Горбунов Иван Федорович - Самодур

рота, приданого нету...

  

   Сергей Ильич.

   Ну, коли хочешь, чтоб женился - жени на этой. Эта вот совсем по мне, в самую препорцию. Уж давно я на нее зарюсь.

  

   Зоя.

   Так что ж ты чешешься-то? Кто ж тебе мешает?

  

   Сергей Ильич.

   Да смелости во мне нет! Опять же и баб кругом себя не имею, некому похлопотать за меня. Ведь один в доме-то, инда страшно... Просто беда моя!..

  

   Зоя.

   За что ж тебя мужчиной-то зовут? Да ты... Ну, уж ей-Богу!.. видно, придется мне тебя в руки взять.

  

   Сергей Ильич.

   Да возьми! Сделай милость, возьми! Делай со мной, что хочешь, только не обманывай - терпеть не могу!

  

   Зоя.

   Ну, хочешь, я насчет Луши все тебе оборудую? Женишься?

  

   Сергей Ильич.

   Глазом не моргну!.. А с чертом-то как же?

  

   Зоя.

   Да тебе что с чертом-то разговаривать! Чертовы-то дела теперича плохи. Он не знает, как и свою дочь с рук сбыть. Маиор-то теперича думает, что за ней денег много, а он его смазать хочет, денег-то за ней он ни гроша не даст. Опять же Егорушка его теперь беспокоит. Слышал?

  

   Сергей Ильич.

   Нет. А что?

  

   Зоя.

   Ведь Данила Григорьич после покойника Пантелея Григорьича все к рукам прибрал, да после колокол в монастырь слил, кунпул позолотил - молитесь, говорит, братия, за раба грешного Даниила. Теперича Егорушка-то все эти дела прознал, да и позорит его где ни попало. Он хоть и дурашный, а продувной парень... Ух, какой прожженный!

  

   Сергей Ильич.

   Ну, так сватай, что ли! Тысячу тебе серебра! Человек, мол, смирный, капитал большой...

  

  

  

  

  

   Егорушка.

   Да за что это такая мука мученская! Что я кому сделал? (Плачет).

  

   Зоя.

   Должно быть, опять побил.

  

   Сергей Ильич.

   Что ты, Егорушка?

  

   Егорушка.

   Батюшки! Смерть моя!

  

   Сергей Ильич.

   Экой злодей!

  

   Зоя.

   О, батюшка, есть ли еще такие! Изверг рода человеческого!

  

   Егорушка.

   Издохнуть бы скорей, легче бы было.

  

   Зоя.

   Полно, Егорушка, не греши!

  

   Егорушка (рыдает).

   Да ведь больно! Как голова-то моя держится!..

  

  

  

  

  

   Луша.

   Егорушка, пойдем отсюда. (Берет его за руку).

  

   Егорушка.

   Опять меня, голубушка, избили.

  

   Луша.

   Что ж делать, Бог с ним! Ну, что ж ты плачешь-то, как тебе не стыдно!

  

   Сергей Ильич.

   Егорушка, пойдем жить ко мне, будешь все одно, как у отца родного.

  

   Зоя.

   Вот это бы расчудесно было! Человек ты холостой, деньжищев этих у тебя пропасть...

  

   Сергей Ильич.

   Коли хочешь, я с великим удовольствием. Лукерья Пантелевна, позвольте...

  

   Луша.

   Благодарю вас, Сергей Ильич, только я не знаю... Мне кажется, что сделать этого нельзя.

  

   Сергей Ильич.

   Да что ж за важное дело! По крайности, мы не однех синиц ловить, а, может, дело будем с ним делать: я его в амбар посажу. Егорушка, пойдем. Я ведь, Лукерья Пантелевна, не то что так, а верно.

  

   Луша.

   А как же дяденька-то?

  

   Зоя.

   Да что дяденька! Может, у вас такое дело выдет... Мало ли что? - ей-Богу! Ты девушка молодая, он человек сам по себе.

  

   Луша (сконфузясь).

   Что вы, Зоя Евграфовна?

  

   Зоя.

   Да я бы на вашем месте и думать-то долго не стала...

  

   Сергий Ильич (ухмыляясь).

   Полноте, Зоя Евграфовна...

  

   Зоя.

   Да что, полноте! Известно, уж это не от нас, а как Богу угодно. Я только к примеру говорю. А ты вот что: тащи ты его отсюда.

  

   Луша.

   Он рассердится.

  

   Сергей Ильич.

   В суд уж его раз сволокли, еще стащим, коли что. Не прежнее время! Это прежде, бывало, коли человек с деньгами, хоть всю Москву разнеси: нынче и на своем дворе бунтовать-то не велят.

  

   Зоя.

   Это истинно! Вот Иван Назарыч, богач, именитый, кучеру своему плюху закатил... (За сценой смех и голос Данилы Григорьича): Эй, официант! (Луша и Егорушка уходят). Поди в сад, поговори, может, что... наше женское дело - чуть мужчина глаз накинул - тут она и есть... Да ступай, что зеваешь-то! (толкает его).

  

   Сергей Ильич.

   А коли мне от нее конфуз будет, ты уж лучше так и умирай, пока я тебя не убил.

   (Уходят).

  

  

  

  

  

   Данила Григорьич (официанту).

   Ты обнес бы гостей-то мадеркой, али там чем; может, которые и выкушать желают. Али вот что: давай сюда шампанского. Полагаю, теперь время самое настоящее. Садиться милости просим. Мы будем пить, а нас будут величать, а может кто и проплясать вздумает. Матрена Панкратьевна, что ж твоя команда плохо действует? Барышни, что же нам почету от вас не будет?

  

  

  

  

  

  

   Официант (громко).

   Маиор Карташев!

  

   Маиор (в дверях).

   Какую мне парадную встречу! С музыкой! (Целуется).

  

   Данила Григорьич.

   Это уж у нас такие порядки, чтобы, например, с музыкой. Милости просим. Домна Степановна, пожалуйте рядом. Милости просим. (Усаживает). Это значит, Домна Степановна, первая по нашему дому, можно сказать...

  

   Купец.

   Основания...

  

   Маиор (протягивая руку).

   Прошу принять меня в ваше расположение. Я ценю расположение людей пожилых и опытных.

  

   Данила Григорьич.

   Это первое дело! Это я завсегда говорю: коли человек, к примеру, пожилой, и, значит имеет...

  

   Купец.

   Достатки... Это так, то истинно.

  

   Данила Григорьич.

   Я такое рассуждение имею: ежели человек... (Официант подает вино). Пожалуйте! Домна Степановна! (Отказывается). Нельзя! Хошь пригубить надо.

  

   Купец (берет бокал).

   Пример этот соблюсти.

  

   Данила Григорьич.

   Невеста, и ты должна откушать.

  

   Маиор.

   Прошу меня не конфузиться.

  

   Данила Григорьич.

   За здоровье дорогого жениха! (Музыка играет туш).

  

   Маиор.

   Нет, уж теперь музыку в сторону.

  

   Данила Григорьич.

   Это действительно! Девицы! Что же вы? Ваш черед.

  

   (Девушки поют).

  

   Маиор.

   Я в полной мере доволен! Я истинно доволен! (Домне Степановне). Я ужасно люблю русскую песню. Во время моей боевой службы, я только и любил лихую тройку и русскую песню.

  

   Купец.

   На тройке важно!

  

   Маиор.

   Как-то увлекаешься! Что-то этакое необъяснимое! (Девицам): Еще раз благодарю и прошу принять от меня мою благодарность. (Девушка подходит, он дает деньги). Вы вполне ее заслужили.

  

   Калин Власов.

   Она заслужит! Параша, ты у меня старайся! (Треплет ее по плечу). Это, ваше превосходительство, дочка мне будет.

  

   Маиор.

   Очень приятно.

  

   Калин Власов.

   А это, Домна Степановна, тоже нам сродственница. Ваше превосходительство, так будем говорить: простые мы мужики, только с деньгами.

  

   Маиор.

   А это главный рычаг в жизни и есть. Слава что? Слава - дым!

  

   Петр Савич.

   В клубе этто у нас разговор был...

  

   Калин Власов.

   Домна Степановна, матушка! Из чего мы с твоим покойником произошли? Из мужиков из простых...

  

   Официант.

   Лименацию зажгли.

  

   Данила Григорьич.

   В сад, на вольный воздух, пожалуйте... милости просим... и чтобы музыку туда.

  

   (Все уходят. Маиор и Даша остаются).

  

  

  

  

   Маиор.

   Скажите мне откровенно: чувствуете вы ко мне расположение?

  

   Даша.

   Да-с.

  

   Маиор.

   Я не столь молод, как бы, может быть, вы желали, но я вам заменю отца. Я вам буду отец, а не муж.

  

   Даша.

   Мне все равно.

  

   Маиор (обнимая).

   Ваше сердце, может, уж занято?

  

   Даша.

   Совсем напротив.

  

   Маиор.

   Выслушайте меня...

  

   Даша.

   Пойдемте в сад.

  

   Маиор.

   Зачем же в сад?

  

   Даша.

   Как же можно, здесь никого нет.

  

   Маиор.

   Готов. Ваше дело теперь приказывать, мое - исполнять.

   (Уходят: сцена остается пуста).

  

  

  

  

  

   Луша (сквозь слезы).

   Голубчик, Сергей Ильич, делайте со мною, что хотите, только, ради Бога, возьмите меня отсюда.

  

   Сергей Ильич.

   Конечно!

  

   Зоя.

   Вот мы с тобой как живо эту статью-то обработали. Только пока ни гу-гу! (Уходит).

  

  

  

  

  

  

   Зоя.

   Что ж теперь будет-то?

  

   Авдотья.

   А то и будет... сказала бы... тьфу!.. Только девушку раздразнили. Уж она выла-выла, ревела-ревела...

  

   Зоя.

   Да как не выть-то, сама посуди! Разве это шутка? Девушка ко всему приготовилась...

  

   Авдотья.

   Что говорить!

  

   Зоя.

   Это и в наши года возьми... Вот так раз! (Хохочет).

  

   Авдотья.

   Да! Вот ты и думай!

  

   Зоя.

   Шафер-то приехал к нему: пожалуйте, говорит, Ардалион Ардалионыч, невеста готова. - А деньги, говорит, готовы? - Данила Григорьич приказал сказать, что после они с вами расчет сделают, им теперь недосуг. И мне, говорит, тоже некогда: я, говорит, в Сокольники должен ехать. Нет, голубушка, это - военный человек, не нагреешь. Его вся Москва знает, ведь он в комитете по снабжению служит.

  

   Авдотья.

   Так, так! Наш туда сукно ставил. А уж какие приятели-то были! Как-то в саду это запили, уж они целовались-целовались, словно бы вот муж с женой. Помнишь, говорить: тебе было хорошо и мне было хорошо.

  

   Зоя.

   Я ведь была у него после.

  

   Авдотья.

   Была?

  

   Зоя.

   Как же, была. Просвирку снесла. Вошла я в залу-то, а на меня, матушка ты моя, огромная собака: так я и затряслась вся, а он и выходит... Орел, голубушка ты моя! Картина! Не бойтесь, говорит, почтеннейшая, эта собака даже к женскому полу привязана. Что, говорит, скажете хорошенького? Бог, говорю, милости вам прислал, Ардалион Ардалионыч. Благодарю вас, садитесь. И пошел, и пошел!.. Что он, говорит, шутить со мной вздумал! Разве он не знает, кто он и кто я! Я, говорит, 15 лет на коне сидел! Хоша я теперь по неприятностям в отставку и вышел, а я, говорит, страмить себя не позволю. Без денег-то, говорит, всякая бы дворянка за меня с радостью пошла. Ежели я жениться вздумал, то это потому, что дела мои расстроились. А я ему, будто спроста: полноте, говорю, сударь, беспокоиться, разве мало по Москве этого товару. Нет, уж я, говорит, обжегся, теперь я буду умнее; теперь уж я, говорит, как посмотрел невесту, так и деньги, сейчас деньги, сию минуту, вот сюда на стол... все... Да по столу-то кулачищем как грохнет! Думаю: как звизнет он меня с сердцов этим кулачищем - на месте оставит. Смотрю, матушка, чай подают. Я, со страху-то оскоромилась - со сливками выпила, ей-Богу! забыла, что и пятница-то на свете. Уж он, матушка ты моя, ругал-ругал, страмил-страмил. Я, говорит, его подлеца - Господи, прости Ты мое великое согрешение - я, говорит, его, подлеца этакого, от каторги спас! Да, ладно, говорит: я про него еще одно дело знаю; только бы, говорит, оно наружу вышло, с колокольным звоном под присягу пойду. Ей-Богу! Это он, должно быть, насчет Егорушки.

  

   Авдотья.

   Тот теперь, матушка, так в трубу и трубит. Вот-те и Егорушка, вот-те и дурак! Вчера мимо нас раз двадцать на извозчике проехал. Уж ловить примались, да в трактире у Серпуховских спрятался.

  

   Зоя.

   А хоть бы и поймали, что с ним сделаешь? Не родной сын.

  

   Авдотья.

   Ничего не сделаешь: два судейских с ним ездят. Ведь уж, говорят, гербовую бумагу подал. Да ведь я так полагаю, что наш откупится.

  

   Зоя.

   Нет, голубушка, невозможно. При мне ведь просьбу-то писали. Такого сутягу нашли, из острога недавно выпустили. Первое за жестокое обращение, а второе, что имущество после покойника Пантелея Григорьича скрыл. И свидетели, матушка, есть, свидетели. Такую бумагу написали, что волосы у меня дыбом стали. Как покойник-то захворал, так Абрам Васильич три недели в подвале сидел, книги какие-то переписывал: с чиновником это они орудовали. И чиновника-то этого разыскали, в писарях в квартале служит. Такую кашу заварили, страсть! Абрам-то Васильич говорит: терять мне нечего, я слепой человек, пускай меня судят.

  

   Авдотья.

   Ишь ты! Ах ты, батюшки!

  

   Зоя.

   Да еще... уж тебе по секрету скажу: ведь уж у Луши с Сергей-то Ильичем все покончено; хочет жениться на Луше-то, нынче объявлять приедет.

  

   Авдотья.

   Что ты?! Ну, на части разорвут теперь девку!

   (Уходит).

  

  

  

  

  

   Матрена Панкратьевна.

   Так вот и хожу, как полоумная! Ничего не вижу, ничего не слышу! Экой стыд, экой страм! Вот до чего мы дожили, подумай-ка!

  

   Зоя.

   Нехорошо, Матрена Панкратьевна, нехорошо! Нехороши дела! А Егорку этого, Матрена Панкратьевна, прости Ты, Господи, мое великое согрешение... удавить мало... мало его удавить! А уж Абрамку...

  

   Матрена Панкратьевна.

   Вот какого аспида вырастили, какого изверга выняньчили на свою голову... И что он зашел, что он зашел.

  

   Зоя.

   Подучили, моя красавица, подучили; где ему, дураку, самому выдумать!

  

   Матрена Панкратьевна:

   Лушка эта смирная была, теперь тоже себя показывает. Я, говорит, тиранить себя не позволю. А кто ее тиранит, кто?

  

   Зоя.

   Ах, врагов у вас много, Матрена Панкратьевна, много у вас врагов! А все это Татьяна Матвевна: она у вас все мутит. Дочь она ваша, хошь и не родная, а, извините вы меня, этакая ядовитая бабенка, этакая-то...

  

   Матрена Панкратьевна.

   Она, матушка, она...

  

   Зоя.

   Ах, кабы я была на месте Данилы Григорьича, вот бы как я скрутила, вот бы как всех перевернула, ни один бы не пикнул. Господи, прости Ты мое великое согрешение! может, я и грешу, я ей Богу...

  

   Матрена Панкратьевна.

   Сам-то худой такой стал, ходит словно ночь черная и угодить ему не знаешь чем. Взглянешь на него: что ты, говорит, смотришь - на меня? узоров не написано. Не глядишь - опять беда: что я зверь, что ли, в своем семействе, съел я, что ли, кого? А вчера ночью... (плачет) боюсь, чтоб с ним недоброе что-нибудь не сделалось.

  

   Зоя.

   Что это вы, Матрена Панкратьевна?

  

   Матрена Панкратьевна.

   Вчера ночью песню запел!

  

   Зоя.

   Какую песню?

  

   Матрена Панкратьевна.

   Протяжную такую тянул...

  

   Зоя.

   Что ж за важность такая?

  

   Матрена Панкратьевна.

   Да ведь никогда от роду, вот двадцать лет живем, никаких он этих песен не пел, пьяный никогда голосу своего не давал. Вот до чего его довели. (Плачет). Вот до какого расстройства! Егорку теперь другую неделю ловят, поймать не могут. И Абрамку этого не найдут нигде; то, бывало, от ворот не отгонишь, а вот как нужно-то, его и нету.

  

   Зоя.

   Я вчера его у Скорбящей видела, с нищими стоял. Он завсегда там. Совсем опустился, потерянный стал человек, даже жалко. Благоденствовал прежде, а теперь... Это мне даже удивительно! Что значит Бог... если кого захочет. Вот она гордость-то, Матрена Панкратьевна...

  

  

  

  

  

   Данила Григорьич.

   Ты по всей Москве день-то деньской снуешь, не видала ли этого прощалыгу-то?

  

   Зоя.

   Много я, Данила Григорьич, непутного народу знаю: тебе кого нужно-то?

  

   Данила Григорьич.

   Абрашку... Абрам Васильева.

  

   Матрена Панкратьевна.

   У Скорбящей, говорят, побирается с нищими.

  

   Зоя.

   Вчера я за ранней там была - видела!

  

   Данила Григорьич.

   Слетай-ка завтра туда опять, чтоб сюда пришел. (Молчание). Фу!.. Дела, дела.

  

   Зоя.

   Что ж вам беспокоиться, ваше дело правое. Уж, неужли, прости ты, Господи, мое великое согрешение, всякой рвани поверят!

  

   Данила Григорьич.

   Ведь это, к примеру, грабеж!

  

   Зоя.

   Именно, грабеж!

  

   Данила Григорьич.

   Денной разбой!

  

   Зоя.

   Как есть разбой.

  

   Данила Григорьич.

   Опосля этого на свете жить нельзя.

  

   Зоя.

   Ежели всякого именитого почетного гражданина, да всякая голь, можно сказать, будет в суд таскать. Да по какому праву? Да что это за времена пришли?

  

   Данила Григорьич.

   Времена пришли тяжкие! Не то что, например, что, а всякий норовит, как бы тебя за ворот, да к мировому. Грешным делом загуляешь, в газетах отпечатают. Развелось теперича этой сволочи: за рубль серебром так тебя опозорит, и в город не показывайся. По ряду-то идешь, словно сквозь строй, все на тебя смотрят, чуть не подсвистывают. Читали мы, думают, про твои дела! А какие дела? За свои деньги пошумели. Экие дела важные!

  

   Зоя.

   Про нашу сестру тоже описывают.

  

   Данила Григорьич.

   В старину, бывало, на перекрестках шарманки игрывали, али кто раек показывал: извольте, город Париж, как доедешь, угоришь... Никому обиды не было. А нынче на перекрестках-то, как собаки, на тебя бросаются с этими газетами. Извольте получить описание, как вчерашнего числа такие-то купцы в Сокольниках всю посуду перебили. Занятное происшествие, оттого и дети к родителям страху не имеют. Сын не должен знать, что отец делает. А теперича он прочитает в газетах... Про тятеньку-то вон что означено, говорит, вон какие дела: стало быть и мне можно, и давай чертить. От этого от самого.

  

   Зоя.

   Уж именно, Данила Григорьич, может я и грешу, а что... ей-Богу!..

  

   Данила Григорьич.

   А этот, маиор-то! Вот выжига-то! Как было он меня смазал-то! На какую штуку поддеть-то хотел.

  

   Зоя.

   Уж захотели вы!

  

  

  

  

  

   Кучер (входит).

   Как угодно, а поймать нет никакой возможности... один страм.

  

   Данила Григорьич.

   Где же он теперь?

  

   Кучер.

   В Роговскую ударился, там где-нибудь. Городового просили, чтоб подержал. Нам, говорит, невозможно. Коли ежели он что украл, объявку подайте, а ежели по своей воле идет - ничего. Нам, говорит, притеснять публику не велено. Пущай, говорит, ходит: Москва велика.

  

   Данила Григорьич.

   Дурак! Ты должен был говорить, что этот молодец от своего хозяина скрывается.

  

   Кучер.

   Говорили, да ничего не поделаешь. Мы, говорит, подозрительных людей останавливаем. Ежели бы, говорит, он ночью, например, шел... с узлом...

  

   Данила Григорьич.

   Вот, пошли дурака-то.

  

   Кучер.

   Как угодно, а что невозможно... (Уходит).

  

  

  

  

  

   Данила Григорьич.

   Один сын распутный, другой из дому родительского убег, племянник говорит, что я его ограбил... Что же я, например? Как ты меня понимаешь?

  

   Зоя.

   Одна неблагодарность! Истинно, можно сказать...

  

   Данила Григорьич.

   Молчи! (К жене). Как по твоему?

  

   Матрена Панкратьевна.

   Что с тобой, батюшка?

  

   Данила Григорьич.

   Это я к тому, например, что все против меня пошли. (Матрена Панкратьевна плачет). Эти самые твои слезы с детей взыщутся, потому все это они...

  

   Матрена Панкратьевна.

   Батюшка, Данила Григорьич, послушай ты моего бабьего разуму: выгони ты из нашего дому это отродье проклятое, пущай хошь по миру ходят.

  

   Зоя.

   Вот тогда и узнают, что вы для них значили. Этакая неблагодарность, этакая черная неблагодарность! Господи, прости ты мое великое согрешение...

  

   Данила Григорьич (к жене).

   Это ты так точно! Конченое дело! Эй, кто там? (Показывается в дверях девушка). Этак будет вернее. (К Зое Евграфовне). Так ты лети сейчас, тут недалеко, (Жене). Дай ей два пятиалтынных на извозчика. Может, он там за вечерней. Лети, и чтобы он, например, сюда шел: мол, Данила Григорьич пристроить хочет, будет, мол, шляться... Чтобы беспременно.

  

   Зоя.

   Мигом я тебе это дело обработаю.

  

   Данила Григорьич.

   Старайся. Ты меня знаешь?

  

   Зоя.

   Если бы, кажется. (Махнув рукой)... Ну, да уж что говорить!.. (Утирает слезы).

  

   Данила Григорьич.

   Лукерью давай.

  

   Матрена Панкратьевна.

   Лушу?

  

   Данила Григорьич.

   Дело понятное! Живо!

  

   Матрена Панкратьевна.

   Пойдем, матушка. (Уходит).

  

  

  

  

  

   Данила Григорьич.

   Конченое дело! Ежели теперича это дело так оставить... (В размышлении). Шабаш! Объявку сейчас, что, например, украл и скрывается. (Иван Прохоров входит). Ты мне, братец, здесь не нужен, на твое место я нашел другого.

  

   Иван Прохоров.

   Кажется, я ни в чем не причинен. Старался, кажется...

  

   Данила Григорьич.

   Я тебя на фабрику, там тебе место очистилось. И чтобы, например, как ты молодой человек, должен ты жениться. Первое дело - баловства меньше, а второе дело - будешь ты под главным приказчиком, значит, без этого тебе невозможно.

  

   Иван Прохоров.

   Вся ваша воля хозяйская, только жениться по нынешним временам...

  

   Данила Григорьич.

   Ну да, вот ты еще разговаривать будешь!

  

   Иван Прохоров.

   Я не к тому, а что боязно без привычки. В голове опять же этого не держал, все больше, главная причина, т