Катенин Павел Александрович - Письмо к издателю

  

  

   В "Опыте краткой истории русской литературы" извещаете вы публику об окончании и, вероятно, скором появлении перевода в стихах "Освобожденного Иерусалима", трудов известного А. Ф. Мерзлякова. Новость сия весьма любопытна, ибо хотя уже есть у нас перевод Тасса А. С. Шишковым, но прозою никогда стихи не заменяются. Многие отрывки, в "Вестнике Европы" напечатанные, познакомили меня отчасти с переводом г. Мерзлякова; я читал также некоторые места из Тасса, переложенные г. Батюшковым; те и другие родили во мне несколько мыслей, которые сообщаю вам, полагая, что они не без основания и могут когда-нибудь пригодиться.

   Оба переводили Тасса александрийскими стихами с рифмами по две в ряд: это должно непременно вредить достоинству перевода, ибо отдаляет его совершенно от формы подлинника. Стих александрийский имеет свое достоинство: он отменно способен к выражению страстей и всех удобнее для декламации, почему он и принят почти исключительно на нашем театре; но в нем есть также неизбежный порок: однообразие, и потому вряд ли он годится для такого длинного сочинения, какова эпопея. Сверх того он имеет в себе какую-то важность и всегда кажется тяжел в выражении чего-нибудь простодушного, сельского, живописного; а в поэме все это встречается гораздо чаще, нежели разговор и порывы страстей. Вообще я сомневаюсь, чтобы могла существовать приятная для чтения эпопея в александрийских стихах, по крайней мере я такой не знаю; известнее всех Вольтерова "Генриада", но и та давно подверглась укоризне справедливой, что ее нельзя без скуки прочесть от доски до доски.

   В переводе неудобство сего размера еще разительнее. У великих авторов форма не есть вещь произвольная, которую можно переменить, не вредя духу сочинения; связь их неразрывна, и искажение одного необходимо ведет за собою утрату другого. Древние эпики писали экзаметром; вопрос: как их переводить, кажется, решен. Искусные критики доказали обязанность сохранить в переводе сей классический размер; Фосс на деле подтвердил их доводы, и, наконец, у нас г. Гнедич принялся за то же, обнадеживая нас в том, что со временем и мы будем иметь верный перевод Гомера. Знаменитейшие из эпиков новых, Ариост, Камоэнс, Тасс, писали октавами; сей размер находили они приличнейшим содержанию их поэм, понятиям времени, слуху читателей; их мысли, описания, картины, чувства обделывались, округлялись в однажды принятую форму; они, можно сказать, размеряли рисунок по раме и потом уже клали на него блестящие краски; лучшие их октавы составляют сами по себе нечто целое, имеют определенное начало и конец. Язык наш гибок и богат: почему бы не испытать его в новом роде, в котором он может добыть новые красоты?

   Правда, что правило сочетания рифм женских с мужскими не позволяет нам присвоить себе без перемены италиянскую октаву. Например: если первый стих получит женское окончание, третий и пятый должны ему уподобиться; второй, четвертый и шестой сделаются мужскими, а последние, седьмой и осьмой, опять женскими, так что другую октаву придется начать стихом мужским и продолжать в совершенно противном порядке, отчего каждая будет разнствовать с предыдущею и последующею. Не менее того затруднительно приискивать беспрестанно по три рифмы: в сем отношении язык русский слишком беден, и никакой размер не стоит того, чтобы ему жертвовать в поэзии смыслом. Но все сии неудобства исчезнут, если мы захотим употребить октаву, похожую на италианскую в том, что составляет ее сущность, и вкупе приноровленную к правилам нашего стихосложения. Она, по моему мнению, должна состоять из осьми пятистопных ямбов, ибо александрийский стих и тем уже не годится для переложения италиянских стихов, что он двумя слогами длиннее и поневоле заставляет растягивать мысль; цезуру на четвертом слоге полагаю я в сем размере необходимою: без нее стих делается вялым и сбивается на прозу; сочетание же рифм будет следующее: первая и третия - женские, вторая и четвертая - мужские, пятая и шестая - женские, седьмая и осьмая - мужские. Чтобы сделать для всех мысль мою ясною и понятною, решился я перевести некоторые из известнейших октав Тассова "Освобожденного Иерусалима", которые здесь и прилагаю.

  

   1.

  

   Canto l'armi pietose e'l capitano.

   С. I. Ott. 1.

  

   Святую брань и подвиг воеводы

   Пою, кем гроб освобожден Христа.

   Вотще ему противились народы

   И адовы подвигнулись врата.

   Велик его сей подвиг был священный,

   Велик и труд, героем понесенный;

   Но бог ему покровом был и сам

   Вновь собрал рать к Готфреда знаменам.

  

   2.

  

   Cost di naviganil audace stuolo

   С. III. Ott. 4.

  

   Там на море пловцы, отваги полны,

   В безвестный им заброшенные свет:

   Их носит ветр, играют ими волны,

   И на небе звезды знакомой нет;

   Завидев брег, в веселии великом

   Зовут к нему вдали приветным кликом,

   Друг другу: "брег" твердят, и навсегда

   Забыт и труд, и горе, и беда.

  

   3.

  

   Chiama gli abitator dell'ombre eterne

   C. IV. Ott. 3.

  

   Всех жителей тьмы тартара подземной

   Сзывает рев трубы жилища мук;

   Огромный свод дрожит пещеры темной,

   И гул глухой во мгле сугубит звук.

   Не так гремит, когда с высот для кары

   Свинцом бьют в дол небесных стрел удары;

   Не так дрожит, колеблясь, верх горы,

   Коль рвутся вон из недр ее пары.

  

   4.

  

   D'un bel pallor ha il bianco volto asperso.

   C. XII. Ott. 69.

  

   Лице ее {*} смерть бледностью покрыт,

   Померкнула в нем белизна лилей;

   Взор тронутый на небо устремила,

   И с жадостью взирает небо к ней.

   И рыцарю на вечную разлуку

   Красавица хладеющую руку,

   Безмолвствуя, в знак мира, подала,

   И тихо в смерть как в сладкий сон прешла.

   *) Клоранды.

  

   5.

  

   Esce allor delia selva un suon repente

   C. XIII. Ott. 21.

  

   Чудесный звук износится из рощи,

   Как гул, когда земли дрожит испод,

   Как бури вой среди осенней рощи,

   Как шум со скал свергающихся вод.

   Медвежий рев в нем слышен, льва рыканье,

   Шипенье змей, и волчье завыванье,

   И ржанье труб, и частых громов стук;

   И звуки все в единый слиты звук.

  

   Тех, кому перевод сей не нравится, прошу в сем случае судить не дарование, а предложение мое о составлении русской октавы, что может со временем открыть новый путь для поэтов, у коих будет более способностей и досуга, чтоб предпринять долгий и тяжкий труд перевести эпопею.