно с языка сорвется.

   Дудукин. А как ты иностранные слова произносишь! Уж бог тебя знает, что у тебя выходит.

   Миловзоров. Роли плохо переписывают. Да для кого, Нил, стараться-то? Ну, хорошо, ты понимаешь, а другие-то! Им что ни скажи, все равно. Ведь у нас какая публика-то!

   Дудукин. Ну, уж зато кто понимает, так даже в изумление приходят. Думаешь, боже ты мой милостивый, откуда только он берет такие слова! Ведь разве только в ирокезском языке такие звуки найти можно. Ты, пожалуйста, не обижайся!

   Миловзоров. Ну, вот еще. Ты, Нил, прав: не ты один, и другие мне то же говорили; да знаешь, жалованье небольшое, так не стоит очень стараться-то.