Андреев Леонид Николаевич - Милые призраки, Страница 5 - Книги

С угрожающим видом наступает на капитана, тот пятится.

Таежников хохочет.

Прелестнов (бормочет). Да что ты! Перекрестись! Перекрестись, Бог с тобой! - Таню лошади задавили.

Таежников (отшатывается). Что?

Прелестнов. Таню лошади задавили. Где же эти... мать где? Я думал, ты уже знаешь. Несут. Лошади задавили. Там Монастырский, мы... (Ляскнув зубами.) Мы видели. Где мать? Я пришел. Постой!.. (Заглядывает во внутреннюю дверь, зовет: "Сеня!")

Сеня выходит; на носу у него большие, стариковские, с увеличительными стеклами, очки.

Мать где?

Сеня. Ее дома нет, в гости пошла, а я книжку читал.

Прелестнов (пугаясь очков). А очки - зачем очки?

Сеня. Я книжку...

Прелестнов. Зачем очки?

Сеня. Мне доктор велел, я книжку читал.

Прелестнов. Э, да ну тебя! Таню лошади задавили, слыхал? Несут... эх, а матери нет!

Сеня. Какие лошади? (Кричит.) Мама, мамочка!.. (Плачет.)

Таежников в столбняке.

Прелестнов. Перестань! Не сметь кричать, я тебя!.. Цыц! Ох, Боже ты мой, Господи! А куда ушла мать, надо сходить за ней, куда ушла?

Сеня. Не знаю.

Прелестнов. Не смей трястись, слышишь! Не орать - рот заткну... Миша, хоть бы ты его как-нибудь... Отойди, несут!

Широко распахивается дверь. По лестнице, в большой тишине спускаются люди с бесчувственным телом Тани. Несут ее: Монастырский, пожилой хожалый, еще трое-четверо из случайных уличных прохожих. Одеты бедно, господ нет. Две женщины с этого же двора простоволосые; одна, пожилая, плачет.

В комнате темнеет.

Пожилая женщина (тихо и суетливо). Да нельзя же ногами вперед, примета такая... Мужики! да нельзя же ногами...

Хожалый. И без тебя знают.

Прохожий (молодой мастеровой). Как же ее по лестнице головою вниз? Дура.

Пожилая женщина. Сам дурак! (Плачет.) Ох, батюшки мои, голубчики, кровушки-то, кровушки...

Прелестнов (тихо и свирепо). Молчать!..

Монастырский. Сюда клади... на постель... ногами-то, ногами-то заходи!

Пожилаяженщина (плачет). Батюшки, голубчики...

Прелестнов. Молчать! Не выть! Сюда, сюда, клади... так, так.

Таня стонет. Тихо переговариваясь, ее укладывают на постель.

Кто-то приносит из кухни воды, хлопочут.

Вторая женщина (Прелестнову, тихо). Барин, шляпка-то ихняя. Шляпку ихнюю возьмите... Барин, шляпку ихнюю...

Прелестнов свирепо отталкивает ее; женщина осторожно кладет смятую, исковерканную шляпу на подоконник.

Вторая женщина. Барышнина.- Мальчик, а ты чей?

Сеня (дрожа). Здешний.

Вторая женщина. Ай-ай, зачем же тут сидишь? Иди, иди, тут тебе нехорошо. Смотри, сидит... ишь ты, еще в очках!..

Пожилая женщина (хлопоча). Иди, иди, мальчик, нехорошо. Куда тут вас?.. (На любопытных.) А вы чего не видали? У - бесстыдники!

Обе женщины уводят Сеню в кухню. В дверь протиснулись еще любопытные, заглядывают через плечи, перешептываются.

Голоса. Не толкайся!

- А кто ж это стоит?

- Кто?

- Жилец.

- Кого это?

- А ты не видишь кого?

- Таньку задавили.

- Пьяную, что ли?

- Должно, пьяную: чверезый под лошадь не попадет.

- Не толкайся.

- Ну и господа живут... Тоже чиновники.

- Сам-то ты под лошадь не попади... ишь, нализался? Капитан (свирепым шепотом выгонят их). Вон, вон!

Вон! Что набрались,- не видали? Вон!

Уходят.

Голос. Ишь, разошелся красноносый! Тоже, вон!

Прелестнов. Я тебе покажу красноносого, живо в квартал отправлю!.. Вон!

Захлопывает дверь. Постепенно расходятся и принесшие Таню. Таня пришла в себя, стонет и что-то говорит. Монастырский наклоняется к ней. Во все это время Таежников молча, расширенными глазами, приложив руку к груди, смотрит то на принесших, то на Таню. Так же, повторяя движения других, становится на носки и старается заглянуть туда. Обе женщины выходят из кухни, с ними и Сеня.

Пожилая женщина (капитану). Боится там один, не хочет.

Прелестнов. А?.. Ну, ладно, ладно. Ты вот что, матушка: огня бы надо, темно... Где у них тут?..

Пожилая женщина. Я сейчас. Я найду... (Зажигает лампу, от которой сразу темнеют углы и на стенах появляются странные и уродливые тени.)

Вторая женщина сажает Сеню в углу на стул, где он и сидят тихо и неслышно, горбатый, старообразный, поблескивая забытыми очками. Грозит ему пальцем.

Вторая женщина (шепотом). Тут сиди, слышишь? Сестричка больна!

Монастырский. Свет, свет в глаза. Лампу уберите.

Прелестнов. На пол поставь.

Женщина ставит лампу на пол в угол, так что кровать и Таня остаются в густой тени. Монастырский на носках подходит к этим.

Монастырский. Про мать спрашивает. Сеня, где мама, куда они пошли?

Сеня (взглянув на капитана, дрожа). Не знаю.

Монастырский. Ну что, Миша?

Таежников, Ничего.

Пожилая женщина {шепнет). Я знаю, куда они пошли. Они в пятую роту пошли, у них там знакомые живут, ой, матушки, далеко! Да я схожу... как же, в пятой роте, я знаю...

Хожалый. Ты извозчика возьми, пешком далеко. Так я пока что на пост пойду. Тогда заявку сделаете, если что.

Монастырский (что-то шептавший Тане, оглядываясь). Доктора же, слышишь!

Хожалый. Какой тут доктор... в праздник-то. Поищу, может, и найду. Тогда заявку сделаете, если что, мальчишку пошлите.

Обе женщины и хожалый выходят. В комнате остаются: Таня, Монастырский, Таежников, капитан и Сеня. Таня затихла. Монастырский подходит к Таежникову, берет его за локоть.

Монастырский. Миша!.. (Тихо.) Посиди около нее, капитан, я сейчас. Миша, Михаил, не надо смотреть, на тебе лица нет. Доктора надо, говорят... какой тут доктор, когда... эх!

Таежников. Егор!

Монастырский. Что, милый, ну?

Таежников. Нет, ничего, я спокоен. Егор, скажи мне: что случилось? Нет - что случилось? Кто я - убийца? Или кто? Егор,- или кто?

Прелестнов (тихо). Миша, Михаил Федорович, она тебя зовет. Пойди. (Уступает место.)

Таежников (поспешно). Иду.

Монастырский. Постой, капитан: возьми отсюда Сеню, отведи его в ту комнату. И сам... понимаешь?

Прелестнов. Понимаю. (Что-то тихо говорит Сене и уводит его).

Монастырский ушел в маленькую комнату и, зажав голову руками, садится на пустую кровать Таежникова. Таежников молча, в покорном ожидании, сдерживая судороги лица, стоит у изголовья Тани.

Молчание.

Таня (слабо). Михаил Федорович...

Таежников. Я здесь, Таня.

Таня. Сядьте.

Таежников послушно берет стул и садится.

Молчание.

Не надо доктора.

Таежников. Хорошо. Таня. Это нечаянно...

Таежников (не понимая). Что нечаянно, Таня?

Таня. Что лошади... Я шла... просто... а тут лошади... воды дайте.

Таежников подает воды, руки его дрожат.

Руки дрожат... не надо. Я клянусь.

Таежников. Что, Танечка, я не понимаю?

Таня. Что нечаянно.- Михаил Федорович.

Таежников. Что?

Таня. Я умру. Бог простит меня?

Таежников. Простит, Таня. Бог простит тебя.

Таня. Правда?

Таежников. Я верю, Таня! Бог простит тебя, Таня!.. Ты говорила, что умрешь, когда я умру. Зачем же ты раньше? Или я умер? Милая ты моя, милая ты моя!..

Таня. Не надо.

Молчание.

Нагнитесь.- Раиса очень хорошая, Михаил Федорович.

Таежников. Что?

Молчание.

Таня!

Молчание. Видна усиливающаяся бледность Таежникова, его перехваченное, ускоряющееся дыхание.

(Встает и, продолжая смотреть на неподвижную Таню, зовет.) Егор!..

Монастырский (вскакивая). Что? (Подходит к постели.)

Оба некоторое время молча и внимательно смотрят на неподвижное белое пятно и отходят.

Монастырский. Надо капитану... (Окликает в дверь.) Капитан, Гавриил!

Прелестнов (выходит). Что?.. Ага! Так.

Молчание. Трое мужчин стоят в нерешительных и странных позах.

(Вздохнув, громко.) Ну,- царствие небесное, вечный покой. Отмучилась. Что ж, господа... надо лицо прикрыть.- Так, теперь хорошо.- Да-с. Да и что за жизнь, господа, если вникнуть? Миша, Михаил Федорович, уходил бы ты, брат, что тут тебе делать... взял бы ты его, Монастырский.

Таежников (твердо). Нет, я ничего. За Елизаветой Семеновной послали?

Монастырский. Послали... где-то они в пятой роте. Да!..

Прелестнов. Родители, это... Ну, да и то, господа: на все воля Божия!

Таежников. А Паулина?

Прелестнов. Что ж Полина? Поплачет, вот и все - на все воля Божия. Надо покоряться, господа... конечно, жалко и все такое, но... Я, знаете, сразу увидел, что не жилица; я их, безнадежных, много повидал в свое время. Как появятся на лице этакие тени...

Монастырский. Пойди к Сене, Гавриил, мальчик один там.

Прелестнов. Я ему книжку дал. Сейчас пойду... вы, того, молодые люди, не беспокойтесь. Придут родители, обрядим, я и псалтирь почитаю. Оно, знаете, и для них, когда человек в мундире, да... Ну, ну. Миша, приободрись, все там будем, брат. Ей-Богу! (Выходит.)

Таежников и Монастырский уходят в маленькую комнату. В большой - тишина, тени на стенах и потолке от низко горящей лампы, смутное и неподвижное пятно постели.

Монастырский. Что ж, идти, Михаил, или?.. Тогда я лампочку зажгу.

Таежников. Да, зажги. Керосин есть?

Монастырский (зажигая). Есть, хватит. Как все это неожиданно и быстро случилось! Я только что зашагал сюда, как обещал Раисе Филипповне, и как раз на углу... да. Почти на глазах. Знаешь, наискосок от "Палермо", там всегда такая езда...

Таежников. Она сама?

Монастырский. Сама.

Таежников. А мне сказала, что нечаянно. Клялась. (Усмехаясь.) Боится только, что Бог ее не простит. Раису мне рекомендовала. Ах, Таня,- вечная ты мука моя!

Монастырский. Тише говори. Мне все кажется, что она слушает.

Таежников. Не бойся: ничего не слышит.

Молчание.

Монастырский. Придет сейчас Елизавета Семеновна... тяжко подумать.

Таежников. А мы уйдем, да. Правильно: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Что мертвая! - я о живой говорю, вот об этой вечной мухе моей. Что надо, чтобы она возмутилась, где конец этой ужасающей покорности? Не могу я этого вместить. Егор! Буду кричать, буду вопить и неистовствовать, а не покорюсь. Восстану!

Монастырский. Она тебя любила.

Таежников. Нет. Разве osa смела любить? Это другие смеют любить, а она могла только жертвовать... ах, в этом-то и ужас мой, мое отчаяние!

Монастырский. Почему твой ужас?

Таежников. Молчи, не надо. А вдруг она действительно слышит - и улыбается? Дураки, говорит, дураки! Ведь ей кое-что известно такое, чего мы еще не знаем.

Mонастырский (тихо). Миша...

Молчание.

Таежников. Хорошо, больше не буду. Не надо. Это она всегда повторяла: не надо... хорошее слово! Холодно здесь.

Монастырский. Да, холодно. Пойдем.

Таежников. Пойдем. Как я буду сегодня смеяться и блистать в этом собрании талантливых и умных людей!

Монастырский. Разве пойдешь?

Таежников. Пойду, конечно. Ведь я немного ворон, я кормлюсь мертвечиной. (Усмехаясь.) Не понимаешь? Умирая, они, понимаешь, они отдают мне свою душу, свою жизнь и... страдания свои! О, сколько во мне этих жизней!

Монастырский. Ты меня удивляешь, Михаил: никак я не могу понять в тебе этого сочетания - силы и слабости. То ты на ногах не стоишь, как давеча, то...

Таежников. И не старайся понять, Егор, я и сам этого не понимаю. Одевайся, идем.

Одеваются.

Монастырский. За вещами я лучше пришлю. Как-то неловко, знаешь, точно чужое уносишь. Глупо!

Таежников. Погоди... Пройдем к ней.

Монастырский. Пройдем.

Входят, сняв шляпы. Лица их освещены, на стенах длинные, ломающиеся тени. Тишина.

Таежников. Ты видишь - там, где лежит она? Это не она, Егор. Это я умер, да, это я лежу. Таня умерла, умерла тихая Таня, и с нею умерло что-то драгоценнейшее во мне; мне кажется, что умер я сам. То, что осталось, то, что вот сейчас говорит с тобою и уйдет отсюда,- это уже не я. Это другой, чуждый и незнакомый мне человек. Сейчас я могу предсказывать, и я говорю тебе, Монастырский: мне предстоит большая и необыкновенная жизнь. Будет творчество; будут минуты огненного вдохновения, будут исступленные слезы над жизнью и страданиями людей; будет чей-то восторг, будут громкие клики приветствий,- но э_т_о ушло и больше не вернется никогда. Что мне эта женщина? - я ее не любил, она лишь призраком мелькнула, как тень безгласная... а с нею уходит моя юность, моя душа, мое неузнанное счастье. Пусть же спит тихо тихая Таня, а мы с тобою - идем, Монастырский.

Надевают шляпы и выходят.

Быстро падает занавес

КОММЕНТАРИИ

Впервые - в Литературно-художественном альманахе издательства "Шиповник", кн. 26. Пг., 1917.

При жизни Андреева не перепечатывалась.

Сохранилась авторизованная машинописная копия пьесы (ИРЛИ, ф. 9, оп. 1, ед. хр. 5).

Замысел пьесы о Достоевском, по-видимому, возник у Андреева в связи с теми острыми спорами вокруг творчества "пророка русской революции", которыми ознаменовано было уже начало нашего столетия, но которые особенно обострились после первой русской революции. В статьях М. Горького, Д. С. Мережковского, С. Н. Булгакова, А. Л. Волынского и других непримиримо обозначались два прямо противоположных подхода к творчеству великого писателя. Для Д. С. Мережковского, С. Н. Булгакова, А. Л. Волынского Достоевский- величайший писатель, прозорливо предсказавший многие страшные и трагические стороны русской революции, наглядно подтвердившиеся в 1905 г. Для М. Горького, напротив, Достоевский - "злой гений наш", создавший "увечное представление" о русской жизни и потому мешающий той "огромной работе" "внутренней реорганизации русской жизни", без которой для России нет будущего (М. Горький. Собр. соч., т. 24, с. 147, 149). Новый импульс спорам вокруг творчества Достоевского дали знаменитые постановки Московского Художественного театра по романам "Братья Карамазовы" и "Бесы" 1910-1913 гг. и не менее знаменитые протесты М. Горького против этих постановок в статьях "О "карамазовщине" и "Еще о "карамазовщине" (1913).

Сначала Андреев хотел принять непосредственное участие в этой дискуссии в защиту и Достоевского и Московского Художественного театра, но когда позиция Горького подучила широкое осуждение, уклонился. "Ваш ответ Горькому хорош,- писал он Вл. И. Немировичу-Данченко в связи с коллективным письмом Художественного театра M. Горькому, опубликованным в газете "Русское слово" 26 сентября 1913 г.- Мне жаль Горького и жаль литературу, которую он в своем лице поставил в столь горькое положение <...> Хотел я и сам писать, да теперь уж и не знаю" (Уч. зап. ТГУ, вып. 266, с. 236). Однако мысль выразить вполне определенно свое отношение к творчеству Достоевского с тех пор не покидала Андреева. Сугубо публицистически он частично реализовал ее в письмах к М. Горькому 1912 г., в словах репортеру газеты "Утро России" (1913, No 221 от 26 сентября) и "Письмах о театре" (1912-1913), где определил мхатовские постановки как "новую вершину, Казбек после Ай-Петри" (там же, с. 236). Но главным произведением на эту тему станет пьеса о творческой позиции раннего Достоевского "Милые призраки", где Андреев попытается представить писателя в качестве "друга всех труждающихся и обремененных".

В то же время проблема личности и творчества Ф. М. Достоевского в эпоху 1910-х гг. все больше и больше будет осознаваться Андреевым и как его собственная писательская проблема. В письме к И. А. Белоусову от апреля 1914 г. Андреев с гордостью заявит, что он - "петербуржец, это факт, и всегда им был. Посмотри: Москва - это Лев Толстой; Петербург - Достоевский. А я от кого происхожу, кто мои крестные папа и мама?" (Реквием, с. 71).

И еще более определенно в разговоре с молодым исследователем Достоевского Л. П. Гроссманом: "Из ушедших писателей мне ближе всех Достоевский. Я считаю себя его прямым учеником и последователем. В душе его много темного, до сих пор неразгаданного,- но тем сильнее он влечет к себе" (Гроссман Л., с. 250)..

Первый вариант пьесы "Милые призраки" был закончен Андреевым 1 ноября 1916 г. Эта дата стоит на экземпляре пьесы, хранящемся в ИРЛИ (ф. 9, оп. 1, ед. хр. 3). В этом варианте пьеса носит название "Живые и мертвые" и содержит в себе многочисленные пометки автора, а на обороте листов записанные карандашом наброски отдельных сцен окончательной редакции. По этому экземпляру пьесы можно проследить авторские поиски имен действующих лиц: герой зовется то Чесенский, то Кургановский, то - в основном - Перекрещенников. Монастырский носит фамилию Воронихин, Прелестнов - Грязнов, Незабытов - Приклонский, Григорий Аполлонович - Истомин (при первом появлении Приклонский называет его - "В. Григорьевич" - прямо указывая таким образом на В. Г. Белинского), Елизавета Семеновна в нескольких местах I действия именуется Евдокией Семеновной.

Первый акт этой редакции начинался, как и в окончательном виде, с развернутой ремарки, но, в отличие от итоговой, она содержала развернутую характеристику главного героя. После слов: "непонятны для окружающих" следовало: "За тяжелой угрюмостью часто следует наивная, почти детская светлая улыбка и такой же смех, за иронией - крайняя доверчивость". Кроме того, Андреев не только сразу же выводил героя на сцену, но и демонстрировал его в процессе творчества: "В настоящую минуту он сидит за своим столиком и вдохновенно пишет роман, глубоко и страстно переживая его. Оторвавшись от бумаги, кружится по комнатке, размахивает руками и, наконец, откровенно плачет, как плачут люди, когда они одни. Снова пишет, наскоро левой рукой вытирая слезы. Одет очень бедно".

Пьеса открывалась диалогом Елизаветы Семеновны и Перекрещенникова, в котором они выказывали гораздо больше человеческого взаимопонимания, чем в окончательной редакции. Елизавета Семеновна проявляла большой интерес к творчеству Перекрещенникова, сочувствовала его неудачам, возмущалась поведением руководителей журналов, судила о Гоголе и общем направлении "натуральной школы". Иначе, чем в окончательной редакции, была представлена и любовь героя пьесы к Раисе: "Он в этой чрезмерной даже любви почувствовал оскорбление <...> Пусть подождет да поплачет, пока я ее полюблю, а награждать себя я никому не позволю, я и в рай войду, только двери сломавши" - так истолковывал этот психологический казус Воронихин. Повесть Перекрещенникова в первой редакции называлась "Бедные люди" и только в окончательной была переименована в "Повесть в письмах".

К середине ноября 1916 г. пьеса была завершена. В письме от 16 ноября Андреев предлагал А. А. Измайлову прочесть пьесу в "тесном кружке серьезных людей" (см.: Чуваков В. Примечания к кн.: Андреев Леонид. Пьесы. М., 1959, с. 584).

В январе 1917 г. П. М. Пильский записал в свой дневник: "Андреев пригласил меня на чтение своей новой пьесы. Название "Милые призраки". Кроме меня был еще Homo novus, A. H. Чеботаревская-Сологуб, издатель "Шиповника" С. Копельман с женой... еще кто-то. Андреев хорошо читает. <...> Homo novus похвалил и пьесу и андреевское умение читать. И в самом деле, пьеса интересная, хотя, конечно, это не лучшая пьеса Андреева" (Одесский листок, 1919, No 136, 17 октября). В январе 1917 г. пьеса была одобрена к постановке Театрально-литературным комитетом.

Для своей пьесы Андреев воспользовался широко известным, но очень свободно воспроизведенным эпизодом начала литературной карьеры Ф. М. Достоевского, когда к молодому писателю белой ночью летом 1845 г. пришли с поздравлениями Д. В. Григорович и Н. А. Некрасов, только что познакомившиеся с рукописью "Бедных людей", а потом он был обласкан и идейным руководителем "натуральной школы" В. Г. Белинским. Этот эпизод известен и в изложении самого Ф. М. Достоевского в "Дневнике писателя за 1877 год" (см.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 25. Л., 1983, с. 28-31), и в изложении Д. В. Григоровича (см.: Григорович. Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961, с. 87-91). Однако на этом "биографичность" пьесы и исчерпывается. В остальном это скорее пьеса о Петербурге Достоевского. "Мне больше всего хотелось передать романтическое освещение "летнего Петербурга" с теми призраками, которые должны непременно носиться перед молодым Достоевским",- рассказывал драматург Ю. Соболеву (Соболев Ю. Леонид Андреев. Встречи и письма.- Художник и зритель, 1924, No 6-7, с. 131-132). Об этом же Андреев говорил и Л. П. Гроссману: "Не подумайте, что я взялся за драматизацию биографии Достоевского. Нисколько! Он даже носит в пьесе другую фамилию. Я избегаю всякой историчности. Я стремлюсь дать общий психологический облик молодого Достоевского на фоне тех лиц и впечатлений, которые отложились впоследствии творческими образами в его созданиях. Юный Достоевский живет среди Мармеладовых, Лебядкиных, пьяниц, шутов, проституток, загнанных и гордых девушек. Он с ними сталкивается, наблюдает их, вбирает в себя впечатления, которые отольются со временем в образы Аглаи или Сонечки и развернутся в огромные драмы Раскольникова или "Идиота" <...> Из биографии Достоевского взят только его образ - как я его понимаю - и один эпизод <...> Мне кажется... что мне удалось дать новый опыт построения драмы. Вокруг центрального лица заплетаются и развертываются события, отдаленно напоминающие нам страницы знакомых и любимых книг, причем все происходящее раскрывает нам во всех ее томительных противоречиях измученную и великую душу" (Гроссман Л., с. 255-256).

Самому автору пьеса представлялась чрезвычайно театральной, однако А. Р. Кугель, слушавший пьесу в "превосходном" чтении самого Андреева, предупреждал о том, что театры не сумеют справиться с тем, что составляет характерную черту пьесы. "У Андреева,- писал он,- все <...> подернуто дымкой очаровательного романтизма, как и подобает "милым призракам". Не действительность - да черт с ней, что мне о ней думать!- а сказка, пленительная и нежная, струится из этой пьесы Л. Андреева". И вот в передаче этой-то "атмосферы" сказки театры окажутся бессильны и будут обречены "играть совсем не то и совсем не так" (Театр и искусство, 1917, No 7, с. 136,138). Об этом же писал и Ю. Соболев, предваряя анализом пьесы свой разговор о ее постановке у К. Н. Незлобина. "Таежников - не только Достоевский в пору "Бедных людей",- но и сам Андреев в пору безвестности и бедности. И даже больше: история о студенте Таежникове, рукописи которого не принимают в редакциях,- есть история о всяком начинающем таланте. Но эта повесть, сама по себе печальная,- в пьесе рисуется романтически. Так вспоминаем мы о днях нашей юности, и в наших благостных о них воспоминаниях есть сладкая грусть и милая, примиряющая лирика. И ни в коем случае нельзя играть пьесу Андреева без налета этой романтической мечтательности; нельзя ее ставить без тонкого и искусного воплощения ее призрачности. Конечно, это трудно. Ведь приходится помнить, что над "призраками" Андреева веет дыхание Достоевского, но Достоевского, преломленного сквозь призму лично-андреевского мироощущения. Это не Достоевский в его подлинном образе, а в его как бы призрачности - в далеком волнующем отражении. И все персонажи - они и из Достоевского, и из Андреева" (Соболе в Ю. Театр К. Незлобина.- Рампа и жизнь, 1917, No 9, с. 8). "Сиянием вечного духа "призрачной реальности" представлялась пьеса и рецензенту газеты "Русская воля". Не биографию, а "психографию" молодого писателя, почувствовавшего "первые трепетания творческих крыл", по его мнению, предстояло играть театрам (Ашъ. "Милые призраки" Л. Н. Андреева.- Русская воля, 1917, No 38).

Премьера пьесы состоялась в Александрийском театре 6 февраля 1917 г. Ставил спектакль Е. П. Карпов. Роли исполняли: Таежников - П. И. Лешков, Горожанкин - Н. П. Шаповаленко, Елизавета Семеновна - Е. П. Корчагина-Александровская, Таня - Н. Г. Коваленская, Монастырский - И. М. Уралов, Прелестнов - В. Н. Давыдов, Раиса - М. И. Данилова, Паулина - Е. И. Тиме, Незабытов - К. Н. Вертышев, Григорий Аполлонович - Л. С. Вивьен, Яков Иванович - А. Н. Лаврентьев. Спектакль сохранялся и после революции. В сезоне 1917/18 г. он прошел 9 раз (Советский театр. Документы и материалы. Русский советский театр. 1917-1921. Л., Искусство, 1968, с. 210). Как вспоминал Л. П. Гроссман, "пьеса имела успех у молодежи, и Андреев, видимо, чувствовал себя глубоко удовлетворенным этим теплым приемом". Однако он говорил Гроссману: "Публика не почувствовала трагизма моего Таежникова... возвышенность его мысли, душевное боление человеческим страданием, великое милосердие в плане творческих вдохновений - и рядом с этим какая-то суровая душевная складка, неприязнь к конкретному "ближнему", внутренний холод и даже жестокость к любящему существу" (Гроссман Л., с. 256-257).

После спектакля появился ряд отзывов, в которых говорилось и о пьесе (о постановке "Милых призраков" см.: Берлина М. С. Пьесы Леонида Андреева на Александрийской сцене.- В сб.: Русский театр и драматургия 1907-1917 годов. Л., 1988, с. 87- 91).

С большой статьей выступила Л. Я. Гуревич (Речь, 1917, 8 февр., No 37). Она писала, что "все это, бесспорно, вариации на мотивы из Достоевского", но отказывалась видеть в Таежникове сходство с молодым Достоевским - он "должен иметь в себе нечто от его исступленной души, кипящей в водовороте великих идей, терзаемой ненавистью, любовью, жалостью, во все впивающейся пронзительным взглядом, все уносящей в вихре своих творческих постижений", а у Андреева, и особенно в исполнении "бестемпераментного молодого артиста Лешкова", Таежников -"красивый молодой человек, съедаемый внутренней мукой, в которой уязвленная гордыня непризнанного писателя сливается с сухою, замкнутою в себе злобою". "И право, надо быть типично современным, ушедшим в свое "я", оторванным от всего живущего писателем,- писала Гуревич об Андрееве,- чтобы до такой степени утерять понимание самых простых вещей, самых незыблемых истин сердца и, взявшись за изображение великого человека, незаметно для себя, представить его таким не тонким и не чутким к человеческому страданию". Столь же не удовлетворило Гуревич и окружение Таежникова: "Здесь бродят тенями напоминающие кого-то фигуры несчастных людей". Постановка пьесы показалась ей "скучной и бледной".

Критик журнала "Аполлон" назвал "Милые призраки" "театральным маскарадом", в котором "огрублены идеи Достоевского" (1917, No 2-3, с. 76).

Почти всех не устроил Лешков в роли Таежникова, роль оказалась ему не по плечу. "Бедный молодой человек. Он меньше чем кто-либо виноват, что он не Достоевский",- писал один из рецензентов (Люций. "Милые призраки" в Александрийском театре.- Вечернее время, 1917, 7 февр.). Выделяли Монастырского в исполнении Уралова: "Тут хорошо было все: от охрипшего голоса и до манеры увальня, не сознающего своей силы" (Долгов Н. "Милые призраки", пьеса Леонида Андреева.- Биржевые ведомости, 1917, 8 февр.).

Излишне мрачными, не передающими облика летнего Петербурга казались декорации спектакля (Горский В. "Милые призраки", драма Л. Андреева.- Новое время, 1917, 8 февр.). И только один К. Арабажин находил представление "прекрасным и стройным", а пьесу исполненной бурлящей радости и ликования: "Тут со дна идут к высотам Шаляпины и Достоевские, и есть выход из мрака к свету! Вот что трогает и восхищает" (Биржевые ведомости, утр. вып., 1917, 7 февр.).

Премьера "Милых призраков" состоялась в Театре К. Н. Незлобина 21 февраля 1917 г. Постановка H. H. Званцева. Роли исполняли: Таежников - В. И. Лихачев, Горожанкин - Д. Я. Грузинский, Елизавета Семеновна - О. П. Нарбекова, Таня - Ардатова, Сеня - Волкова, Монастырский - П. И. Старковский, Тугаринова - В. Н. Петрова-Волина, Раиса - Б. И. Рутковская, Прелестнов - А. П. Нелидов, Паулина - А. К. Янушева, Незабытов - Максимов, Григорий Аполлонович - В. И. Маликов, Яков Иванович - Ордынский. О переговорах с Незлобиным у Андреева сохранились не самые приятные воспоминания (см.: Советский театр. Документы и материалы. 1917-1921, с. 386).

Пресса писала о "скромном" успехе спектакля и в связи с ним снова о пьесе. Н. Е. Эфросу драма понравилась больше, чем постановка, но и о ней он отзывался сдержанно: "Вина за то, что "Милые призраки" на сцене проиграли, частью на исполнении, частью же и на самой пьесе. "Милые призраки"- не столько произведение, сколько затея, и затея хитрая, трудная, опасная, на которой очень легко сорваться... Живые существа воистину обратились в призраки, в реминисценции... Исполнители цеплялись за внешние приметы" (Русские ведомости, 1917, 22 февр., No 43). Прохладно писал о спектакле рецензент газеты "Утро России", но вместе с тем отмечал, что здесь были моменты "того глубокого захвата, когда зал, затаив дыхание, влажными глазами следит из темноты за движением сценических образов". В Таежникове критик видел черты не только Достоевского, но молодого Андреева (А. К. "Милые призраки".- Утро России, 1917, 22 февр., No 22). В газете "Раннее утро" замечали, что "Милые призраки" "не потрясли, не взволновали ничьей благодарно любящей души, проникновенно чтущей жестокий талант Достоевского". Незлобинцы, по мнению рецензента, разыграли пьесу "старательно и добросовестно и даже с "надрывом", как и полагается по Достоевскому", хотя "ходульность некоторых положений" и "литературная нарочитость" роли Таежникова неизбежно сказывались на сценической трактовке центрального образа (Шаланский А. "Милые призраки".- Раннее утро, 1917, 22 февр. No 43). Отрицательно отнесся к спектаклю Ю. В. Соболев. Он упрекнул театр в отсутствии у всех действующих лиц "возвышенной романтики" (см.: Рампа и жизнь, 1917, No 9, с. 8).

15 сентября 1917 г. сезон в Нижегородском театре открылся "Милыми призраками" (Театр и искусство, 1917, No 40, с. 699).

Стр. 306. С тех пор как Вечный Судия дал мне женщину...- перефразировка строк стихотворения М. Ю. Лермонтова "Пророк" ("С тех пор, как вечный судия мне дал всеведенье Пророка..." - 1841).

"Увы! Ничто не вечно!.." - куплет из песни В. С. Курочкина "Плачущий муж", вольный перевод стихотворения П.-Ж. Беранже.

Стр. 308. "Подзовем-ка ее, да расспросим..." - строка из стихотворения Н. А. Некрасова "Убогая и нарядная" (1859).

Гарпагон - имя героя комедии Ж.-Б. Мольера "Скупой", стало нарицательным для обозначения скряги.

Стр. 311. Маркиз Поза - герой романтической драмы Ф. Шиллера (1759-1805) "Дон Карлос" (1783-1787) маркиз де Поза, мальтийский рыцарь, "гражданин мира", мечтавший о преобразовании человеческого общества и пожертвовавший своей жизнью во имя дружбы.

Стр. 313. Эх... одна дорога торная открыта к кабаку!- слегка измененная строка из стихотворения Н. А. Некрасова "Пьяница" (1845).

Стр. 314. "Прийдите ко мне все труждающиеся и обремененные" - слова Иисуса Христа (Евангелие от Матфея, гл. 11, стих 28).

Стр. 318. ...враги человеку домашние его...- слова из Евангелия (Евангелие от Матфея, гл. 10, стих 36).

"Рыцарь печального образа" - Дон Кихот - герой знаменитого романа Мигеля Сервантеса де Сааведра (1545-1616) "Славный рыцарь Дон Кихот Ламанчский", необычайно популярного в России XIX в. К образу Дон Кихота обращались в своем творчестве В. Г. Белинский, А. И. Герцен, И. С. Тургенев, Н. Г. Чернышевский и Ф. М. Достоевский. В романтической литературе один из наиболее значительных образов носителей философии "мировой скорби".

Стр. 319. "Играй, Адель, не знай печали..." - романс М. И. Глинки на слова стихотворения А. С. Пушкина "Адели" (1822).

Адонис - в греческой мифологии прекрасный сын Мирры, превращенной богами в дерево. Младенец, рожденный мирровым деревом, отличался редкой красотой.

Стр. 320. Амфитрион - в греческой мифологии царь Тирнифа. В новой литературе благодаря трактовке образа Ж.-Б. Мольером стал синонимом гостеприимного хлебосольного хозяина ("Настоящий Амфитрион - Амфитрион, у которого обедают").

Стр. 322. Хожалый - полицейский солдат, городовой.

Стр. 325. Грановский Тимофей Николаевич (1813-1855) - историк, профессор Московского университета, ратовал за просвещение и свободу личности.

Неистовейший Виссарион - Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848), прозванный так современниками за страстную непримиримость по отношению к позиции своих противников.

Стр. 326. "Смело, братья, ветром полный..." - второй куплет из песни "Пловец", музыка К. П. Вильбоа, слова H. M. Языкова.

Стр. 330. Мальстрем - водоворот у берегов Норвегии.

Стр. 331. Милое, но погибшее создание - выражение из драматических сцен А. С. Пушкина "Пир во время чумы", означает женщину легкого поведения (точно: "погибшее, но милое создание"). Широко вошло в демократическую литературу 1860-х годов.

Стр. 334. "Еду ли ночью по улице темной..." - строки из стихотворения Н. А. Некрасова, называвшегося по первой строке (1847).

Стр. 338. ..."я брожу как вечный жид в сочинении г. Евгения Сю...- Эжен Сю (1804-1857), французский писатель, в своем авантюрном романе-сатире "Вечный жид" (1844) описал похождения скитальца-еврея Агасфера, воспользовавшись сюжетом многочисленных средневековых сказаний об осужденном Богом на вечное странствование за то, что не дал изнемогшему под тяжестью креста Иисусу Христу отдохнуть в своем доме по пути к Голгофе.

Стр. 350. Бежал Гарун быстрее лани - неточная строка из поэмы М. Ю. Лермонтова "Беглец" (1838).

Стр. 351-352. ...человек пишет соком и кровью своих нервов...- неточная цитата из статьи-памфлета немецкого публициста Людвига Берне (1786-1837) "Менцель-французоед" (1837): "Я пишу кровью моего сердца и соком моих нервов" (Берне Л. Сочинения. В 2-х т., т. I, изд. 2-е. СПб., 1896, с. 7).

Стр. 352. "Цын-Киу-Тонг" господина Зотова.- Зотов Рафаил Михайлович (1795-1871) - писатель и театральный деятель, автор исторических романов, в том числе и романа "Цынг-Киу-Тонг, или Добрые дела духа тьмы" (1857).

"Алексис, или Хижина в лесу" господина Дюкре-Дюминиля.- Дюкре-Дюмениль Гильом (1761-1819)- французский писатель, автор исторических романов, в том числе романа "Алексис, или Домик в лесу. Манускрипт, найденный на берегу Изеры и изданный в свет сочинителем Лолитты и Фанфана" (1794).

Стр. 355. Пушкин говорит, что писатель сам свой высший суд.- См. стихотворение А. С. Пушкина "Поэту" (1830).

Стр. 357. Я Ахилл-хил-хил...- начало куплетов Ахилла из оперы-фарса Ж. Оффенбаха "Прекрасная Елена", чрезвычайно популярной в конце 1860-1870-х гг.

Стр. 358. ...притчу о тех, кто на брачный пир явился не в праздничных одеждах...- евангельская притча (см.: Евангелие от Матфея, гл. 22).