Умер Борис Садовской, поэт, беллетрист, историк литературы. Я узнал, что он умер, случайно, в разговоре, и не мог даже выяснить, когда именно это случилось. Может быть, месяц тому назад, а может быть - год. Ни в одном советском издании, кажется, не писали о том ни строчки. Здесь не писали тоже.
В 1913 году, пишучи цикл стихов под общим заглавием "Самовар", последнее стихотворение закончил он пожеланием умереть
В этом стихе затаена была очень грустная мысль. Уже тогда, 12 лет назад, Садовской знал, что легкая, безболезненная кончина вряд ли ему суждена. Болезнь, сгубившая1 Гейне, Ницше, Языкова, - давала уже себя знать, Садовской очень деятельно лечился, но все, конечно, было напрасно. С 1915 года начались местные параличи (в руке, в ноге), а в 1916 году он слег окончательно, чтобы 8 или 9 последних лет провести в "матрацной могиле". Теперь, говорят, он умер на больничной койке, в том самом Нижнем Новгороде, где в 1881 году родился.
Если не ошибаюсь, он начал печататься в 1904 году2, в "Весах", преимущественно в библиографическом отделе. На первых порах он попал под деспотическое влияние Брюсова и принадлежал к числу тех "литературных мальчиков", как их тогда называли, которые, сами того не замечая, были послушным орудием в руках Брюсова. Через несколько лет, однако, Садовской "вырос", стал проявлять независимость - и его отношения с Брюсовым испортились навсегда.
Стать выдающимся, исключительно крупным писателем Садовскому не было суждено. Помимо размеров и свойств его Дарования в этом, мне думается, сыграла большую роль и его болезнь. Она не только подтачивала его силы и не давала развиться, но и почти совсем вывела его из литературного строя приблизительно около 1916 года, то есть на 35-м году жизни и на 12-м году писательства.
Тем не менее незаметной фигурой назвать его никак невозможно. Конечно, ни школы, ни даже группы, ни даже, пожалуй, своего, ему лишь присущего, стиля Садовскому создать не довелось. Он прошел без влияния. Больше того: неизменно выступая на стороне так называемой "символистской" (не точнее ли говорить - "модернистской"?) фаланги, порою даже в стиле ее самых деятельных застрельщиков, - сам Садовской, по своим писаниям, вряд ли вполне может быть отнесен к этой фаланге. Его истинные учителя не Бальмонт, не Брюсов - а Пушкин, Фет, Вяземский, Державин. Если бы модернистов не существовало вовсе - Садовской был бы таков же или почти таков же, каков он был. Можно, пожалуй, сказать, что Садовской - поэт более девятнадцатого столетия, нежели двадцатого.
Вероятно, его дарование как поэта было невелико. Но оно было в высшей степени гармонично. Он умел не браться за темы, которые были бы больше его, не ставил себе задач непосильных. Поэтому он никогда не рисковал, так сказать, сорвать голос. Стихи его никогда не изумляли, не поражали, даже и не восхищали, - но это всегда была чистая и возвышенная поэзия. Точно учитывая свои силы, Садовской в поэзии был несколько сдержан, как был и в жизненном обиходе. Если угодно, лирика его была даже суховата, - но зато читатель никогда не мог заподозрить Садовского в желании показаться не тем, что он есть, - в позерстве, притворстве, лжи. Садовской был правдив. А быть правдивым поэту труднее, чем об этом принято думать. В стихах своих Садовской говорил скромнее и меньше, чем мог бы сказать. А сколькие стихотворцы, порой прославленные, в уме и сердце имеют лишь малую долю того, о чем сочиняют.
Кроме шести, если не ошибаюсь, книг стихов3 ("Позднее утро", "Пятьдесят лебедей", "Пять поэм", "Самовар", "Полдень", "Обитель смерти"), Садовской написал несколько томов прозы: "Узор чугунный", "Адмиралтейская игла", "Яблочный царек", "Двуглавый орел", "Лебединые клики". Как прозаика его часто смешивали с так называемыми "стилизаторами". Это неверно. Лишь незначительная часть его рассказов ("Из бумаг князя К", "Три встречи с Пушкиным" и др.) могут быть названы стилизациями, то есть представляют собою как бы документы, писанные не в нашу эпоху. Все прочее писано от лица нашего современника, и только сюжеты чаще всего взяты Садовским из XVIII и первой половины XIX столетий. Это была его излюбленная пора, изученная любовно и тщательно, описанная все с тою же присущей Садовскому сдержанностью, но всегда - выразительно, четко, прозрачнейшим русским языком.
Параллелью к художественной прозе Садовского являются его историко-литературные и критические работы, частью разбросанные по журналам, частью объединенные в сборники: "Русская Камена", "Ледоход", "Озимь". Все это плоды того же пристрастия к отошедшей русской литературе, пристрастия, всегда проступавшего и в его оценках литературы новой. Наиболее ценными мне представляются его работы над неизученными черновиками Фета. Садовскому же, кстати сказать, принадлежит и первое опубликование документов и обстоятельств, относящихся к предсмертным минутам Фета4. Как историк литературы Садовской мог гордиться любовью П.И. Бартенева5 и М.О. Гершензона.
В литературных кругах его порой недолюбливали. Это было несправедливо, но причин тому было несколько. В обращении был он очень сдержан, пожалуй - холоден, но это потому, что до щепетильности был целомудрен в проявлении всякого чувства. К тому же был самолюбив и побаивался, что его протянутая рука повиснет в воздухе. Запанибратства, столь свойственного российской дружбе, боялся он всего пуще. Лично мои отношения с ним тоже начались с чего-то похожего на тайную неприязнь. Но однажды, году в 1912-м, разговорились в редакции "Мусагета"6 - и прорвалось что-то: стали друзьями - и уже навсегда.
Второй, очень важной, причиной его неладов с литераторами были политические тяготения Садовского. Я нарочно говорю - тяготения, а не взгляды, потому что взглядов, то есть убеждений, основанных на теории, на строго обдуманном историческом изучении, у него, пожалуй, и не было. Однако ж любил он подчеркивать свой монархизм, свою крайнюю реакционность. Мне кажется, повторяю, что тут им руководило скорее эстетическое любование старой, великодержавной Россией, даже влюбленность в нее - нежели серьезно обдуманное политическое мировоззрение. Как бы то ни было, монархизм в эпоху 1905-1907 годов был слишком непопулярен и для писателя не мог пройти безнаказанно. Садовской же еще поддразнивал. То в богемское либеральнейшее кафе на Тверском бульваре являлся в дворянской фуражке с красным околышем; то правовернейшему эсеру, чуть-чуть лишь подмигивая, расписывал он обширность своих поместий (в действительности - ничтожных); с радикальнейшей дамой заводил речь о прелестях крепостного права; притворялся антисемитом, а мне признавался, что в действительности не любит одних лишь выкрестов; когда я переводил Бялика, Черниховского - их поэзией Садовской восхищался.
Конечно, во всем этом было много ненужного озорства. Но как холодностью, сухостью прикрывал он доброе, отзывчивое дружеское сердце, так под вызывающей крепостнической позой прятал огромнейшую, благоговейную, порою мучительную любовь к России. Никогда не забуду, как встретились мы однажды в "Летучей Мыши"8 на репетиции. Кажется, было это осенью 1916 года. Вдребезги больной, едва передвигающий ноги, обутые в валенки (башмаков уже не мог носить), поминутно оступающийся, падающий, Садовской увел меня в едва освещенный угол пустой столовой, сел за длинный дубовый, ничем не покрытый стол - и под звуки какой-то "Катеньки", доносящейся из зрительного зала, - заговорил. С болью, с отчаянием говорил о войне, со злобной ненавистью - о Николае II9. И заплакал, а плачущий Садовской - не легкое и не частое зрелище! Потом утер слезы, поглядел на меня и сказал с улыбкой:
- Это все вы Россию сгубили, проклятые либералы. Ну, да уж Бог с вами.
В последний раз я видел его летом 1917 года, в лечебнице Майкова. Он приезжал из Нижнего лечить ногу, сломанную при падении. Я ходил к нему с Гершензоном, которого теперь тоже нет уже. Совершенно лысый, с большой бородой, неожиданно темной (Садовской был белокур), он сидел на кровати, рассказывал, что изучает отцов церкви, а также много переводит с польского и английского. Очень бодрился, рассказывал о кружке молодежи, который в Нижнем собирается возле его постели - слушать лекции о русской поэзии. Но чувствовалось, что это свидание - последнее.
Так и было. Я больше его не видел. Он вскоре уехал в Нижний, слег и уже не встал до кончины. Писал редко, едва выводя карандашные каракули, а то и вовсе диктуя. В конце 1918 года произошла между нами размолвка. Я послал ему приглашение: участвовать в журнале "Москва", одном из последних частных периодических изданий. Садовской ответил отказом, сообщая, что дал зарок не печатать ни строчки, пока не сгинут большевики. На мои возражения он прислал новое письмо, в котором называл меня большевиком и заявлял, что прекращает всякие отношения со мною и с Гершензоном. Писал, что ему нет дела до брюсовского большевизма: на то Брюсов - демон; нет дела до Белого: на то Белый - ангел, а вот как не стыдно нам с Гершензоном, людям?
Обвинение было несправедливо и безоглядно. Мы решили смолчать и дать Садовскому опомниться. Через полгода он сам написал нам обоим - и дружба восстановилась. Летом 1920 года я хлопотал о некоторых делах его. Потом, по его поручению, послал ему шоколаду, но уж ответа не получил. В трудностях того времени было не до писем. Потом я уехал за границу. Думаю, что последние годы его жизни были ужасны. Если так страдали здоровые, то как должен был страдать он, в голоде, в холоде, разбитый параличом, видящий гибель и оплевание всего, что было для него свято: России, литературы. За эти страдания простятся ему все грехи, ежели они были. Те, кто знал его хорошо и близко, навсегда сберегут о нем память самую дружескую, самую любовную.
Слух о смерти Б.А.Садовского оказался ложным: он умер не в 1925 , как считал В. Ходасевич, а в 1952 г., в полной нищете и забвении.
1. Болезнь, сгубившая... - Прогрессивный паралич на почве сифилиса.
2. ...он начал печататься в 1904 году... - Это утверждение верно лишь применительно к столичной печати. В печати нижегородской Садовской дебютировал в 1901 г.
3. Кроме шести... книг стихов... - Ходасевич спутал название одной книги ("Пять поэм" на самом деле назывались "Косые лучи. Пять поэм". М., 1914) и не упомянул еще одного сборника - "Морозные узоры. Рассказы в стихах и прозе" (Пг, 1922), о котором, вероятно, не знал.
4. ...первое опубликование документов... - См.: Садовской Б. Ледоход. Пг., 1916.
5. Бартенев Петр Иванович (1829-1912) - историк, издатель журнала "Русский архив". Об отношениях Садовского с ним см.: Российский архив. С. 162-164.
6. "Мусагет" - московское символистское книгоиздательство, существовавшее в 1909-1917 гг.
7. "Летучая Мышь" - московский (позже возобновленный в эмиграции) театр миниатюр под руководством Н.Ф.Балиева. И Садовской, и Ходасевич много писали для него.
8. ...со злобной ненавистью - о Николае II. - См. в стихотворении Садовского "Цари и поэты" (1917):
Лишь пред тобой немела лира
И замирал хвалебный строй,
Царь-мученик с лицом вампира,
Несчастный Николай Второй!
(Садовской Б. Обитель смерти. Н.Новгород, 1917. С. 43).