Гоголь Николай Васильевич - Театральный разъезд

   Сени театра. С одной стороны видны лестницы, ве­дущие в ложи и галереи; посредине вход в кресла и амфитеатр, с другой стороны - выход. Слышен отдаленный гул рукоплесканий.

  

   Автор пьесы¹ (выходя). Я вырвался, как из омута! Вот, наконец, и крики, и рукоплесканья! Весь театр гремит!.. Вот и слава! Боже, как бы забилось назад тому лет семь, восемь мое сердце! как бы встрепенулось все во мне! Но это было давно. Я был тогда молод, дерзномыслен, как юноша. Благ промысл, не давший вкусить мне ранних восторгов и хвал! Теперь... Но разумный холод лет умудрит хоть кого. Узнаешь, наконец, что рукоплесканья еще не много значат и готовы служить всему наградой: актер ли постигнет всю тайну души и сердца человека, танцор ли добьет­ся уменья выводить вензеля ногами, фокусник ли - всем им гремит рукоплесканье! Голова ли думает, сердце ли чувствует, звучит ли глубина души, работают ли ноги, или руки перевертывают стаканы - все покрывается равными плесками. Нет, не рукоплесканий я бы теперь желал: я бы желал теперь вдруг переселиться в ложи, в гал­ереи, в кресла, в раек, проникнуть всюду, услы­шать все мненья и впечатленья, пока они еще девственны и свежи, пока еще не покорились толкам и сужденьям знатоков и журналистов, пока каждый под влиянием своего собственного суда. Мне это нужно: я комик. Все другие произведения и роды подлежат суду немногих, один комик под­лежит суду всех; над ним всякий зритель уже имеет право, всякого звания человек уже стано­вится судьей его. О, как бы хотел я, чтобы каж­дый указал мне мои недостатки и пороки! Пусть даже посмеется надо мной, пусть недоброжела­тельство правит устами его, пристрастье, него­дованье, ненависть - все, что угодно, но пусть только произнесутся эти толки. Не может без причины произнестись слово, и везде может за­рониться искра правды. Тот, кто решился ука­зать смешные стороны другим, тот должен разумно принять указания, слабых .и смешных собственных сторон. Попробую, останусь здесь в сенях во все время разъезда. Нельзя, чтобы не было толков о новой пьесе: человек под влиянием первого впечатления всегда жив и спешит им поделиться с другим. (Отходит в сторону. Показываются несколько прилично одетых людей; один говорит, обращаясь к другому.) Выйдем лучше теперь: играться будет незначительный водевиль². (Оба уходят.)

  

   Два comme il faut³, плотного свойства, сходят с ле­стницы.

  

   Первый comme il faut. Хорошо, если бы полиция не далеко отогнала мою карету. Как зовут эту молоденькую актрису, ты не знаешь?

  

   Второй comme il faut. Нет, а очень недурна.

  

   Первый comme il faut. Да, недурна; но все чего-то еще нет. Да, рекомендую: новый ресто­ран: вчера нам подали свежий зеленый горох (целует концы пальцев) - прелесть! {Уходят оба.)

  

   Бежит офицер, другой удерживает его за руку.

  

   Другой офицер. Да останемся.

  

   Первый офицер. Нет, брат, на водевиль и калачом не заманишь. Знаем мы эти пьесы, кото­рые даются на закуску: лакеи вместо актеров, а женщины - урод на уроде. (Уходит.)

  

   Светский человек, щеголевато оде­тый (сходя с лестницы). Плут портной, претесно сделал мне панталоны, все время было страх не­ловко сидеть. За это я намерен еще проволочить его, и годика два не заплачу долгов. (Уходит.)

  

   Тоже светский человек, поплотнее (говорит с живостью другому). Никогда, никогда, поверь мне, он с тобою не сядет играть. Меньше как по полтораста рублей роберт он не играет. Я знаю это хорошо, потому что шурин мой, Пафнутьев, всякий день с ним играет.

  

   Автор пьесы (про себя). И все еще никто ни слова о комедии.

  

   Чиновник средних лет (выходя с рас­топыренными руками). Это просто чёрт знает что такое!.. Этакое!.. этакое!.. Это ни на что не похоже. (Ушел.)

  

   Господин, несколько беззаботный насчет литературы (обращаясь к другому). Ведь это, однако ж, кажется, перевод?

  

   Другой. Помилуйте, что за перевод! Действие происходит в России, наши обычаи и чины даже.

  

   Господин беззаботный насчет лите­ратуры. Я помню, однако ж, было что-то на французском, не совсем в этом роде. (Оба уходят.)

  

   Один из двух зрителей (тоже выходящих вон). Теперь еще ничего нельзя знать. Погоди, что скажут в журналах, тогда и узнаешь.

  

   Две бекеши (одна другой). Ну, как вы? Я бы желал знать ваше мнение о комедии.

  

   Другая бекеша (делая значительные дви­жения губами). Да, конечно, нельзя сказать, чтобы не было того... в своем роде... Ну, конечно, кто ж против этого и стоит, чтобы опять не было и... где ж, так сказать... а впрочем... (Утвердительно сжимая губами.) Да, да! (Уходят.)

  

   Автор (про себя). Ну, эти пока еще не много сказали. Толки, однако же, будут: я вижу, впереди горячо размахивают руками.

  

   Два офицера.

  

   Один. Я еще никогда так не смеялся.

  

   Другой. Я полагаю: отличная комедия.

  

   Первый. Ну, нет, посмотрим еще, что скажут в журналах: нужно подвергнуть суду критики... Смотри, смотри! (Толкает его под руку.)

  

   Второй. Что?

  

   Первый (указывая пальцем на одного из двух идущих по лестнице). Литератор!

  

   Второй (торопливо). Который?

  

   Первый. Вот этот. Чш! послушаем, что будут говорить.

  

   Второй. А другой кто с ним?

  

   Первый. Не знаю: неизвестно, какой человек. (Оба офицера постораниваются и дают им ме­сто.)

  

   Неизвестно какой человек. Я не могу судить относительно литературного достоинства; но мне кажется, есть остроумные заметки. Остро, остро.

  

   Литератор. Помилуйте, что ж тут остро­умного? Что за низкий народ выведен, что за тон? Шутки самые плоские; просто даже сально!

  

   Неизвестно какой человек. А, это дру­гое дело. Я и говорю: в отношении литературного достоинства я не могу судить; я только заметил, что пьеса смешна, доставила удовольствие.

  

   Литератор. Да и не смешна. Помилуйте, что ж тут смешного и в чем удовольствие? Сюжет невероятнейший. Все несообразности; ни завязки, ни действия, ни соображения никакого.

  

   Неизвестно какой человек. Ну, да про­тив этого я и не говорю ничего. В литературном отношении так, в литературном отношении она не смешна; но в отношении, так сказать, со сто­роны в ней есть...

  

   Литератор. Да что же есть? Помилуйте, и этого даже нет! Ну, что за разговорный язык? Кто говорит этак в высшем обществе? Ну, скажите сами, ну, говорим ли мы с вами, этак?

  

   Неизвестно какой человек. Это правда; это вы очень тонко заметили. Именно, я вот сам про это думал: в разговоре благородства нет. Все лица, кажется, как будто не могут скрыть низкой природы своей - это правда.

  

   Литератор. Ну, а вы еще хвалите!

  

   Неизвестно какой человек. Кто ж хва­лит? я не хвалю. Я сам теперь вижу, что пьеса - вздор. Но ведь вдруг нельзя же этого узнать, я не могу судить в литературном отношении. (Оба уходят.)

  

   Еще литератор {входит в сопровождении слушателей, которым говорит, размахивая ру­ками). Поверьте мне, я знаю это дело: отвратитель­ная пьеса, грязная, грязная пьеса! Нет ни одного лица истинного, все - карикатуры! В натуре нет этого, поверьте мне, нет, я лучше это знаю: я сам литератор. Говорят: живость, наблюдение... да ведь это все вздор, это все приятели, приятели хвалят, все приятели! Я уж слышал, что его чуть не в Фонвизины суют, а пьеса просто недостойна даже быть названа комедиею. Фарс, фарс, да и фарс самый неудачный. Последняя пустейшая комедийка Коцебу⁴ в сравнении с нею - Монблан перед Пулковскою горою. Я это им всем до­кажу, докажу математически, как дважды два. Просто, друзья и приятели захвалили его не в меру, так вот он уж теперь, чай, думает о себе, что он чуть-чуть не Шекспир. У нас всегда прия­тели захвалят. Вот, например, и Пушкин. Отчего вся Россия теперь говорит о нем? Все приятели: кричали, кричали, а потом вслед за ними и вся Россия стала кричать. {Уходит вместе с слуша­телями.)

  

   Оба офицера (подаются вперед и занимают их места).

  

   Первый. Это справедливо, это совершенно справедливо: именно, фарс; я это и прежде гово­рил, глупый фарс, поддержанный приятелями. При­знаюсь, на многое даже отвратительно было смо­треть.

  

   Второй. Да ведь ты ж говорил, что еще ни­когда так не смеялся?

  

   Первый. А это опять другое дело. Ты не по­нимаешь, тебе нужно растолковать. Тут что в этой пьесе? Во-первых, завязки никакой, действия тоже нет, соображенья решительно никакого; все не­вероятности и притом все карикатуры.

  

   Двое других офицеров позади.

  

   Один (другому). Кто это рассуждает? Кажется, из ваших?

  

   Другой, заглянув сбоку в лицо рассуждав­шего, махнул рукой.

  

   Первый. Что, глуп?

  

   Второй. Нет, не то, чтобы. У него есть ум, но сейчас по выходе журнала, а запоздала выхо­дом книжка - и в голове ничего. - Но, однако ж, пойдем. (Уходят.)

  

   Два любителя искусств.

  

   Первый. Я вовсе не из числа тех, которые прибегают только к словам: грязная, отвратитель­ная, дурного тона и тому подобное. Это уже до­казанное почти дело, что такие слова большею частью исходят из уст тех, которые сами очень сомнительного тона, толкуют о гостиных и до­пускаются только в передние. Но не об них речь. Я говорю насчет того, что в пьесе, точно, нет завязки.

  

   Второй. Да, если принимать завязку в том смысле, как ее обыкновенно принимают, то есть в смысле любовной интриги, так ее, точно, нет. Но, кажется, уже пора перестать опираться до сих пор на эту вечную завязку. Стоит вглядеться при­стально вокруг. Все изменилось давно в свете. Теперь сильней завязывает драму стремление до­стать выгодное место, блеснуть и затмить, во что бы ни стало, другого, отмстить за пренебреженье, за насмешку. Не более ли теперь имеют элек­тричества чин, денежный капитал, выгодная женитьба, чем любовь?

  

   Первый. Все это хорошо; но в этом отноше­нии все-таки я не вижу в пьесе завязки.

  

   Второй. Я не буду теперь утверждать, есть ли в пьесе завязка или нет. Я скажу только, что вообще ищут частной завязки и не хотят видеть общей. Люди простодушно привыкли уже к этим беспрестанным любовникам, без женитьбы ко­торых никак не может окончиться пьеса. Конечно, это завязка, но какая завязка? - точный узе­лок на уголке платка. Нет, комедия должна вя­заться сама собою, всей своей массою, в один большой общий узел. Завязка должна обнимать все лица, а не одно или два, - коснуться того, что волнует, более или менее, всех действующих. Тут всякий герой; течение и ход пьесы производит потрясение всей машины: ни одно колесо не должно оставаться, как ржавое и не входящее в дело.

  

   Первый. Но все не могут же быть героями; один или два должны управлять другими.

  

   Второй. Совсем не управлять, а разве преоб­ладать. И в машине одни колеса заметней и силь­ней движутся, их можно только назвать главными; но правит пьесою идея, мысль: без нее нет в ней единства. А завязать может все: самый ужас, страх ожидания, гроза идущего вдали закона...

  

   Первый. Но это выходит уж придавать ко­медии какое-то значение более всеобщее.

  

   Второй. Да разве не есть это ее прямое и настоящее значение? Уже в самом начале коме­дия была общественным, народным созданием. По крайней мере, такою показал ее сам отец ее, Ари­стофан⁵. После уже она вошла в узкое ущелье ча­стной завязки, внесла любовный ход, одну и ту же непременную завязку. Зато как слаба эта завязка у самых лучших комиков! как ничтожны эти теат­ральные любовники с их картонной любовью!

  

   Третий {подходя и ударив слегка его по плечу). Ты не прав: любовь так же, как и другие чувства, может тоже войти в комедию.

  

   Второй. Я и не говорю, чтобы она не могла войти. Но только и любовь, и все другие чувства, более возвышенные, тогда только произведут вы­сокое впечатление, когда будут развиты во всей глубине. Занявшись ими, неминуемо должно по­жертвовать всем прочим. Все то, что составляет именно сторону комедии, тогда уже побледнеет, и значение комедии общественной непременно ис­чезнет.

  

   Третий. Стало быть, предметом комедии долж­но быть непременно низкое? Комедия выйдет уже низкий род.

  

   Второй. Для того, кто будет глядеть на слова, а не вникать в смысл, это так. Но разве положи­тельное и отрицательное не может послужить той же цели? Разве комедия и трагедия не могут вы­разить ту же высокую мысль? Разве все, до малей­шей излучины души подлого и бесчестного чело­века, не рисует уже образ честного человека? Разве все это накопление низостей, отступлений от законов и справедливости не дает уже ясно знать, чего требует от нас закон, долг и справед­ливость? В руках искусного врача и холодная и горячая вода лечит с равным успехом одни и те же болезни: в руках таланта все может служить орудием к прекрасному, если только правится вы­сокой мыслью послужить прекрасному.

  

   Четвертый (подходя). Что может послу­жить прекрасному и о чем у вас толки?

  

   Первый. Спор завязался у нас о комедии. Мы все говорим о комедии вообще, а никто еще не сказал ничего о новой комедии. Что вы скажете?

  

   Четвертый. А вот что скажу: виден талант, наблюдение жизни, много смешного, верного, взя­того с натуры; но вообще во всей пьесе чего-то нет. Как-то не видишь ни завязки, ни развязки. Странно, что наши комики никак не могут обойтись без правительства. Без него у вас не развяжется ни одна комедия.

  

   Третий. Это правда. А впрочем, с другой стороны, это очень естественно. Мы все принад­лежим правительству, все почти служим; интересы всех нас более или менее соединены с правительством. Стало быть, не мудрено, что это отра­жается в созданиях наших писателей.

  

   Четвертый. Так. Ну, и пусть эта связь будет слышна; но смешно то, что пьеса никак не может кончиться без правительства. Оно непременно явится, точно неизбежный рок в трагедиях у древних.

  

   Второй. Ну, видите: стало быть, это уже что-то невольное у наших комиков. Стало быть, это уже составляет какой-то отличительный характер нашей комедии. В груди нашей заключена какая-то тайная вера в правительство. Что ж? тут нет ничего дурного: дай бог, чтобы правительство всегда и везде слышало призванье свое - быть представителем провидения на земле, и чтобы мы веровали в него, как древние веровали в рок, настигавший преступления.

  

   Пятый. Здравствуйте, господа! Я только и слышу слово "правительство". Комедия возбудила крики и толки...

  

   Второй. Поговоримте лучше об этих толках и криках у меня, чем здесь, в театральных сенях. (Уходят.)

  

   Несколько почтенных и прилично оде­тых людей появляются один за другим.

  

   N 1. Так; так, я вижу: это верно, это есть у нас и случается в иных местах и похуже; но для какой, цели, к чему выводить это? - вот вопрос! Зачем эти представления? Какая польза от них? - вот что разрешите мне! Что мне нужды знать, что в таком-то месте есть плуты? Я просто... я не по­нимаю надобности таких представлений. (Уходит.)

  

   N 2. Нет, это' не осмеяние пороков; это отврати­тельная насмешка над Россиёю - вот что. Это значит выставить в дурном виде самое правитель­ство, потому что выставлять дурных чиновников и злоупотребления, которые бывают в разных со­словиях, значит выставить самое правительство. Просто даже не следует дозволять таких пред­ставлений. (Уходит.)

  

   Входят господин А. и господин Б., люди не маловажных чинов.

  

   Господин А. Я насчет этого говорю; на­против, злоупотребленья нам нужно показывать; нужно, чтобы мы видели свои проступки; и я ничуть не разделяю мнений многих, чересчур раз­горячившихся патриотов; но только мне кажет­ся, что не слишком ли много здесь чего-то пе­чального...

  

   Господин Б. Я бы очень хотел, чтобы вы услыхали замечание одного очень скромно одетого человека, который сидел возле меня в креслах... Ах, вот он сам!

  

   Господин А. Кто?

  

   Господин Б. Именно этот очень скромно одетый человек. (Обращаясь к нему.) Мы с вами не кончили разговора, которого начало было так для меня интересно.

  

   Очень скромно одетый человек. А я, признаюсь, очень рад продолжать его. Сейчас толь­ко я слышал толки, именно: что это все неправда, что это насмешка над правительством, над на­шими обычаями, и что это не следует вовсе пред­ставлять. Это заставило меня мысленно при­помнить и обнять всю пьесу, и признаюсь, выраже­ние комедии показалось мне теперь еще даже замеча­тельней. В ней, как мне кажется, сильней и глубже всего поражено смехом лицемерие, благопристой­ная маска, под которою является низость и под­лость, плут, корчащий рожу благонамеренного человека. Признаюсь, я чувствовал радость, видя, как смешны благонамеренные слова в устах плута, и как уморительно смешна стала всем, от кресел до райка, надетая им маска. И после этого есть люди, которые говорят, что не нужно выводить этого на сцену! Я слышал одно замечание, сделан­ное, как мне показалось, впрочем, довольно по­рядочным человеком: "А что скажет народ, когда увидит, что у нас бывают вот какие злоупотребления?"

  

   Господин А. Признаюсь, вы извините меня, но мне самому тоже невольно представился во­прос: а что скажет народ наш, глядя на все это?

  

   Очень скромно одетый человек. Что скажет народ? (Посторанивается, проходят двое в армяках.)

  

   Синий армяк серому. Небось, прыткие были воеводы, а все побледнели, когда пришла царская расправа! (Оба выходят вон.)

  

   Очень скромно одетый человек. Вот что скажет народ, вы слышали?

  

   Господин А. Что?

  

   Очень скромно одетый человек. Ска­жет: "Небось, прыткие были воеводы, а все побледнели, когда пришла царская расправа!" Слы­шите ли вы, как верен естественному чутью и чувству человек? Как верен самый простой глаз, если он не отуманен теориями и мыслями, на­дерганными из книг, а черплет их из самой при­роды человека! Да разве это не очевидно ясно, что после такого представления народ получит более веры в правительство? Да для него нужны такие представления. Пусть он отделит правитель­ство от дурных исполнителей правительства. Пусть видит он, что злоупотребления происходят не от правительства, а от непонимающих требований правительства, от нехотящих ответствовать прави­тельству. Пусть он видит, что благородно прави­тельство, что бдит равно над всеми его недрем­лющее око, что рано или поздно настигнет оно изменивших закону, чести и святому долгу чело­века, что побледнеют пред ним имеющие не­чистую совесть. Да, эти представления ему должно видеть; поверьте, что если и случится ему испытать на себе прижимки и несправедливости, он выйдет утешенный после такого представления с твердой верой в недремлющий высший закон. Мне нравится тоже еще замечание: "народ получит дурное мнение о своих начальниках". То есть они воображают, что народ только здесь, в пер­вый раз, в театре, увидит своих начальников; что если дома какой-нибудь плут-староста сожмет его в лапу, так этого он никак не увидит, а вот как пойдет в театр, так тогда и увидит. Они, право, народ наш считают глупее бревна, - глу­пым до такой степени, что будто уж он не в силах отличить, который пирог с мясом, а который с кашей. Нет, теперь, мне кажется, даже хорошо то, что не выведен на сцену честный человек. Самолюбив человек: выстави ему при множестве дурных сторон одну хорошую, он уже гордо выйдет из театра. Нет, хорошо, что выставлены одни только исключенья и пороки, которые колют теперь до того глаза, что не хотят быть их соотечественниками, стыдятся даже сознаться, что это может быть.

  

   Господин А. Но неужели, однако ж, суще­ствуют у нас точь-в-точь такие люди?

  

   Очень скромно одетый человек. По­звольте мне сказать вам на это вот что: я не знаю, почему мне всякий раз становится грустно, когда я слышу подобный вопрос. Я могу с вами говорить откровенно: в чертах лиц ваших я вижу что-то такое, что располагает меня к откровен­ности. Человек прежде всего делает запрос: "Не­ужели существуют такие люди?" Но когда было видано, чтобы человек сделал такой вопрос: "Не­ужели я сам чист вовсе от таких пороков?" Ни­когда, никогда! Да вот что, - я буду с вами говорить прямодушно, - у меня доброе сердце, любви много в моей груди, но если бы вы знали, каких душевных усилий и потрясений мне было нужно, чтобы не впасть во многие порочные наклонности, в которые впадаешь невольно, живя с людьми! И как я могу сказать теперь, что во мне нет сию же минуту тех самых наклонностей, которым только что посмеялись назад тому десять минут все и над которыми я сам посмеялся?

  

   Господин А. (после некоторого молчания). Признаюсь, над словами вашими призадумаешься. И когда я вспомню, представлю себе, как гордыми сделало нас европейское наше воспитание, вообще как скрыло нас от самих себя, как свысока и с каким презрением глядим мы на тех, которые не получили подобной нам наружной полировки, как всякий из нас ставит себя чуть не святым, а о дурном говорит вечно в третьем лице, - то, при­знаюсь, невольно становится грустно душе... Но простите мою нескромность, - вы, впрочем, вино­ваты в ней сами, - позвольте узнать: с кем я имею удовольствие говорить?

  

   Очень скромно одетый человек. А я ни более, ни менее, как один из тех чиновников, в должности которых выведены были лица коме­дии, и третьего дня только приехал из своего городка.

  

   Господин Б. Я бы этого не мог думать. И не­ужели вам не кажется после этого обидно жить и служить с такими людьми?

  

   Очень скромно одетый человек. Обид­но? А вот что я вам скажу на это: признаюсь, мне приходилось часто терять терпенье. В город­ке нашем не все чиновники из честного десятка; часто приходится лезть на стену, чтобы сделать какое-нибудь доброе дело. Уже несколько раз хотел было я бросить службу; но теперь, именно после этого представления, я чувствую свежесть и вместе с тем новую силу продолжать свое поприще. Я утешен уже мыслью, что подлость у нас не остается скрытою или потворствуемой, что там, в виду всех благородных людей, она поражена осмеянием, что есть перо, которое не укоснит обнаружить низкие наши движения, хотя это и не льстит национальной нашей гордости, и что есть благородное правительство, которое дозволит показать это всем, кому следует, в очи; и уже это одно дает мне рвение продолжать мою полезную службу.

  

   Господин А. Позвольте сделать вам одно предложение. Я занимаю государственную долж­ность довольно значительную. Мне нужны истин­но благородные и честные помощники. Я вам предлагаю место, где вам будет обширное поле действия, где вы получите несравненно более выгод и будете на виду.

  

   Очень скромно одетый человек. По­звольте мне от всей души и от всего сердца поблагодарить вас за такое предложение и вместе с тем позвольте отказаться от него. Если я уже чувствую, что полезен своему месту, то благо­родно ли с моей стороны его бросить? И как я могу оставить его, не будучи уверен твердо, что после меня не сядет какой-нибудь молодец, который начнет делать прижимки. Если же это предложение сделано вами в виде награды, то позвольте сказать вам: я аплодировал автору пьесы наравне с другими, но я не вызывал его. Какая ему награда? Пьеса понравилась - хвали ее, а он - он только выполнил долг свой. У нас, право, до того дошло, что не только по случаю какого-нибудь подвига, но просто, если только иной не нагадит никому, в жизни и на службе, то уже считает себя бог весть каким добродетельным че­ловеком, сердится серьезно, если не замечают и не награждают его. "Помилуйте", говорит, "я целый век честно жил, совсем почти не делал подло­стей,- как же мне не дают ни чина, ни ордена?" Нет, по мне кто не в силах быть благородным без поощрения - не верю я его благородству; не стоит гроша его мышиное благородство.

  

   Господин А. По крайней мере вы мне не откажете в вашем знакомстве. Простите мою не­отвязчивость; вы сами видите, что она есть след­ствие моего искреннего уважения. Дайте мне ваш адрес.

  

   Очень скромно одетый человек. Вот вам мой адрес; но будьте уверены, что я не допущу вас им воспользоваться и завтра же по­утру явлюсь к вам. Извините меня, я не воспитан в большом свете и не умею говорить... Но встре­тить такое великодушное внимание в государст­венном человеке, такое стремление к добру... дай бог, чтобы всякий государь был окружен такими людьми! (Поспешно уходит.)

  

   Господин А. (переворачивая в руках кар­точку). Я смотрю на эту карточку и на эту не­известную мне фамилию, и как-то полно становится на душе моей. Это в начале грустное впечатление рассеялось само собою. Да хранит тебя бог, наша малознаемая нами Россия! В глуши, в забытом углу твоем, скрывается подобный перл, и, вероят­но, он не один. Они, как искры золотой руды, рассыпаны среди грубых и темных ее гранитов. Есть глубоко утешительное чувство в сем явле­нии, и душа моя осветилась после встречи с этим чиновником, как осветилась его собственная после представления комедии. Прощайте! Благодарю вас, что вы доставили мне эту встречу. (Уходит.)

  

   Господин В. (подходя к господину Б.). Кто это был с вами? Кажется, он министр -а?

  

   Господин П. (подходя с другой стороны). Помилуй, братец, ну, что это такое, как же это в самом деле?..

  

   Господин Б. Что?

  

   Господин П. Ну, да как же выводить это?

  

   Господин Б. Почему же нет?

  

   Господин П. Ну, да сам посуди ты: ну, как же, право? Все пороки, да пороки; ну, какой пример подаст это зрителям?

  

   Господин Б. Да разве пороки хвалятся? Ведь они же выведены на осмеяние.

  

   Господин П. Ну, да все, брат, как ни говори: уваженье... ведь чрез это теряется уважение к чи­новникам и должностям.

  

   Господин Б. Уважение не теряется ни к чи­новникам, ни к должностям, а к тем, которые скверно исполняют хвои должности.

  

   Господин В. Но позвольте, однако же, за­метить: все это некоторым образом есть уже оскорбление, которое более или менее распростра­няется на всех.

  

   Господин П. Именно. Вот это я сам хотел ему заметить. Это именно оскорбление, которое распространяется. Теперь, например, выведут ка­кого-нибудь титулярного советника, а потом... э... пожалуй выведут... и действительного статского советника...

  

   Господин Б. Ну, так что ж? Личность только должна быть неприкосновенна; а если я выду­мал собственное лицо, и придал ему кое-какие пороки, какие случаются между нами, и дал ему чин, какой мне вздумалось, хоть бы даже и дей­ствительного статского советника, и сказал бы, что этот действительный статский советник не таков, как следует: что ж тут такого? Разве не попадается гусь и между действительными стат­скими советниками?

  

   Господин П. Ну, уж, брат, это слишком. Как же может быть гусь действительный статский советник? Ну, пусть еще титулярный... Нет, ты уж слишком.

  

   Господин В. Чем выставлять дурное, зачем же не выставить хорошее, достойное подражания?

  

   Господин Б. Зачем? странный вопрос: "за­чем?" Много можно сделать этаких "зачем". Зачем один отец, желая исторгнуть своего сына из бес­порядочной жизни, не тратил слов и наставлений, а привел его в лазарет, где предстали пред ним во всем ужасе своем страшные следы беспорядочной жизни? Зачем он это сделал?

  

   Господин В. Но позвольте вам заметить: это уже некоторым образом наши общественные раны, которые нужно скрывать, а не показывать.

  

   Господин П. Это правда. Я с этим совершен­но согласен. У нас дурное нужно скрывать, а не показывать.

  

   Господин Б. Если бы слова эти были сказа­ны кем другим, а не вами, я бы сказал, что ими водило лицемерие, а не истинная любовь к отече­ству. По-вашему, нужно бы только закрыть, за­лечить как-нибудь снаружи эти, как вы называете, общественные раны, лишь бы только покамест они не были видны, а внутри пусть свирепствует болезнь - до того нет нужды. Нет нужды, что она может взорваться и обнаружиться такими сим­птомами, когда уже всякое лечение поздно. До того нет нужды. Вы не хотите знать того, что без глубокой сердечной исповеди, без христианского сознания грехов своих, без преувеличенья их в соб­ственных глазах наших не в силах мы возвыситься над ними, не в силах возлететь душой превыше презренного в жизни. Вы не хотите знать этого1 Пусть глух остается человек, пусть сонно проходит жизнь свою, пусть не содрогается, пусть не плачет в глубине сердца, пусть низведет до такого усыпленья свою душу, чтобы уже ничто не произвело в ней потрясения! Нет... простите меня! Холодный эгоизм движет устами, произносящими такие речи, а не святая, чистая любовь к человечеству. (Ухо­дит.)

  

   Господин П. (после некоторого молчания). Что ж ты молчишь? Каков? Чего наговорил, а?

  

   Господин В. (молчит).

  

   Господин П. (продолжая). Он может себе говорить, что ему угодно, а ведь все-таки наши, так сказать, раны.

  

   Господин В. (в сторону). Ну, попались ему на язык эти раны! Будет он толковать о них и встречному и поперечному!

  

   Господин П. Этак, пожалуй, и я могу на­сказать кучу всего, да ведь что ж из этого?.. А вот князь N. Послушай, князь, не уходи!

  

   Князь N. А что?

  

   Господин П. Ну, потолкуем, остановись! Ну, что, как пьеса?

  

   Князь N. Да смешна.

  

   Господин П. Но, однако ж, скажи: как это представлять? на что это похоже...

  

   Князь N. Почему ж не представлять?

  

   Господин П. Ну, да посуди сам, ну, да как же это: вдруг на сцене плут - ведь это все наши раны.

  

   Князь N. Какие раны?

  

   Господин П. Да, это наши раны, наши, так сказать, общественные раны.

  

   Князь N. (с досадою). Возьми их себе! Пусть они будут твои, а не мои раны! Что ты мне их тычешь? Мне пора домой. (Уходит.)

  

   Господин П. (продолжая). И потом опять, что за чепуху он наговорил здесь? Говорит: дей­ствительный статский советник может быть гусь. Ну, еще пусть титулярный, это можно допустить...

  

   Господин В. Однако ж, пойдем, полно толко­вать; я думаю, все проходящие узнали уже, что ты действительный статский советник. (В сто­рону.) Есть люди, которые имеют искусство все охаять. Твою же мысль, повторивши, они умеют сделать ее так пошлою, что сам краснеешь. Ска­жешь глупость, она бы, может быть, так и про­скользнула незамеченной - нет, отыщется поклон­ник и приятель, который непременно пустит ее в ход и сделает еще глупее, чем она есть. Даже досадно право: точно в грязь посадил. (Уходят.)

  

   Военный и статский выходят вместе.

  

   Статский. Ведь вот вы какие, господа воен­ные! Вы говорите: "это нужно выводить на сцену"; вы готовы вдоволь посмеяться над каким-нибудь штатским чиновником; а затронь как-нибудь воен­ных, скажи только, что есть в таком-то полку офи­церы, не говоря уже о порочных наклонностях, но просто скажи: есть офицеры дурного тона, с неприличными ухватками - да вы из-за одного этого готовы с жалобой полезть в самый государ­ственный совет.

  

   Военный. Ну, послушайте, за кого же вы меня считаете? Конечно, есть между нами такие Донкишоты, но поверьте также, что есть много истинно-рассудительных людей, которые будут рады всегда, если будет выведен на всеобщее осмеяние порочащий своз звание. Да и в чем здесь обида? Подавайте, подавайте нам его! Мы всякий день готовы смотреть.

  

   Статский (в сторону). Этак всегда кричит человек: "подавайте! подавайте!" а подашь - так и рассердится. (Уходят.)

  

   Две бекеши.

  

   Первая бекеша. У французов тоже, напри­мер; но у них все это очень мило. Ну, вот по­мнишь, во вчерашнем водевиле: раздевается, ло­жится в постель, схватывает со стола салатник и ставит его под кровать. Оно, конечно, нескромно, но мило. На все это можно смотреть, это не оскор­бляет... У меня жена и дети всякий день в театре. А здесь - ну, что это, право? - какой-нибудь мер­завец, мужик, которого я бы в переднюю не пустил, развалится с сапогами, зевает или ковыряет в зубах, - ну, что это, право? на что это похоже?

  

   Другая бекеша. У французов другое дело. Там societe, mon cher⁶, У нас это невозможно. У нас ведь сочинители совершенно без всякого образованья: все это большею частью воспитыва­лось в семинарии. Он и к вину наклонен, он и потаскун. К моему лакею тоже ходил в гости один какой-то сочинитель: где ж ему иметь поня­тие о хорошем обществе? (Уходят.)

  

   Светская дама (в сопровождении двух муж­чин: одного во фраке, другого в мундире). Но что за люди, что за лица выведены! хотя бы один привлек... Ну, отчего не пишут у нас так, как французы пишут, например, как Дюма и другие? Я не требую образцов добродетели; выведите мне женщину, которая бы заблуждалась, которая бы даже изменила мужу, предалась, положим, самой порочной и непозволенной любви; но представьте это увлекательно, так, чтобы я побуждена была к ней участьем, чтобы я полюбила ее... А ведь здесь все лица - один отвратительней другого.

  

   Мужчина в мундире. Да, тривиально, три­виально.

  

   Светская дама. Скажите: отчего у нас в России все еще так тривиально?

  

   Мужчина во фраке. Душа моя, после рас­скажешь, отчего тривиально: кричат нашу карету. (Уходят.)

  

   Входят трое мужчин вместе.

  

   Первый. Почему ж не посмеяться? смеяться можно; но что за предмет для насмешки - зло­употребления и пороки? Какая здесь насмешка!

  

   Второй. Так над чем же смеяться? Разве над добродетелями, над достоинствами человека?

  

   Первый. Нет; да это не предмет для комедии, мой милый! Это уже некоторым образом касается правительства. Как будто нет других предметов, о чем можно писать?

  

   Второй. Какие же другие предметы?

  

   Первый. Ну, да мало ли есть всяких смешных светских случаев? Ну, положим, например, я отправился на гулянье на Аптекарский остров, а ку­чер меня вдруг завез там на Выборгскую или к Смольному монастырю. Мало ли есть всяких смеш­ных сцеплений?