Гиппиус Зинаида Николаевна - Зеленое кольцо

bsp;  Куда ты? Нет, наглость какая! Возьму к себе! Подходящие условия! Прекрасно!

   Что это, Фина? Куда ты? Я тебя не пущу!

   Фина. Не пустишь? (Спокойно.) Нет, я пойду. Ты не смеешь повторять лжи. Я докажу тебе, что не смеешь. Пойду к нему, сама скажу, и пусть он сам тебе скажет. Сейчас же, сейчас же, чтобы ты ни минутки больше не смела этого повторять!

   Елена Ивановна (в испуге). Фина! Фина!

   Фина (остановившись у двери). Ты не бойся, я у него не останусь. Никогда тебя не покину и не думала. Ты мое слово знаешь. А сейчас я должна. (Уходит.)

   Елена Ивановна. Фина! Господи! О Господи, и тут крест. Марфуша! Марфуша!

  

  

   Сережа. Ах, Руся! Вы куда это? К дяде Мике?

   Руся. Конечно, к дяде. Необходимо его видеть, на полчаса. А вы тоже к нему?

   Сережа. Нет. То есть я хотел зайти, мне тоже надо. А сейчас искал Ипполита Васильевича, мама послала узнать, не вернулся ли. Не вернулся еще. Какие это у вас книги?

   Руся (бросая книги на стол). Ах, вздор! Гимназические. Никогда не беру, а сегодня точно назло. И таскаюсь с ними. Из гимназии пошла к Борису, потом к Пете в переплетную, и вот все с этими "краевичами"*.

   Сережа. А знаете, мы хоть и зовем гимназические книги "краевичами", однако я иногда слежу по ним... для связности... для последовательности.

   Руся. Добьетесь вы связности! Всякая брошюрка лучше наших учебников. Нет, Сережа, вы оппортунист. Или... еще огромнее скажу: пантеист* какой-то житейский. Все благо, все на потребу, вплоть до "краевичей".

   Сережа (пожимая плечами). А у вас гимназическое ребячество. Бунт против... учебников. Подумайте!

   Руся. Нет, это вы подумайте, мудрец! Ваша терпимость, всеядность меня прямо пугают. Дело в выборе. Везде, всегда - дело в выборе! А вы сплошь готовы благословлять.

   Сережа. Как несправедливо!

   Руся. Ну конечно, несправедливо!

   Сережа. Вовсе я не такой.

   Руся. Ну, конечно, не совсем такой. Я преувеличиваю, чтобы оттенить. Я огорчаюсь.

   Сережа. Огорчаетесь? Руся, ну, право же, я не такой. Вы не знаете, я ужасный буйник. Я больше всех ненавижу это старое общее устройство, нелепость жизни, косность идиотскую, стариковскую. Власть ихнюю над жизнью. А только я...

   Руся (усаживаясь на диван, с интересом). А только вы - что?

   Сережа. Я сдерживаюсь. Это силы копит. Ну что бы я сейчас начал буянить против гимназии, против мамы, против всего-всего устройства? Ведь все ложно, если не с исторической точки зрения смотреть. Ну, и сломался бы я, как глупый карандаш. А уж если остриться, пусть железо острится.

   Руся. Пожалуй, правда. Только мы не умеем. Смешной вы, Сережа. Понять, как разумнее, ну, это так. А разве можно вытерпеть? Да никаких сил не хватит. Это у вас такое хладнокровие, а мы все - нет. Мы не умеем.

   Сережа. Где там хладнокровие. Я стараюсь, я хочу сдерживаться, а тоже не всегда умею. Отлично понимаю: собрания, "Зеленое кольцо" наше - ведь это лаборатория; не жизнь - подготовка при закрытых дверях; на улицу-то еще не с чем идти. И надо спокойно. А я и на собраниях не могу, весь так и киплю, ужас. Ребячливые, легкомысленные... Беспечные. На ногах при этом не стоим. За чужой счет живем.

   Руся. Ну, что мы за чужой счет до сих пор живем, это уж так устроено подло.

   Сережа. Взять бы это ихнее устройство, взять его, как есть, стать на него крепко обеими ногами - вот там, под ногами, ему место! Будет от чего оттолкнуться, если прыгать. Эдак оно и не ложное. Ведь для старых, для вчера - оно не ложное было. Только для нас... нам нельзя в нем жить.

   Руся. Как трудно все, Сережа. Вот вы говорите лаборатория, двери запирать... Это так, да ведь все равно живем, все равно все есть, само лезет на нас. Рассуждай не рассуждай. Иные наши, вы знаете: сначала ничего, а глядь - перемололо.

   Сережа. Вместе помогать будем, кому нужно.

   Руся. Рассуждения не помогают.

   Сережа. Не рассуждения. Нет, если обстоятельства...

   Руся (перебивает). Так приспособиться к обстоятельствам?

   Сережа. Нет! нет! Обстоятельства к себе приспособить.

   Руся (подумав). А это не... не может быть грешно?

   Сережа. Вы насчет старых?

   Руся. Да... и насчет них.

   Сережа. Не может. Потому что мы к ним с милосердием. Они нас не понимают, а мы их поймем, и уже всегда с милосердием. (Помолчав.) А все-таки иной раз трудно жить. И ничего-то, ничего нельзя так сделать, чтобы уж совсем было хорошо, со всех сторон хорошо! Перепортили жизнь. А тут еще сдерживайся. Вам, Руся, я уже все открыто говорю.

   Руся. Я знаю, я верю.

   Сережа. Не могу не открыто. Я со многими из наших близок, а вы все-таки... вы для меня... веселее всех. Вот еще так весело бывает, когда летом, после большого-большого дождя, выйдешь - и вдруг радуга прозрачная. Вы, Руся, как радуга. (Помолчав.) Вот вы какая.

   Руся (смеется). Радуга!

   Сережа. Веселая. И еще волосы у вас весело завиваются, колечки такие ры-жеватенькие на висках. Помните, на даче, на теннисе, как они завивались?

   Руся (смеется). Там от сырости. Что ж в них веселого?

   Сережа. Я сам не знаю. А ужасно веселые. Они, должно быть, мягкие-мягкие? (Садитсярядом с нею на диван.)

   Руся (немного отодвигается). Не угадали, прежесткие. Попробуйте.

   Сережа (касается слегка ее волос). Правда. Но это ничего. Все-таки приятные. (Помолчав.) А поцеловать их можно, Руся? Мне кажется, я в вас влюблен. Уже давно.

   Руся. И я, кажется... Не слишком давно, а все-таки... (Наклоняет к нему голову.)

   Сережа. А как вы думаете, Руся, можем мы потом, после, когда-нибудь, пожениться?

   Руся (подумав, серьезно). Я думаю, потом когда-нибудь можем. Только сейчас...

   Сережа. Ну, сейчас и не стоит об этом, я вообще спросил, а сейчас и так радость. Руся, вы радуга моя. Как же не радость?

   Руся (слегка отодвинувшись). Вот-вот, это я и говорю всегда, ужасная радость! Ах, Сережа! Милый Сережа! (Сама поцеловала его в голову и встала.) Мы ведь не обманываем себя, мы ведь отлично знаем, что все это... ну любовь, ну брак, ну семья, ну дети, вообще все это - страшно важно! Безумно важно! Огромно важно! И... (Смеется.) И как-то сейчас не очень важно. То есть некогда про это.

   Сережа. Да, про это потом. Это должно устроиться. Только бы не так, как у них. Очень уж плохо. Да, так мы и не можем.

   Руся. Насмотрелись!

   Сережа. Надо, Руся, милосердно.

   Руся. Надо, надо! Вечно это "надо"! Я знаю, что надо! А когда старое, чужое, сейчас вот загрызает, перемалывает... Ну, ну, молчи, я не о себе... Я о Финочке, например. Как же с ней-то будет?

   Сережа. Да, я об этом, о Финочке, тоже думал вчера. Вы с Никсом говорили?

   Руся. Говорили.

   Сережа. Помогать придется. Ничего, она сильная.

   Руся. Непременно помогать. Уже глядеть нечего, как выйдет.

   Сережа. Это мама. Сама идет.

   Руся. Ну, а я ушла. Я ведь к дяде Мике. Пойдем, Сережа?

   Сережа. Я приду. Сейчас. Я ей только скажу...

   Анна Дмитриевна. Ты здесь, Сережа? Я жду, жду... Где же Ипполит Васильевич?

   Сережа. Мама, он еще не приезжал.

   Анна Дмитриевна. Так почему же ты не пришел мне сказать? Ведь я тебя определенно просила: если Ипполит Васильевич не вернулся, ты...

   Да вот он! Ипполит Васильевич! Вы дома были?

   Вожжин. Дома? Как дома?

   Анна Дмитриевна. Господи, ну да откуда вы?

   Вожжин. Откуда я?

   Анна Дмитриевна. Что с вами? Я спрашиваю, вы сейчас приехали?

   Вожжин. Да, на автомобиле. То есть туда, а оттуда пешком.

   Анна Дмитриевна. Ну хорошо. Ничего. Вы расстроены чем-нибудь? Или нет? Ипполит, мне нужно вам сказать несколько слов.

   Вожжин. Несколько слов. А если... потом?

   Анна Дмитриевна. Нет, ради Бога! Я не могу. Мне тяжело. Я так ждала вас. Ради Бога!

   Вожжин (вздыхает, вытирает лоб платком, садится в кресло). Ну что ж, Анета. Если непременно нужно... Я готов.

   Анна Дмитриевна (садится на диван, где сидела Руся). Вы прямой человек, Ипполит, вы не будете лгать... Скажите: что происходит?

   Вожжин. Что происходит?

   Анна Дмитриевна. Ну да, я должна слышать от вас, а не Бог знает откуда, я должна знать первая. Уж это-то я заслужила. Правда ли, что вы хотите сойтись с вашей женой?

   Вожжин. Кто говорил? Какая чепуха!

   Анна Дмитриевна. Значит, неправда?

   Вожжин. Да моя жена сама не захочет. Ты же знаешь, она любит другого. Она сама мне еще сегодня говорила, как любит и никогда не разлюбит. Я вот только что от нее.

   Анна Дмитриевна. Только что от нее?

   Вожжин. Ну да, что ж тут такого? Мне было необходимо. Ты знаешь, у нас дочь. (Встал, прошелся.) И я ее горячо люблю. Если говорить серьезно, так я скажу: я ее решил взять к себе. Твердо решил!

   Анна Дмитриевна. Ну, это-то меня не касается. Вы, конечно, должны взять к себе своего ребенка, если находите, что нужно.

   Вожжин. То есть, видишь ли, Анеточка... Ты поверь, я сам хотел сказать тебе, я бы непременно сам начал этот разговор...

   Анна Дмитриевна. Сядьте, Ипполит, я не могу, когда вы так по комнате...

   Вожжин. Ты поймешь, милая, у тебя свой ребенок. Там невозможно ее оставить. Это такая обстановка, вообразить нельзя. Что-то чудовищное! Девочка сама измучена. Словом, это решено. Но я не хотел тебе говорить, пока идут осложнения. Не хотел попусту тревожить. Признаюсь, может, и от слабости. Я и так весь измучен. А тут... Меня бы окончательно убило, если б ты не поняла.

   Анна Дмитриевна. Я вот теперь что-то не понимаю. Вы говорите - осложнения?

   Вожжин. Да. Мать с первого слова в истерику, девочка растревожена, словом - нелегко! Я решил, она там не останется, я обязан ее взять, обязан! Но - нелегко. А потом вот ты...

   Анна Дмитриевна. Что же я? Господи, Ипполит Васильевич, вы меня пугаете...

   Вожжин (вскочил было - опять сел). А то, что... Впрочем, не стоит об этом. Лучше потом поговорим. Успеется.

   Анна Дмитриевна (кротко). За что вы, Ипполит, меня не уважаете?

   Вожжин. Я не уважаю, я? Я больше чем уважаю. Я вам докажу. Прямо и просто говорю, мы должны расстаться.

   Анна Дмитриевна (кротко). Вы меня разлюбили?

   Вожжин. При чем тут разлюбил - не разлюбил? При чем? Но если у меня в доме будет взрослая дочь... Я должен посвятить ей всю жизнь. Должен охранять ее. Девочка такая чуткая, деликатная. Я не имею права... Анета, пойми же, я сам глубоко страдаю, мне нелегко. Но пойми, Анета...

   Анна Дмитриевна. За что? За что? Я вам жизнь отдала. За что вы меня оскорбляете?

   Вожжин (встает с кресла, садится рядом с ней на диван, обнимает ее). Анета, Анета...

   ...разве я не ценил? Не понимал? Не чувствовал, Анета? Я был одинок, ты дала мне женскую ласку, участие, ты согрела меня своей кроткой любовью... (Целует ее.)

   Анна Дмитриевна (слабо). Ипполит... Ипполит...

   Вожжин. Ты была моей звездочкой ясной в ночи... во мраке... Звездочкой... У меня привязчивая душа, благодарная. Я страдаю, ты же видишь. Но ради дочери я должен с тобою расстаться. Если долг заговорил... могу ли я не пожертвовать личной жизнью, тем уютом, теплом, за которые я тебе вечно благодарен... Дорогая...

   Анна Дмитриевна (тихо плачет). Бог с вами, Ипполит Васильевич. После всего, после всего... И чем я вам помешала? Нет, верно, с женой хотите сойтись. Ну, и Бог с вами...

   Вожжин. Клянусь тебе всем святым! Да как бы я мог? Дорогая, пойми же, поверь...

   Анна Дмитриевна. Что ж верить - не верить. Просто я вам не нужна стала. Была нужна, а теперь не нужна. Вспомните, вы сами... сами хотели... Я всю жизнь отдала... Бог вам судья, Ипполит... (Встала, закрывает лицо платком.)

   Вожжин. Анета, Анета...

   Анна Дмитриевна. Бог вам судья! (Убегает налево, не оглядываясь.)

   Вожжин. Нет, я так не могу! Анета! (Последние слова почти кричит и быстро уходит за Анной Дмитриевной в ту же дверь налево.)

   Руся (подходя). Фина, это ты? А кто это тут кричал?

   Фина, да ты меня слышишь? Да кто тут был? Папа твой?

   Иди сюда, пойдем, сядь. (Ведет ее к дивану, обняв.) На, выпей воды. Пей, слышишь? Пей сейчас! Дай мне сюда муфту. Положи ее. (Берет у Фины муфту, из нее тяжело падает на ковёр револьвер.) А, вот еще что! (Наклоняется, подымает.) Не бойся, не бойся, отнимать не стану, я его тут, на стол положу. Если ты до этого дошла... до такого падения... то я себя унижать не стану. Отнимать. Насильничать. Пожалуйста! Делайте с этой прелестью что угодно. Того и стоите.

   (Ждет, смотрит на нее.) Отревелась? Нет? Выпей еще воды. Пей, говорят тебе! Можешь теперь отвечать? Ты, должно быть, только что вошла? Видела что-нибудь? Папу своего с Анной Дмитриевной? Разговор какой-нибудь подслушала?

   Фина. Я не... подслушивала... я хотела...

   Руся. А револьвер зачем тащила? Для кого? Ну, отвечай!

   Фина. Это мамин... так... я сама не знаю... я так бежала... папа был у нас... потом про него такую неправду... Я побежала, хотела, чтоб он сам сказал, что он... А он... Я и не успела.

   Руся. Ну, ладно. Нетрудно догадаться. Господи, как мне тебя жалко! Господи, какая ты дура! И какая ты несчастная!

   Фина (выпрямляется). Не нужно твоих сожалений. Плохо ты меня знаешь. Не нужно мне никого. Я пойду.

   Руся (удерживая ее). Господи, как глупа! Ну куда ты? Воображает, что опомнилась. Воображает, что надо гордо! Нет, ты не только дура, ты злая, грубая эгоистка: если кого любишь, так только одну себя, а только одну себя любить - грех, понимаешь - грех. Глупость и грех.

   Ну что ты на меня глядишь? Я груба, потому что ты грубая, глупая идиотка и потому что я сержусь. Мы давно о тебе думаем. Я не рассуждать с тобою хочу, сразу никого не вразумишь, какие рассуждения! Я помогать хочу. Вон ты уже револьвер таскаешь. Помогать мы хотим.

   Фина. Как же помогать? (Вспыхнув.) Тут нельзя помочь, никто не может помочь! Никто не может сделать, чтобы не было, раз есть... Чтоб я... чтоб мамочка... чтоб папочка...

   Руся (сердито передразнивая). Чтоб мамочка... Чтоб папочка... Эх ты! Да никто и не желает так сделать, чтобы для твоего каприза все по твоей дудке плясали. А тебе помочь, обстоятельства к тебе приспособить... это нужно. Мы о тебе думали. Ты одна не выкарабкаешься. Постой. Я Сережу позову.

   Фина. Сережу? Ах, нет, нет, не Сережу. Не надо Сережу!

   Руся. Видишь, какая ты бедная. Ты сообрази, за что же ты Сережу?.. Ну с твоей же собственной, глупой точки зрения сообрази - он-то чем виноват? Он ведь, это вроде тебя же с твоей мамой; только он умнее, он милосердный.

   Фина. Руся, да, пускай; но это когда рассуждать, а ведь я просто люблю... обоих любила страшно! А если так страшно любишь... тогда уж нет милосердия.

   Руся (задумчиво). Я понимаю. Тогда трудно быть хорошим. Если очень страшно любишь, хочется, чтобы те жили по-твоему, любили по-твоему - и только кого сам любишь, и еще чтобы с тобой они вечно были. Чтобы уж без всякой свободы. Я понимаю. А только это грех: так страшно любить. Нехорошо.

   Фина. Ну и пусть грех.

   Руся. Нет, не пусть. И мы уж не такие... Мы уже так не можем любить. Такой любовью и друг друга страшно любить... А тех, ну больших, родных - мы уж совсем так не можем теперь, без милосердия. Тебе это кажется только, и ты...

   Фина (опять плачет). Нет, не кажется... Господи! И куда мне деваться? Куда мне деваться?

   Руся. Вот, я знала, не стоит говорить. Помогать тебе надо. Мы придумали одно... Ты верить будешь?

   Фина. Я уж верю. То есть всем вам. Вам только сейчас и верю. Руся, не оставляй меня. Ты не думай, я сильная. Я вот теперь только... Сразу на меня... Я сильная.

   Руся. А про Сережу как напрасно! Я его сейчас позову. (Говорит скоро.) Фина, если б мы без милосердия, мы бы все сгорели. У всех что-нибудь. У меня мама художница, с настроениями. Ну какая там художница! Папа - "общественный деятель". И у обоих свои привязанности. Что за радость, что вместе остаются, ведь они от косности. Ну вот... А я не сержусь на них. И люблю очень. Им ведь ничего не осталось, нашей жизнью мы им не дадим распоряжаться, ну и пусть в своей как могут, пусть любят, с Богом, кого нравится. А ты у папы хочешь последнее отнять, насильно, обвиняешь. За что? Чем он мешает?

   Фина. Я ничего не хочу. Я сама уж не знаю, чего хочу.

   Руся. И с мамой уехать тебе тоже нельзя. Одной нельзя. Против себя грех. Ты не справишься одна. Погоди, вот Сережа. (Идет к Сереже, вышедшему из дверей дяди Мики, навстречу, горячо ему говорит что-то.)

   Сережа (подойдя). Милая Фина, ну милая, ну ничего.

   Фина (тихонько). Сережа, а я тут вас не хотела... Руся правду говорит, я глупая. Простите.

   Сережа (целует ее, садится рядом). Да ничего. Это всегда. Знаете, у нас у всех - то есть я про "Зеленое кольцо" - у всех что-нибудь. Ну справляемся кое-как. Мешают старые. А мы зависимы. И любим, да и на своих ногах не стоим.

   Руся. Вы, Сережа, не говорите с ней, вы лучше так посидите, пусть она успокоится. А я сейчас, сию минутку. Очень важно! (Убегает к дяде Мике.)

   Сережа (тихонько гладит Фину по голове). Главное ты своей маме еще нужна, Финочка, вот главная трудность. Но ты не бойся. Не бойся, мы придумаем. Мы тебе поможем.

   Фина (тихо). Я буду сильная.

   Сережа. Да, тебе вот только сейчас помощь нужна. Вот только теперь одна не выкарабкаешься. (Помолчав.) А папу прости, навеки прости. Мы их всегда прощаем.

   Фина (глубоко вздыхает). Когда я понимаю, так легче.

   Сережа. Ну вот, милая, прости.

   Фина (опять вздыхает). Жить мне худо, Сережа. Я и прощу, как же не простить, если вдруг понимаешь, вдруг жалко? Нельзя не простить, ну а все-таки... Вот уеду опять с мамой, и вот... Был у меня папочка, я верила... уж он все знает, уж он придумает, и всем будет хорошо. А теперь как же?

   Сережа. Ничего они для нас не могут придумать. Ничего! Скорей мы для них. Они, если добрые - так робкие, а если злые - так глупые. Хорошо, что ты уж это узнала теперь. (Подумав.) Один только и есть, кажется, дядя Мика: не глупый - и не злой.

   Финочка. Ах, не злой! Он добрый. Он такой, такой...

   Дядя Мика (Русе). Это естественная трагедия, Руся. Вы бы их между собой переживали.

   Руся. Мы, дядя, так и хотим. Но если сейчас ты нужен? Если без тебя, вот сейчас, никак нельзя?

   Дядя Мика (пожимая плечами). Не могу я отнестись серьезно к тому, что ты мне наболтала. Есть предел ребячествам. Да, признаться, не верю, чтобы и вы все могли серьезно...

   Руся. Ты ли это, дядя Мика? Ты - и вдруг не понимаешь! Ну, хорошо, хорошо, поговорим.

   Фина (встает и вдруг бросается к дяде Мике). Ах, дядя Мика! Родной, милый дядя Мика!

   Дядя Мика (неловко и нежно отнимает ее). Ну что, идеалисточка вы провинциальная? Не унывайте. Всякое знание ко благу. А кое в чем вы жизнь-то лучше ваших друзей "Зеленых" знаете, я убежден. Вы трезвее, старше, проще. Они такое могут придумать... Верьте им, да не очень.

   Финочка (серьезно). Нет, очень верю. Нет, я сама, как они. Только я все была одна...

   Дядя Мика. Не угодно ли? Радуйтесь! Уж вы ей тут наболтать, пожалуй, успели? (Заметив револьвер.) А это чья же игрушка?

   Руся (берет у него револьвер, прячет в Финину муфту). Ничья. Тебе подарим, когда попросишь, вдруг обед скверно приготовят?

   Дядя Мика. А пожалуй, обедать-то пора.

   Фина. Дядя Мика, отвезите меня к маме. Вы с мамой так хорошо умеете... А папу я не могу сейчас видеть. Я спокойна. Я успокоилась. Но сейчас не хочу.

   Дядя Мика. Что ж, хорошо, поедем. Который только час? (Отходит немного в сторону, к часам.)

   Сережа. Дядя, вам Руся говорила насчет того, что мы хотим? Насчет Финочки?

   Дядя Мика (смеется). Да опомнитесь, Сережа! Ведь это же Бог знает что!

   Сережа (серьезно). Мы и раньше думали, говорили. А теперь вы сами видите, этого не обойти, если ей помогать. Реально помогать.

   Дядя Мика (смеется). Реально, реально! Какая же это реальность? Чтоб я на Финочке женился? Ведь это курам на смех. Женитьба на Финочке? Вы хотите помогать, а я буду жениться?

   Сережа (также серьезно). Не настоящим же браком! Ведь ясно же! Внешняя жизнь требует. Разве мы ее такой сделали? Разве мы ее так перековеркали, что нам шагу сейчас ступить некуда? Только бы на свет Божий выйти, только бы сохранить себя, а уж когда мы будем жить, так не будет! Так не будет!

   Дядя Мика. О Господи! Вот возня! Ну как растолковать, что это не шутки - раз; и нелепость - два? Мне жениться на Финочке! Да со стороны посмотреть - это водевиль какой-то!

   Сережа (с горьким укором). Дядя, дядя! Водевиль! Трагедия это, а не водевиль. Мы барахтаемся, как умеем, - и мы выкарабкаемся! Наша жизнь впереди. А сейчас - помогите. Для Фины сейчас - это возможность жить дальше. С вашей помощью, не одна, стоя на своих ногах, Фина легко справится с матерью. Мать будет жить у нее, здесь, а не она у матери. Ипполит Васильевич успокоится. Ах, дядя, все это вы лучше нас видите. Стоит говорить!

   Дядя Мика. Практично выдумали, как по писаному.

   Сережа. Ничего нового тут нет. В шестидесятых годах такие же браки случались, помните? Чтобы обстоятельства победить, из тупика выйти, чтобы ехать учиться, помните? Фине нельзя не помочь, она ценная, она будет сильная. Вам же все равно. И вас мы ни в чем не обманываем, видите - как оно есть.

   Дядя Мика. Ну и вздор! Ну и вздор! Даже любопытно, до чего вы дойдете! Подумали бы, ведь она вырастет, вдруг влюбится, по-настоящему замуж захочет? Тогда что?

   Сережа (пожимая плечами). Дадите ей развод, это легко теперь. Послушайте, дядя: как честный человек я бы сам на ней женился, если б на своих ногах стоял. Сейчас вы один так счастливо подходите.

   Дядя Мика (смеется). Да, я счастливое обстоятельство! Вот так распорядились со мною! Придумали! (Смеется, делает несколько шагов вперед.)

   Фина. Дядя Мика. Она мне говорит такое странное. Я понимаю, но я же вижу - странное. И я не хочу, дядя Мика, я ни за что не хочу, если вам непонятно, если вы боитесь... Я не хочу. Ах, Господи, я точно во сне сейчас.

   Руся. Да ничего он на свете не боится. И прекрасно понимает.

   Дядя Мика. Ребята, дайте вы ей опомниться. И сами сначала подумайте.

   Фина. Я ни за что, дядя Мика, ни за что, если вы не сами... Если насильно. Не хочу, не хочу и говорить. Мы должны с милосердием.

   Дядя Мика. Э, нет, дорогие мои! Знаю я это ваше милосердие! Со мной уж, пожалуйста, со мной можно и без милосердия.

   Руся. Конечно, дядя, ведь ты совсем отдельный! Ты наша книга - сам говорил. А теперь нам и переплет понадобился.

   Сережа. Я понимаю, это не совсем... не вполне так... как надо бы... Но ведь ничего-ничего в жизни нельзя сделать, чтобы вполне, чтобы со всех сторон было хорошо, до конца! Не мы жизнь перековеркали; надо же нам пока вывертываться. После... Когда новая будет жизнь, после уж все будет по-иному. Все по-иному!

   Дядя Мика. Ну, что там - после. А теперь, значит, посредством меня вывертываться?

   Руся (кричит). Да если тебе все равно?

   Фина (взволнованно). Нет, я вижу, ему не все равно. Нет, дядя Мика, не надо, пусть не надо, может, мы неверно все...

   Руся. Ах, молчи, пожалуйста. Неверно!

   Дядя Мика. Финочка, вы, милая, не преувеличивайте. Не торопитесь. Если я кого-нибудь еще на свете... к кому-нибудь отношусь хорошо, с любопытством, с живым интересом, так это именно к вам ко всем, к вашему "Кольцу зеленому". К будущим. К идущим. Что выйдет у вас, не знаю, а глядеть любопытно. Я не отвильну, если действительно вам занадоблюсь. Только теперь подумать надо, не сгоряча, не кое-как. Хорошенько подумайте. Все-таки вы - ребята.

   Руся. Конечно, дядя. Мы сойдемся завтра все вместе, обсудим... (С детским восторгом.) Как хорошо дядя! Какие мы собрания "Кольца" у вас с Финочкой будем устраивать! Как всем нам будет славно, свободно, весело, надежно! А кого Финочка любит - тех успокоит.

   Дядя Мика (улыбаясь). Ну посмотрим, посмотрим. Это все выяснится. А теперь, Финочка, не пора ли? Я бы вас к маме отвез.

   Матильда. Обед прикажете подавать? Барин Ипполит Васильевич сказать прислали, они к обеду не будут.

   Дядя Мика. Да, вот обед... Восемь часов.

   Руся (перебивая). Матильда, Михаил Арсеньевич тоже сейчас уедет. А обед все-таки подавайте, мы с Сережей останемся. Домой уж не успею.

   Матильда уходит.

   Дядя Мика. Приятно вы мной распоряжаетесь! Где же мне обедать?

   Фина. Мы с мамочкой, дядя Мика. Чего-нибудь поедим.

   Дядя Мика. Чего-нибудь! Ну, да ладно. Назвался груздем - лезь в зеленый кузов. Поедемте, Финочка! Маму вашу еще придется успокаивать! Это, положим, недолго.

   Сережа. Им всем пока ничего не надо говорить. Потом скажем.

   Дядя Мика (смеется). Еще недоставало, говорить! Воображаю, все бы в обморок попадали. Дядя Мика, старый дурак, жениться вздумал...

   Сережа (серьезно). И нисколько никто не попадает. Рады будут. Они это любят.

   Дядя Мика (хочет идти, возвращается, полушутя). Финочка, а вдруг я, с течением времени, возьму да сам в вас влюблюсь? Что я тогда буду делать?

   Руся (смеётся). Я скажу, скажу: будешь страдать. И пропадет у нас дядя, потерявший вкус к жизни! Может - лучше, а может - хуже.

   Фина. Не надо пока, ничего не надо. Ах, я как во сне. (Вынимает из муфты револьвер.) Возьмите это, дядя Мика. Мне стало так покойно. Возьмите совсем.

   Дядя Мика. А я куда дену? Ну хорошо, пусть лежит в столе. Идите, одевайтесь, Финочка, я пройду прямо в прихожую. (Направляется к своей двери.) Да, завертели меня. Обед пропустил, невесть чего наболтал... Это не кольцо, колесо какое-то зеленое! Сами вывернутся - нас завертят. А глядеть все-таки любопытно. (Уходит к себе.)

   Фина. Я как во сне... Как во сне...

   Сережа. Сейчас не думай, милая наша. Сейчас верь. Все будет хорошо.

   Руся. Она верит. Правда, Фина? Веришь, что поможем тебе? Мы поможем. Сумеем. Это ли, другое ли что найдем, а сумеем. Так хотим, так любим, что уж нельзя не помочь!

   Сережа. Главное, мы вместе. И ты наша.

   Фина. Да, вместе... Я верю, верю! У меня сейчас точно три души. Как будет - не знаю, а знаю - хорошо. Люблю всех. Ужасно люблю и верю. Три души во мне, три души!

   Сережа, Руся. Милая, милая, все будет хорошо.

  

  

   Впервые: отдельное издание. Пг., 1916.

   Печатается по: Гиппиус Зинаида. Собр. соч. Лунные муравьи. Рассказы. Пьесы. М., 2001.

   Мнения относительно художественных достоинств и недостатков пьесы среди критиков и рецензентов разделились. Это предрек Д. Мережковский, написавший, что "раскол впечатлений" - это не столько "раскол поколений, изображенных в пьесе", сколько "раскол публики и так называемой критики" (Биржевые ведомости. 1915. 1 марта. No 14700. Утр. выпуск). О пьесе высказали свое мнение И. Игнатов (Русские ведомости. 1916. 4 авг. No. 180), А. Горнфельд (Русские записки. 1916. No 10). Дважды обращался к ней А. Гвоздев (Северные записки. 1916. No 11; Биржевые ведомости. 1917. 13 янв. No 16036. Утр. выпуск.). В последней из рецензий он раскритиковал "холодный, чисто умственный подход к жизни, мысль, замирающую в абстрактной схеме, выдуманный восторг оптимистических упований на светлое "возрождение", что, по его мнению, "уничтожило возможность создания живых характеров". Его поддержала Л. Гуревич (Речь. 1915. 20 февр. No 49), также подчеркнувшая схематизм пьесы и ее "благомысленную тенденцию", чему не могла воспрепятствовать "даже постановка Мейерхольда" на сцене Александрийского театра, которому не удалось придать происходящему на сцене "той жизненной убедительности и простоты, к которой стремился автор". Пьесу сурово аттестовал и А. Любимов: "Неудачная, скучная, бесталанная" (Наши дни. 1915. 8 марта. No 2). Как "слащавую, надуманную, тенденциозную" охарактеризовала ее и А. Чеботаревская (Отечество. 1915. No 5/6). Ядовито высмеял несоответствие одаренности автора и несовершенства им созданного Н. Ашешов, назвав ее "совсем зеленой пьесой" (Современный мир. 1915. No 3). А В. Буренин обыграл неудачу постановки в заголовке своей статьи - "Торжество провала" (Новое время. 1915. 17 апр. No 14044). Промежуточную позицию заняла Е. Колтоновская, отметившая, что в пьесе "Зеленое кольцо" присутствуют "и талант, и ум", но она - "чисто головная", "сочиненная" "не от жизни". В отличие от не принявших творения Гиппиус рецензент, подписавшийся инициалами Д. Ф. (Речь. 1915. 15 февр. No 44; всем было понятно, что это друг Мережковских Дм. Философов), подчеркнул, что, хотя "вся пьеса обращена к будущему", "корни" ее "в настоящем, в самой реальной жизненной толще". Актуальность проблематики пьесы и предложенного решения привлекла H. Слонимского, который указал, что "в пьесе поставлены всех волнующие вопросы" и ответы на них - "новые, захватывающие, дающие материал для бесконечных споров". Его вывод прозвучал очень оптимистично: "Милосердие" по отношению к старикам и "историзм молодежи - это то новое слово, которое нужно" (Голос жизни. 1915. 11 марта. No 11). Проповедь "внутренней свободы и милосердия", "веру в действенность человеческого единения" приветствовала и Л. Гуревич в упоминавшейся выше рецензии.

   В рецензиях была отмечена "приспособившаяся" к автору манера режиссера, отказавшегося от привычных для своей художественной системы новаций. И хотя это не было поставлено в заслугу Мейерхольду, однако рецензенты все же сочли, что его усилия спасли пьесу от провала. По крайней мере, эпизод знаменитого "собрания" участников Зеленого кольца во втором акте был признан впечатляющим именно за счет "удачного размещения" на сцене "действующих лиц" (Петроградская газета. 1915. 18 февр. No 48). На постановку в Художественном театре отозвался рецензией В. Волин (Театральная газета. 1916. 25 дек. No 52).

  

   С. 96 Гамсун, Кнут (настоящая фамилия Педерсен, 1859-1952) - норвежский прозаик и драматург, выразитель импрессионистского направления в литературе, определившего стиль романов "Пан", "Виктория", "Голод". На русской сцене ставились его пьесы "Драма жизни", "У врат Царства", "Вечерняя заря". В 1920 г. получил Нобелевскую премию.

   С. 99 Синдикализм - течение в рабочем движении, считавшее высшей формой организации трудящихся профсоюзы.

   С. 102 Грановский Тимофей Николаевич (1813-1855) - русский историк, основоположник отечественной медиевистики, общественный деятель, глава московских западников.

   С. 104 Гегель, Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) - немецкий философ, создатель теории диалектики, основанной на учении об объективном идеализме.

   С. 104 Стриндберг, Юхан Август (1849-1912) - шведский писатель, драматург, автор символико-натуралистических произведений - пьес "Отец", "Фрекен Юлия", романов "Красная комната" и др.

   ...сторонники мирового круговращения... - Возможно, имеется в виду теория О. Шпенглера (1880-1936) о циклическом движении культуры и истории, впоследствии целостно представленная им в книге "Закат Европы" (1918-1922). Также в рассуждениях участников спора улавливаются отзвуки учения Вл. Соловьева об историческом процессе, который вступил в новую убыстренную фазу, знаменующую собой победу добра и воссоединение мировой души с Первосущим. Кроме того, о переходе критической фазы культуры в органическую много говорили в символистских кругах.

   ...идея творческой эволюции... - Вероятно, подразумеваются идеи французского философа А. Бергсона (1859-1941), выдвинутые им в книге "Творческая эволюция" (1903), где обосновывалась новая в западной философии идея: жизнь - такая же вечная составляющая бытия, как материя и дух.

   Андреев - Леонид Николаевич Андреев (1871-1919), писатель, драматург, публицист, автор произведений, отразивших трагическое умонастроение эпохи.

   ...который "Санина" написал? - Арцыбашев Михаил Петрович (1878-1927) - писатель, представитель русского неонатурализма. Роман "Санин" (1907) считался манифестом естественного проявления чувств, раскованного поведения, воспринимался как квинтэссенция эротического раскрепощения личности.

   Писемский Алексей Феофилактович (1821-1881) - писатель реалистического направления, автор знаменитого романа "Тысяча душ" (1853-1858) о провинциальной и столичной России. В начале XX века его творчество воспринималось как несколько устарелое.

   Бенедиктов Владимир Георгиевич (1807-1873) - поэт, переводчик, в 30-е годы XIX в. считался "соперником" А. С. Пушкина в поэтической области.

   С. 106 Мечников Илья Ильич (1845-1916) - биолог, основоположник сравнительной патологии, эволюционной эмбрионологии и иммунологии. Автор книг "Этюды о природе человека" (1904) и "Этюды оптимизма" (1909), объясняющих причины старения и обосновывающих теорию долголетия.

   С. 112 Апцуг - (от нем. Abzug), отход, отступление. Комизм ситуации состоит в том, что Марфа употребляет это слово в противоположном значении.

   С. 113 Афраппировать (от фр. frapper) - поражать, ударять. Здесь: производить впечатление, ошарашивать.

   С. 114 Grand cas - дословно: большое дело (фр.).

   С. 122 "Краевичи" - пренебрежительное обозначение гимназических учебников по имени Константина Дмитриевича Краевича (1833-1892) - преподавателя физики в учебных заведениях С.-Петербурга, автора учебников для средних и низших школ, выдержавших множество изданий.

   Пантеист - здесь не совсем точное употребление термина "пантеист"; в научной терминологии им обозначается человек, обожествляющий все сущее, отождествляющий природу и Бога.