Бальмонт К. Избранное: Стихотворения. Переводы. Статьи. / Сост., вступ. ст. и коммент. Д. Г. Макогоненко
М., "Правда", 1990
1 Любовь и жизнь в нем были близнецами, Рожденными одновременно. "Розалинда и Елена".
Призрак меж людей. "Адонаис" (англ.).
Есть писатели, как Шекспир, Дефо или Флобер, очарование которых не в их личности, а в могучих и нежных образах, вырвавшихся из их эпически-великих душ. Мы даже почти не угадываем их личности; отдавшись очарованию величественных образцов искусства, не следим с волнением за духовными странствиями того, кто их создал; чувствуем что-то большое, гармоническое и безличное, как природа. Мы любим скалы, не задаваясь мыслью, страдал или не страдал тот, кто высекал их своим незримым резцом. Мы любим лес, не спрашивая себя, не представляет ли каждое дерево и каждый цветок отдельную мысль, возникшую в чьем-то сложном уме.
Есть другие писатели, душа которых не совпадает с их поэтической мечтой благодаря отсутствию в них внутренней гармонии. Душа у них богаче, нежели их талант. Они видят многое, но рассказать не могут. Ищут слов - и не находят. Проходят весь путь своей жизни одиноко, переживая незримую борьбу и заинтересовывая лишь немногих своим творчеством, не блещущим роскошью красок. Таков, например, наш поэт Баратынский, в жизни которого чувствуется какая-то странная тайна и негромкие слова которого значительнее многих других звучных слов.
Есть еще писатели, душа которых не совпадает с их поэтическим обликом не от того, что их талант не силен или чем-то задавлен, а от того, что у них два лика, и оба искренние <...> Таков поразительный автор "Путешествий Гулливера", Свифт, с душой, полной мучительных противоречий, и как-то зловеще кончивший помешательством. Таков, быть может, наш лучший писатель, наш сердцевед и пророк, Достоевский.
Есть, наконец, еще писатели, в чьей жизни светился тот же огонь, каким полны их произведения,- избранники судьбы, умевшие в каждый миг своего существования вносить чары поэзии. Творчество этих людей живет не умирая, и жизнь их как странная сказка. Их души, наделенные хрустальной прозрачностью, создают два согласные блеска красоты, очарование личности и очарование искусства, как светлое небо создает одновременно ослепительное солнце и лик его, дрожащий в воде. Таких избранников немного, и лучший из немногих - Шелли.
Прекрасное существо с большими голубыми глазами, достигавшими в минуты возбуждения необыкновенного блеска, с волосами нежными, как пряди шелковистой паутины, с красивыми руками, созданными для красивых движений, с лицом, напоминающим не мужчину, не женщину, но существо с другой планеты, с походкой легкой, как движение призрака, дух, заключенный в земной оболочке,- Шелли в продолжение всего своего существования на земле был в каком-то идеальном возбуждении; он всегда как бы помнил о другом, более красивом мире, откуда он пришел, и с изумлением смотрел вокруг себя, стараясь в этом новом воплощении увидеть, сквозь призму своей мечты, воспоминания угасшего лучшего дня и рассвет нового золотого века. Его душа медлила между двух светов, и потому его поэзия так воздушна и богата <...>
Зачарованный собственной мечтой о всеобщей гармонии и всеобщем блаженстве, Шелли никогда не смотрел на мир холодным или пресыщенным взглядом,- в каждой минуте своей жизни он действительно жил,- исходя из любви, ко всему прикасался своей мыслью, и так как он никогда не переставал слушать тайный голос, всегда звучавший в глубине его души, люди, сталкивавшиеся с ним, не могли не чувствовать, что перед ними совсем особенное существо. Они могли ненавидеть его или любить, но они поневоле выделяли его из числа других людей. "Среди товарищей-школьников,- говорит Медвин,- он считался каким-то странным существом. В то время как все шумели и кричали, он уединенно следил за своими призрачными мыслями, обособленный от других миром своих живых фантазий. Он учился как бы не учась, потому что в часы занятий он обыкновенно смотрел сквозь высокие окна на плывущие облака или с тоской следил за быстрым и вольным полетом ласточек". "Он стоял в стороне ото всех,- говорит другой очевидец позднейшей его школьной жизни,- он представлял из себя существо, которое забыть невозможно". "Безумный Шелли",- говорили третьи.
Такая обособленность была не следствием какого-нибудь презрения к другим, а неизбежным результатом исключительности самой натуры Шелли. Он должен был всю свою жизнь быть одиноким, потому что он был нежнее, чем люди, глубже, чем люди, таинственнее, чем люди, которых он любил, несмотря на все роковые противоречия человеческой жизни и для которых он желал лучшего будущего <...>
Шелли был непохож: на других и волшебным образом сумел навсегда закрепить в своей душе отсветы духовной красоты. Когда ранней весной, на утре своих дней, он блуждал в глуши леса, размышляя о судьбах жизни, призрак мировой гармонии вдруг коснулся его, и, в восторге вскрикнув и сжав руки, он поклялся посвятить все силы этой святыне, этой мечте о пересоздании всего, о возведении человеческого духа на высшие ступени сознания, о достижении всеми живыми существами такой красоты, внешней и внутренней, которая выразилась бы во всемирной цельности блаженства, в устранении всяких нищенских лохмотьев, и душевных, и вещественных, в безграничном празднестве, на котором не было бы ни одного забытого <...>
До последнего дня Шелли помнил слова обета, все свои мысли и мечты он отдавал на служение великой идее всемирного совершенства, и огонь, горевший во дворце его души, всегда чувствовался другими, хотя бы смутно, и перед его смертью, как в его полудетские дни, люди, подходившие к нему, говорили: "Он совсем особенный! Он - как дух!" <...>
Он был во все минуты своего земного существования таким, какими будут люди грядущего. Мы оторваны от земли - Шелли всегда принадлежал ей, как цветок принадлежит саду, где он вырос. Мы не сознаем ничего, кроме убегающих мгновений, заполненных будничными заботами,- Шелли чувствовал каждое мгновение и в то же время всегда помнил о нем как об отдельной ноте из огромной слитной симфонии <...>
Поэтому Шелли и в отношение к чужим, и в отношение к своим, и в отношение к женщине, и в отношение к природе вносил элемент возвышенности и таинственности, предстающий перед нами на каждой странице его произведений. Когда читаешь его поэмы, кажется, как будто находишься среди гор и слышишь непрерывный шум водопада <...>
Любовь есть ключ к пониманию. Полюбив, мы проникаем в тайны. И Шелли, полюбивши мир, проник во все, что живет, что умирает, что плачет, что ищет, что стремится, что изменяется <...>
Соприкоснувшись силою своей любви со всем, что есть в мире, Шелли в каждом из лучших своих произведений доводит до идеального образца изображаемое им явление, создает поэму того, что описывает. В "Аласторе" и в "Царевиче Атаназе" он создал поэму исключительной души, тоскующей о совершенстве, в "Эпипсихидионе" - поэму идеальной любви к женщине, в "Мимозе" - поэму цветка, в "Адонаисе" - поэму идеального песнопевца, в "Освобожденном Прометее" - поэму мировой гармонии, основанной на счастии и красоте всех существ.
Один из врагов Шелли сказал, что вся его поэзия есть сплошной истерический крик. Можно принять этот вражеский отзыв как прекрасную точную формулу. Истерия есть повышенная чувствительность, и то, что в мире врачевания является недугом, подлежащим устранению, в мире искусства предстает исключительным ярким цветком. Да, поэзия Шелли есть сплошной мелодический крик души, которой приснился поразительный сон о всемирном счастье.
Даже самая смерть Шелли может быть рассматриваема как прекрасный символ, совпадающий со всей его личностью. Он утонул в море - в той стихии, которую он любил больше всего,- в море, обтекающем землю, обнимающем весь мир изумрудной полосой, как призрак духовной красоты обнимает вселенную,- в неисчерпаемом море, которое поет нам от века и до века о беспредельности стремления и о величии нашей жизни.
Призрак меж людей.- Первый эпиграф - из эклоги Шелли "Розалинда и Елена"; второй эпиграф из его поэмы "Адонаис".