Гиппиус Василий Васильевич - Пряники

   Василий Гиппиус

  

   Источник: Н. С. Гумилёв: PRO ET CONTRA

   Оригинал здесь: Николай Гумилёв : электронное собрание сочинений. http://gumilev.ru/.

  

   Гумилева знают. Гумилев популярен. Наперекор всем историко-литературным хитросплетениям. Ничего не желая об этих хитросплетениях знать, своенравная публика отдает Гумилеву предпочтение и перед его учителями, и перед его соратниками. Несомненный учитель Гумилева - Брюсов, "поэтический дядька" всех тяготеющих к французской пышности и пряности словесной и картинной; но о Брюсове поахали в свое время и забыли его, как только он начал появляться в академическом сюртуке, как только стал скучен; Гумилеву же еще далеко до академической одежды, он "свой человек" и в костюме спортсмена, и в походном френче. Есть и другой учитель у Гумилева - тот неожиданный в свое время поэтический отшельник, у которого так повадно было учиться "остроте". Ибо каждое движение его воистину было заострено. Это Иннокентий Анненский, но Анненско-го "свет узнал и раскупил", а там забыл еще более благополучно, чем Брюсова. Ant mortuis nihil bone*, как говорит чеховский "оратор" [1].

   Еще меньше хотят знать поклонники Гумилева о литерат<ур-ных> товарищах и учениках Гумилева: какое им дело, что поэт считал себя (а может быть, и до сих пор считает) командиром нового целого взвода так называемых "акмеистов". Услышав новый термин, публика захотела, конечно, узнать его значение, но, не получив удовлетворительного ответа, зевнула и успокоилась: на ее отношении к Гумилеву это не отразилось.

   Надо быть справедливым к Гумилеву: он не делал ничего предосудительного, чтобы влюбить в себя публику. Он отнюдь не потакал, например, ее тяге к изменчивой злободневности. Правда, в начале войны он принял участие в вакханалии военного стихотворчества. Но и здесь, хотя и примкнул к "оправдывающим", остался оригинален: патриотические неистовства подогревались не им, другими. Не потакал он и спросу на дешевый эротизм под сентиментальным соусом - вообще за публикой не бегал.

   Привлек он ее к себе другими качествами: доступностью, занимательностью, живописностью и, пожалуй, пикантностью, но не в дурном смысле. Отвергнув лирические тенденции символистов, сочтя предрассудком их тягу к музыке, он стал заботиться о тщательной лепке и раскраске каждого стихотворения. И они уже не сливались в читательской памяти в одну массу: каждое слово жило своей жизнью. Каждое имело вес, форму, цвет. Они сыпались из книг его как пряники: вот пряник-рыба, вот пряник-лошадь, а вот король с королевой, все замешанные на меду, вкусно и сладко выпечены, ярко расписаны и внутри каждого - перец-имбирь или другая пряность.

   Открываю новые книги Гумилева - "Фарфоровый павильон" и "Костер". Первая - целиком состоит из пряников - по китайскому рецепту. Пряники сыплются и из второй. Вот, напр<и-мер>, что удалось сделать Гумилеву, какое воображение его остановилось на теме невского ледохода:

  

   Река больна, река в бреду.

   Одни, уверены в победе,

   В зоологическом саду

   Довольны белые медведи.

  

   И знают, что один обман -

   Их горестное заточенье:

   Сам Ледовитый океан

   Идет на их освобожденье.

  

   ("Ледоход". "Костер", с. 15)

  

   Не правда ли, прочитав эти строки, нельзя удержаться от улыбки - но не насмешливой, а ласково-поощрительной, чуть ли не такой, которой мы встречали наиболее удачные словосочетания Игоря Северянина? Гумилев не такой озорник, как Северянин, он не все, а только кое-что принесет в жертву остроте и пряности, - зато, вероятно, он и не "выскочит из ландолета девушками окруженный"2. Но историки нашей поэзии вспомнят, что первый голос, раздавшийся в защиту фокуснической ловкости Северянина, был голос Гумилева (в "Аполлоне" 1911 года - рецензия об электрических стихах). Родство их несомненно. Гумилев - облагороженный Северянин, или Северянин - опошленный Гумилев: как угодно.

   Не может не улыбнуться читатель, знакомясь с другими словесными пряниками Гумилева. О женском голосе он говорит -

  

   Звонче лютни серафима

   Ты и в трубке телефонной.

  

   ("Телефон". "Костер", с. 37)

  

   Читатель догадывается, конечно, что это неспроста, не лирическая запись впечатления, что автор, говоря словами его учителя Брюсова, "счел своевременным" утвердить в поэтических правах современный телефон. Да, в бессознательном разбеге воображения придется раз навсегда забыть тому, кто пренебрег символической "existence"** во имя веселой конкретности, символич<еской> музыкой во имя лепки, во имя "печения". Любопытнее всего, что улыбается не только читатель: улыбается, очевидно, и сам автор. И это не та улыбка, которая искрами брызжет из развалившихся глаз, как это по временам бывало с Пушкиным, - это улыбка торжествующего мастера, мастера, довольного тем, что он сделает. Нет-нет, и эта улыбка прорвется там, где ее, казалось бы, трудно ждать - напр<имер>, в раздумьях о своей смерти:

  

   И умру я не на постели

   При нотариусе и враче,

   А в какой-нибудь дикой щели, (щели??)

   Утонувшей в густом плюще,

  

   Чтоб войти не во всем открытый,

   Протестантский, прибранный рай,

   А туда, где разбойник, мытарь

   И блудница крикнут: вставай!

  

   ("Я и вы". "Костер", с. 17)

  

   Нет сомнения - в стихах этих отражено то подлинное, чем живет поэт. Нет сомнения в глубокой серьезности такого, например, прекрасного стихотворения, как "Деревья":

  

   Я знаю, что деревьям, а не нам

   Дано величье совершенной жизни.

   На ласковой земле, сестре звездам,

   Мы - на чужбине, а они - в отчизне.

   ...

   Есть Моисеи посреди дубов, Марии между пальм...

  

   ("Деревья". "Костер", с. 7)

  

   Но удивительное дело: когда, прочитав, представляешь себе лицо поэта, не можешь отделаться от навязчивой мысли, что автор и здесь улыбается. Всюду, всюду чудится читателю улыбка мастера, как нельзя больше довольного своей работой, - и совершенно невозможно, слушая стихи Гумилева, представить автора плачущим, тогда как слезы на глазах Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Фета, Блока были бы вполне естественны.

   Гумилев - отличный лепщик, отличный выделыватель хороших стихов, и отличным качеством своих "пряников" он подкупает не только публику, но и толпу "молодых", как иногда бывает с учениками, которые пренебрегают тем серьезным, что есть в учителе, и, усвоив его внешние приемы, наперебой упражняются в тонкостях печения пряников. Все шире и шире расплываются самодовольные улыбки: их отношения к своему искусству хорошо формулируются фразой героя: (кажется, в стихотворении одного молодого поэта этой школы)

  

   То, что я сделал - превосходно!

   И это сделал - я!

  

   Так будет еще долго. Сейчас, в эпоху всяческого голода, особенно соблазнительно обманывать свой голод пряниками. Но уже скоро раздастся неумолимое требование: "хлеба!". И тогда пряные фразы и рифмы отойдут на время в историю. А пока Гумилев по праву выдвинут читающей стихи публикой в первые ряды, по праву заслужил ее расположение. Большой искусник, он кажется иногда обладателем изумительных, вряд ли не сверхъестественных способностей - и вдумываясь в название его книги - "Костер", мы не сразу можем догадаться, что в самом деле перед нами подлинное горение, огонь, низведенный с неба магической волей, почти или только бенгальские огни (конечно, самого лучшего качества!).

  

   * После смерти - ничего хорошего (лат.).

  

   ** существование, жизнь (фр.), здесь - бытие (ред.).

  

  

  

   Впервые: Николай Гумилев. Исследования и материалы: Библиография. СПб., 1994 (публ. В. В. Базанова). Приводится по данной публикации.

  

   [1] - Имеется в виду, что чеховский герой искажает известную латинскую поговорку: "О мертвых либо хорошо, либо ничего (aut bene aut nihil)".

  

   [2] - Реминисцентная контаминация ст-ний Игоря Северянина "Увертюра" и "Кэнзели".

  

   [3] - Об отношениях Гумилева и Игоря Северянина см.: Кошелев В. А. Гумилев и "северянинщина": Две "маски" // Русская литература. 1993. N 1. С. 165-170.