Старый кюре бубнил последние слова проповеди над белыми чепцами крестьянок и лохматыми или припомаженными головами крестьян. Огромные корзины фермерш, пришедших на мессу издалека, стояли на полу рядом с ними; в тяжелом зное июльского дня от всей этой толпы несло запахом скотины, запахом стада. Крики петухов долетали в открытую дверь вместе с мычанием коров, лежавших на соседнем поле. Временами поток воздуха, напоенный ароматом полей, врывался под портал церкви и, взметая мимоходом длинные ленты женских чепцов, колебал легкое желтое пламя восковых свечей на алтаре.
- Да будет воля божья, аминь! - произнес священник.
Он умолк, открыл книгу и начал, как делал это каждую неделю, сообщать своей пастве о разных мелких делах и нуждах общины. Кюре был седой старик, ведавший приходом уже почти сорок лет, и проповедь служила ему поводом для более тесного общения с прихожанами.
Он продолжал:
- Поручаю вашим молитвам Дезире Валена, который тяжко болен, а также Помель, которая все еще не может оправиться от родов.
Тут он запнулся и начал искать клочки бумаги, заложенные в требник. Найдя наконец два из них, он продолжал:
- Не следует парням и девушкам по вечерам гулять на кладбище, а то мне придется обратиться к сторожу. Господин Сезэр Омон ищет в служанки честную девушку.
Он подумал еще несколько секунд, затем сказал:
- Это все, братия. Да пребудет с вами благодать отца и сына и святого духа.
И он сошел с кафедры, чтобы закончить мессу.
Когда супруги Маланден вернулись в свою хижину, стоявшую на краю деревни Саблиер, по дороге в Фурвиль, отец, сухой, морщинистый старый крестьянин, сел за стол и сказал, пока жена его снимала с огня котелок, а дочь Аделаида брала из буфета стаканы и тарелки:
- Оно, пожалуй, и неплохо бы поступить к господину Омону, особенно раз он вдов; невестка его не любит, он одинокий и с деньгами. Может, нам послать к нему Аделаиду?
Жена поставила на стол котелок, совершенно черный от копоти, сняла с него крышку и принялась раздумывать, а тем временем к потолку вместе с запахом капусты поднимались клубы пара.
Муж продолжал:
- У него деньги есть, - это уж я верно знаю. Но только тут надо бойкой быть, а в Аделаиде этого ни на волос нет.
Но жена промолвила:
- Можно все же попытать.
И, обращаясь к дочери, глуповатой с виду девке, желтоволосой, с толстыми, румяными, как яблоки, щеками, она крикнула:
- Слушай, дура! Ступай к дяде Омону, скажи, что хочешь наняться к нему в прислуги и что будешь делать все, что он прикажет.
Дочь придурковато ухмыльнулась и ничего не ответила. Затем все трое принялись за еду. Минут через десять отец продолжал:
- Слушай-ка, дочка, постарайся понять, что я тебе скажу...
И он медленно и подробно развил перед нею целый план поведения, предвидя все ничтожнейшие мелочи, чтобы подготовить ее к победе над этим старым вдовцом, не ладившим с семьей.
Мать перестала есть и вся обратилась в слух; она сидела с вилкой в руке и поочередно переводила взгляд с мужа на дочь, молчаливо и сосредоточенно следя за наставлениями.
Аделаида сидела неподвижно, с блуждающим, неопределенным взглядом, послушная и тупая.
Едва кончился обед, как мать велела ей надеть чепец, и они вместе отправились к г-ну Сезэру Омону. Он жил в кирпичном флигеле, примыкавшем к хозяйственным строениям, где помешался его фермер. Ведь он уже перестал заниматься хозяйством и жил на ренту.
Ему было лет пятьдесят пять; он был толст, весел и ворчлив, как богатый человек. Он смеялся и кричал так, что дрожали стены, пил стаканами водку и сидр и, несмотря на свой возраст, все еще слыл пылким мужчиной.
Он любил гулять по полям, заложив руки за спину, оставляя глубокие следы своих сабо на жирной земле, и наблюдал за всходами хлеба или за цветением сурепицы спокойно, неторопливо, глазом любителя, которого теперь все это - хоть и любимое им - уже не касается.
Про него говорили:
- Он, что погода: не каждый день бывает хорошим.
Он принял женщин, сидя за столом, навалившись на него животом и допивая кофе. Откинувшись от стола, он спросил:
- Вы зачем?
Заговорила мать:
- Вот привела вам дочку нашу Аделаиду. Сегодня утром кюре говорил, что вам нужна служанка.
Дядя Омон взглянул на девушку и отрывисто спросил:
- А сколько лет этой козе?
- Двадцать один исполнится на святого Михаила, господин Омон.
- Ладно; кладу ей пятнадцать франков в месяц и харчи. Буду ждать ее завтра утром, пусть приготовит мне завтрак.
И он отпустил их.
На другой день Аделаида приступила к исполнению своих обязанностей и усердно работала, не говоря ни слова, как дома, у родителей.
Часов в девять утра, когда она мыла окна в кухне, г-н Омон окликнул ее:
- Аделаида!
Она прибежала:
- Я здесь, сударь.
Как только она предстала перед ним, смущенная, с беспомощно повисшими красными руками, он объявил:
- Слушай-ка хорошенько, чтобы впредь между нами не было недоразумений. Ты моя служанка - и все тут. Поняла? Мы не будем на ночь ставить рядом свои сабо.
- Да, хозяин.
- Каждому свое место, девушка; тебе - кухня, мне - зала. Исключая этого, у тебя все будет одинаково со мною. Согласна?
- Согласна, хозяин.
- Ну, хорошо, иди работай.
И она вернулась к своему делу.
В полдень она накрыла хозяину в маленькой зале, оклеенной обоями, а когда суп был на столе, пошла ему доложить:
- Кушать подано, хозяин.
Он вошел, сел, оглянулся, развернул салфетку, поколебался с минуту, затем громовым голосом рявкнул:
- Аделаида!
Она прибежала в испуге. Он кричал, словно собирался убить ее.
- Черт возьми, а ты? Где же твое место?
- Но... хозяин...
Он продолжал рычать:
- Я не могу есть один, черт возьми; садись за стол или убирайся вон, если не желаешь. Тащи себе стакан и тарелку.
Еле живая от страха, она принесла еще прибор, бормоча:
- Я здесь, хозяин.
И села против него.
Тогда он развеселился: чокался, хлопал по столу, рассказывал истории, которые она слушала, опустив глаза, не смея произнести ни слова.
Время от времени она вставала и уходила за хлебом, за сидром, за тарелками.
Когда она принесла кофе и поставила перед ним всего одну чашку, он снова рассердился и проворчал:
- Ну, а тебе?
- Я его совсем не пью, хозяин.
- Почему же ты его совсем не пьешь?
- Потому что совсем его не люблю.
Тут он разразился вновь:
- А я не люблю пить кофе один, черт возьми! Если ты не хочешь пить со мною, то сию минуту убирайся вон, черт возьми! Неси чашку, да поживее!
Она принесла чашку, опять уселась, отведала черной жидкости, поморщилась, но под свирепым взглядом хозяина выпила все до капли. Затем ей пришлось пропустить одну рюмку водки колом, вторую соколом и третью мелкой пташечкой.
Тогда г-н Омон отпустил ее.
- Ступай мой посуду, ты славная девушка.
То же повторилось за обедом. Потом она должна была составить ему партию в домино; наконец он отослал ее спать.
- Ступай ложись, я тоже сейчас лягу.
Она добралась до своей комнаты, до мансарды под крышей. Помолилась, разделась и юркнула под одеяло.
Но вдруг она вскочила в испуге. Стены сотрясались от неистового крика:
- Аделаида!
Она отворила дверь и ответила с чердака:
- Я здесь, хозяин.
- Где это здесь?
- Да в постели уже, хозяин.
Тогда он заревел:
- Сойдешь ли ты или нет, черт возьми! Я не могу спать один, черт возьми, а если ты не хочешь, так убирайся вон, черт возьми!
Тогда она крикнула сверху, в полном испуге, ища свечу:
- Сию минуту, хозяин!
И он услыхал, как ее маленькие сабо, надетые на босу ногу, застучали по сосновой лестнице; когда она дошла до последних ступенек, он взял ее за руку, и как только она сняла и поставила перед дверью свои узкие деревянные башмаки рядом с огромными сабо хозяина, он втолкнул ее в спальню, ворча:
- Да поворачивайся же, черт возьми!
А она все твердила, сама не понимая своих слов:
- Сию минуту, сию минуту, хозяин.
Полгода спустя, когда она как-то в воскресенье пришла навестить родителей, отец с любопытством посмотрел на нее и спросил:
- А ты не беременна?
Она стояла, тупо поглядывая на свой живот и повторяя:
- Нет... не знаю...
Тогда, чтобы добиться правды, он спросил:
- Скажи-ка, не приходилось ли вам как-нибудь вечером ставить свои башмаки рядом?
- Как же, я их уже в первый вечер поставила, а потом и в другие.
- Так, значит, ты брюхата, толстая бочка!
Она расплакалась, лепеча:
- Да разве я знала? Разве я знала?
Отец Маланден, поглядывая на нее смышлеными глазами и с видом полного удовлетворения, старался поймать ее на слове. Он спросил:
- Чего это ты не знала?
Она проговорила сквозь слезы:
- Разве я знала, что с этого бывают дети!
Вошла мать. Муж сказал, не сердясь:
- Она у нас беременна.
Но жена вспылила, возмутившись по инстинкту, и стала во всю глотку поносить рыдавшую девушку, обзывая ее "дурой" и "потаскухой".
Старик приказал ей замолчать. И, надевая фуражку, чтобы пойти поговорить о делах с дядюшкой Сезэром Омоном, заметил:
- Она, оказывается, еще глупее, чем я думал. Она и не знала, что делает, дуреха!
В следующее воскресенье, после проповеди, старый кюре сделал оглашение о предстоящей свадьбе г-на Онюфра-Сезэра Омона с Селестой-Аделаидой Маланден.
Напечатано в "Жиль Блас" 21 января 1883 года под псевдонимом Мофриньёз
Источник текста: Ги де Мопассан. Собрание сочинений в 10 тт. Том 2. МП "Аурика", 1994
Перевод А.Н. Чеботаревской
Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, февраль 2007
Приложение:
Введение к новелле "Сабо"
(снятое автором при переиздании ее в книге)
Помните ли вы, сударыня, нашу встречу в той южной гостинице? Я не видел вас уже более двух месяцев и, тем не менее... Но все это, впрочем, я вам уже сказал, несмотря на ваш отказ меня выслушать.
Войдя в залу, я сразу увидел вас в глубине комнаты; вы сидели против мужа. Я не питаю любви к вашему мужу, и он, по-видимому, об этом догадывается, что мне, впрочем, безразлично.
Я подошел к вашему столику, подали еще прибор, и мы стали болтать, как чужие. Вы обращались к нему на "ты" и говорили мне "вы", и от этого мое сердце вскипало гневом; но иногда я быстро перехватывал ваш взгляд, и тогда мне казалось, что это мне ваш взор говорит "ты", а ему "вы".
У меня было неистовое желание обнять вас в его присутствии и разбить ему графином голову, если бы он рассердился, на что имел полное право.
После обеда мы долго гуляли по берегу уснувшего моря. Вы шли под руку с ним, а я, идя рядом с вами с другой стороны, ловил вашу руку, наконец поймал ее и почувствовал ее пожатие. Это лучшая радость любви. Рукопожатие доставляет иногда ощущение более полного, более глубокого и более безусловного обладания, чем непрерывные объятия целой ночи.
Настала ночь, вы вместе с мужем вернулись домой, а я долго еще просидел на берегу моря.
Весь дом уже спал, когда я взял свечку, чтобы пройти в свою комнату. Я тихонько шел по коридору, в который выходили двери комнат, и вдруг узнал ваши ботинки, ваши маленькие дорожные ботинки, пустые и словно усталые, между двух мужских башмаков, которые, казалось, их стерегли. Один ботинок лежал даже на большом башмаке, словно отдыхая на нем. Во мне поднялась целая буря. У меня было желание выломать дверь и убить вас обоих в постели.
То было одно из самых жестоких моих любовных страданий. И я долго простоял со свечей в руке, глядя на эти башмаки, уместившиеся рядом у запертой двери.
Если бы я увидел вас в его объятиях, я не мог бы страдать сильнее.
Это жгучее воспоминание сжало мне сердце и сейчас, когда я рассказывал деревенскую историю, содержание которой имеет некоторое сходство - по башмакам по крайней мере - с этим случаем.
Посвящаю же вам этот простой рассказ в знак памяти о моих страданиях.