Покровский Михаил Николаевич - Русская история с древнейших времен. Часть 1

аключается крупное научное открытие, до сих пор недостаточно учтенное историками, специально изучавшими наш ХVI век, хотя первые указания на сознательную планировку реформ, шедшую гораздо дальше того, что в действительности осуществилось, относятся еще к семидесятым годам прошлого столетия**. Особенный скептицизм вызывало существование современной Грозному публицистики, хотя, казалось бы, само по себе было ясно, что переписка царя с Курбским не могла быть изолированным фактом. Формулировать свои политические взгляды на бумаге, защищать их с пером в руке не могло же быть индивидуальной привычкой двух человек. Скептицизму много помогало твердо укоренившееся убеждение в поголовной безграмотности старой Московской Руси, но и это убеждение должно было поколебаться хотя бы у тех, кто знал, что для занятия некоторых должностей (губного головы, например, о котором будет еще речь ниже) уже при Грозном требовался минимальный образовательный ценз - грамотность, - кто знал, какую роль играли в те времена люди пера и бумаги, дьяки, в глазах иностранцев часто бывшие вершителями судеб государства. "Читающей публики", в нашем смысле, конечно, не было, но в любом медвежьем углу могли найтись люди, умевшие прочесть написанное и рассказать содержание его своим соседям***. Печатать было, пожалуй, еще не для кого - печатный станок и заведен был при Грозном только для богослужебных книг, но писать было кому, и то, что нравилось, приобретало достаточно широкое распространение, чтобы влиять на умы, по крайней мере, верхних командующих слоев. Так возник целый ряд произведений, в привычную для того времени форму притчи, апокрифа или нравоучительного исторического рассказа влагавших очень деловое содержание. То была иногда челобитная, будто бы поданная царю каким-то служилым человеком, то разговоры, которые будто бы вели о России заграничные знаменитости того времени, то повести о чужих землях и царях, в которых, однако же, нетрудно было узнать Московское государство и Ивана Васильевича, то откровения святых чудотворцев. Большая часть дошедших до нас произведений этого рода связана с именем лица, несомненно, легендарного, что, конечно, не мешало ему иметь однофамильцев и в действительной жизни, "выезжего из Литвы" Ивана Семеновича Пересветова****. Прошедший "весь свет" "воинник", служивший на своем веку и "Фордынальческому", и "Янушу, угорскому королю", и Петру "волоскому воеводе", был чрезвычайно удобной ширмой для резкой критики отечественных порядков: с одной стороны, он импонировал своим авторитетом полуиностранца, видавшего тогдашнюю Европу и могшего сослаться, при случае, на ее порядки; с другой, именно как с иностранца, что с него возьмешь, коли он и погрешит чем против православной старины. А грешит в этом случае наш памфлетист много. Его этико-религиозные взгляды поражают своей широтой, если припомнить, что дело идет о современнике Стоглавого собора. Церковная идеология совершенно чужда этому в высшей степени светскому человеку. Пересветов недаром выехал из Литвы, где в то время сильна была протестантская пропаганда - Евангелие для него едва ли не единственный религиозный авторитет, да и то не столько из-за своего божественного происхождения, сколько ради заключающихся в нем нравственных идей. Христос "дал нам Евангелие правду", а правда - выше веры: "Не веру Бог любит, а правду". Если по старой памяти и говорится о "ереси" греков, как о причине падения Царьграда, то это не более как остаток традиционной фразеологии; на самом деле причиной катастрофы было то, что греки "Евангелие читали, а иные слушали, а воли Божией не творили". А вот "неверный иноплеменник", Махмет-салтан, царь турецкий (Магомет II), "великую правду в царство свое ввел" - "и за то ему Бог помогает". За такие речи в Московском царстве и на костер недолго было попасть, а уж в монастырское заточение наверняка полуиностранный псевдоним был очень кстати.

   ______________________

   * См. по этому поводу статью Дитятина "Роль челобитий и земских соборов", etc. и статью пишущего эти строки в сборнике "Мелкая земская единица" (СПб:, 1003).

   ** Статьи проф. Жданова о "Стоглавом соборе" появились в 1876 году.

   *** Губная грамота 1539 года предполагает, например, существование грамотных помещиков - и притом не как единичное исключение - в Белозерском уезде.

   **** Все связанные с этим именем памфлеты собраны и изданы г. Ржигой ("И.С. Пересветов, публицист XVI века". - М., 1908). Издатель усиленно старается доказать реальность номинального автора, но ему удается лишь установить существование фамилии Пересветовых в XVI веке. Еще менее, конечно, можно кого-либо убедить ссылками на рукописи XVI века, как это делает автор другого издания о Пересветове, г. Яворский. Если бы весь план реформы и опричнины вышел из чьей-либо одной головы, существование его не пришлось бы доказывать таким сложным способом.

   ______________________

   Пересветовские писания все сосредоточиваются около одной центральной темы: причин падения Константинополя, гибели православного царя Константина Ивановича и успеха неверного Магомет-салтана. Тема была весьма популярна в тогдашней русской литературе, но никто ее не рассматривал с такой точки зрения Благочестивые книжники видели в этом событие скорее рад остное: ересь была посрамлена, а древнее благочестие воссияло, яко солнце, и место падшего Второго Рима занял Третий Рим - Москва. Приличие требовало пролить несколько слез по поводу гибели старой столицы православного царства, но ей была уже готова наследница, и особенно плакать было не о чем. Для Пересветова падение Константинополя - прежде всего грозный исторический пример того, как гибнут государства, которыми плохо, управляют, где нет "правды". "Третий Рим" его нисколько не интересует: если в Москве дела будут идти таким же порядком, как в Византии, и Москве не миновать такого же конца. Будущая политическая карьера Москвы всецело зависит от того, есть ли здесь "правда". Это ничего, что в Москве "вера христианская добра и красота церковная велика": "Коли правды нет, то всего нет". А правды не будет, пока будет сохраняться удельный способ управления. Петр, волошский воевода, устами которого высказываются наиболее смелые пересветовские сентенции (для них, таким образом, понадобился двойной псевдоним), говорил, что царь Иван "особную войну на свое царство напущает", дает города и волости держать вельможам, а вельможи от слез и от крови христианской богатеют нечистым собранием. Кормленщики являются, таким образом, первым препятствием к осуществлению "правды" на Русской земле. А между тем Махмет-салтан давно подал пример, как обойтись без кормлений: неверный, он "богоугодная учинил, великую мудрость и правду в царство свое ввел" - по всему царству разослал верных своих судей, "изоброчивши их из казны своим жалованьем". "А присуд (судебные пошлины) велел брать на себя в казну", чтобы судьям не было искушения судить неправо, и выдал им книги судебные, по чему им винить и править. Пересветовские памфлеты возникли, как можно судить по целому ряду признаков, между 1545 - 1548 годами, а так называемый "Царский судебник" Ивана Васильевича издан в июне 1550 года. Одной этой справки достаточно, чтобы видеть, насколько публицистика времен Грозного была тесно связана с жизнью. Но Махмет-салтан не ограничился централизацией одних судебных доходов - он ввел "единство кассы" для всех своих доходов без исключения: "И с городов, и с волостей, и из вотчин, и из поместий все доходы в казну свою царскую велел собирати во всякий час", а сборщиков из казны оброчил своим жалованьем. Так же точно, на жалованье, организована и вся военная сила. Московское государство давно начало переходить от натурального хозяйства к денежному, но действительность была бесконечно далека от такой грандиозной ломки всего административного аппарата, от полной замены феодального государства с его вассалитетом, режимом централизованной монархии, с чиновничеством на жалованье. То, что грезилось Пересветову, осуществилось лишь в XVIII веке. Еще дольше пришлось дожидаться своей реализации другой мысли нашего публициста. Он великий противник рабства. Его герой, Махмет-салтан турецкий, велел "огнем пожещи" книги полные и докладные - документы о холопстве - и даже пленникам позволял выкупаться на волю по истечении семилетнего срока. И устами турецкого владыки высказывается великолепная апология свободы народа, как необходимого условия национальной самостоятельности. "В котором царстве люди порабощенны, и в том царстве люди не храбры..." Этой "правды" потомкам Пересветова пришлось ждать совсем долго. Но логика денежного хозяйства неотвратимо вела к замене холопства вольнонаемным трудом, и не вина была нашего автора, что блестящий экономический расцвет первой половины века так скоро уступил место кризису и реакции.

   Но Пересветов был не только представителем нового экономического миросозерцания - его индивидуальная черта не в этом; тут у него нашлись бы товарищи и из лагеря, с которым он был в лютой вражде. Денежное хозяйство не прочь были использовать и бояре - и грабежи кормленщиков были своеобразной формой эксплуатации новых источников дохода. Пересветов - не землевладелец-предприниматель и не буржуа из города. На купца он смотрит с обычной точки зрения средневекового потребителя: купец - обманщик, за ним нужно строго следить, торговля должна быть точно регламентирована, цены должно назначать государство, а если кто обманет, обвесит или обмерит или цену возьмет "больше устава царева", "таковому смертная казнь бывает". И богатый землевладелец, кто бы он ни был, не возбуждает его сочувствия. Вельможи Ивана Васильевича не только потому плохи, что они "от слез и от крови христианской богатеют", но и потому, что они вообще богатеют "и ленивеют". "Богатый о войне не мыслит, мыслит об упокой; хотя и богатырь обогатеет, и он обленивеет". И не трудно заметить группу, на стороне которой все симпатии Пересветова: ни о чем так не заботятся его герои, как о "воинниках". Махмет-салтан "умножил сердце свое к войску своему и возвеселил вся войска своя. С году на год оброчил их своим царским жалованьем из казны своей, кто чего достоин, - а казне его нет конца...". Петр, волошский воевода, поучает Ивана Васильевича: "Воина держать, как сокола чередить, - всегда ему сердце веселить, а ни в чем на него кручины не допустить... Который воинник лют будет против недруга государева играти смертною игрою и крепко будет за веру христианскую стоять, ино таковым воинникам имена возвышати и сердца их веселити, и жаловании из казны своей государевой прибавляти... и к себе их припущати и во всем им верити, и жалобы их слушать во всем, и любить их как отцу детей своих, и быти до них щедру". И Царьград пал от того, что у царя Константина "воинники" оскудели и обнищали. Но не все военные люди на одно лицо; крупные вассалы московского великого князя, которые "тем слуги его называются, что цветно, конно и людно выезжают на службу его, а крепко за веру христианскую не стоят", только "оскужают" Московское царство. Идеал Пересветова тот воинник, что "в убогом образе" пришел к Августу Кесарю (любопытно, что о родстве его с московским государем наш публицист не упоминает ни словом - так мало интересует его церковная легенда) - "и Август Кесарь за то его пожаловал и держал его близко себя и род его". Вместо пышного вассалитета Петр, волошский воевода, рекомендует небольшое, но отборное наемное войско: "Двадцать тысяч юнаков храбрых с огненною стрельбою". Какого происхождения "храбрые юнаки" - все равно: "Кто у царя (Махмет-салтана) против недруга крепко стоит, играет смертною игрою, полки недруга разрывает, верно служит, хотя от меньшего колена, и он его величество поднимает и имя ему велико дает... А ведома нет, какова отца они дети, да для их мудрости царь велико на них имя наложил".

   Чтобы понять эти намеки первого русского публициста - из светских публицистов Пересветов, безусловно, был в Московском государстве первым по времени: Курбский стал писать лет на двадцать позже; современный читатель должен вспомнить, что как раз на эту эпоху приходится окончательное юридическое упрочение одного очень известного обычая Московской Руси. Ища себе экономической опоры в кормлениях, падавшее боярство пыталось найти юридическую в местничестве. Сущность местничества заключалась в наследственности отношений между должностями: каждая служилая семья занимала определенное положение в ряду других таких же семей, и каждый член ее, независимо от своих личных заслуг, мог претендовать на такое место в служебной иерархии, какое занимали его предки. Формально местничество связано, конечно, с патриархальными представлениями - с тем "групповым началом", о котором нам не раз уже приходилось говорить: личные заслуги потому не принимались в расчет, что ни право, ни нравы не умели выделить лица из семейной группы. Но когда патриархальные понятия господствовали во всей силе, их и не приходилось поддерживать искусственно: всякий знал свое место и на чужое не посягал. В случае сомнения взывали к памяти старых людей, и этого было достаточно. Если теперь, в подкрепление обычаю, начинают ссылаться на письменные документы и даже фабриковать таковые, это верный знак, что обычай пошатнулся, и то, что не держится само собой, стараются подкрепить искусственно. Новейшими исследованиями почти вне спора установлено, что как первая "разрядная книга". - запись служебных назначений высших чинов московского двора, так и "государев родословец" - список знатнейших фамилий, пытавшийся фиксировать состав московской аристократии, возникли в 50-х годах XVI века*. То, что казалось невинным, может быть, просто глупым остатком "догосударственной" старины, в действительности было орудием классовой борьбы, попыткой искусственными плотинами задержать надвигавшийся прилив. Если "разрядная книга" и была выборкой, хотя и то уже весьма тенденциозной, из подлинных документов, то "государев родословец" был переполнен прямо фантастическими рассказами, делавшими из всех московских бояр "знатных иностранцев". У всех в предках оказались какие-то сомнительные вельможи, выехавшие на службу к московскому великому князю: кто из немцев, кто из Литвы - в худшем случае из Орды. Крайне характерна эта эпидемия заграничных генеалогий как раз в тот момент, когда заграница становится авторитетом, и "худородные" начинают ссылаться на нее в свою пользу.

   Но чтобы "благородным" понадобились такие искусственные подпорки, нужно было, чтобы "худородные" заявляли о своем существовании не одними тенденциозными апокрифами и политическими сказками. Они должны были стать реальной силой, достаточно грозной, чтобы московская знать их боялась. Местничество еще не успело народиться, а местническая система уже трещала по всем швам; во время казанского похода 1550 года "царь государь с митрополитом и со всеми бояры" приговорили: "В полках быти княжатам и детям боярским с воеводами без мест, ходити на всякие дела со всеми воеводами". Местнические счеты сохранялись только для самих воевод, которых государь обещался прибирать "рассужая их отечество", но даже и Пересветов, при всем своем радикализме, не решался разрушать старину до самого корня и, восставая, например, против кормлений, предлагал не просто отнять у кормленщиков их доходы, а выкупать кормления за определенную сумму в казну. "А какого вельможу пожалует за его верную службу городом или волостью" Махмет-салтан, "и он пошлет к судьям своим и велит ему по доходному списку, из казны выдати вдруг". Верхи служилой иерархии были еще пока что хорошо защищены от напора служилой демократии. Но, держась еще в центре, феодальное боярство вынуждено было сдать свои позиции в области. Реформа областного управления была первым торжеством пересветовских идей, и на ней стоит остановиться не только ради нее самой, но еще и потому, что она дает чрезвычайно своеобразное и жизненное освещение тем способам, какими собеседник Петра, волошского воеводы, и поклонник Махмет-салтана турецкого рассчитывал "ввести в землю правду". По рассказу Пересветова, Махмет-салтаном так была организована полиция безопасности. Если случится в войске воровство или разбой, на таких лихих людей, воров и разбойников, "обыск царев живет накрепко по десятникам, по сотникам и по тысяцким", и который десятник утаит лихого человека в своем десятке, тот десятник с тем лихим человеком казнен будет смертною казнью. "А татю и разбойнику у царя у турецкого тюрьмы нет, на третий день его казнят смертной казнью для того чтобы лиха не множилася; лишь опальным людям тюрьма до обыску царева. И по городам у него те же десятские установлены, и сотники, и тысяцкие на лихих людей, на татей и разбойников, и на ябедников, и где кого обыщут лихого человека, татя (вора) или разбойника или ябедника, туг его казнят смертною казнью; а десятник утаит лихого человека в своем десятку, а потом обыщут всею сотнею, ино та же ему смертная казнь". Карамзин, видевший в пересветовских памфлетах "подлог и вымысел", доказывал это свое мнение, между прочим, тем, что "сей затейник" советовал царю "сделать все великое и хорошее, что было уже сделано". Вообще говоря, это совсем не справедливо, что в своих проектах Пересветов опережает часто не только Грозного, но и Московскую Русь вообще. Но в данном случае мы наталкиваемся, действительно, на некоторую странность: полицейская организация, описанная в приведенных выше строках, с ее характеристическими признаками - специальными властями для борьбы с разбоем, повальным обыском и ответственностью тех, кто обыскивал, за результаты обыска - уже существовала в 40-х годах XVI века на Руси. С 1539 года до нас дошли две грамоты: одна была дана Белозерскому краю, другая - Каргополю; в обеих великий князь "клал на души" местного населения розыск разбойников и казнь их после розыска без суда. В этом было коренное отличие нового способа расправы от старых: прежде все дела, в том числе и о разбое, начинались в порядке частного обвинения и разрешались в порядке состязательном - присягою сторон или "полем", судебным поединком. Волостель и в этих делах прежде всего "своего прибытка смотрел" - следил за исправным поступлением судебных пошлин и штрафов. Репрессия и в этом случае, конечно, могла быть лишь очень слабая, даже не считая тех, на практике нередких, случаев, когда кормленщик просто входил в долю с разбойниками, считая такой доход более верным, чем присуд, которого когда-то еще дождешься. В обеих упомянутых нами грамотах упоминается об основании в Москве особого разбойного приказа ("наши бояре, которым разбойные дела приказаны..."). Органами его на местах были не кормленщики, а особые "головы", выборные от местного населения, помощниками которых были старосты, десятские и "лучшие люди". Головы были не только на Белом озере и в Каргополе, а и в иных городах: это была общерусская реформа по широко задуманному плану. Реформа, несомненно, била по карману кормленщиков, отнимая у них главный источник дохода, и в этом смысле ее поняли современники. Псковской летописец, например, рассказывает, что на новые порядки наместники сильно сердились - "была наместником нелюбка велика на христиан", христианам же "бысть радость и льгота от лихих людей". Тут особенно приходится пожалеть, что нам так обще известна внутренняя история Московского государства в малолетство Грозного. О социальной борьбе 30-х годов мы ничего не знаем, если не считать упоминавшегося уже в начале этой главы восстания новгородских помещиков в 1537 году по призыву князя Андрея Ивановича. Была ли между этим фактом и первой реформой Грозного причинная связь, мы не знаем. Но то, что потеряли бояре-кормленщики, перешло именно к помещикам, к среднему и мелкому землевладению: белозерская грамота определенно указывает, что головы, ведшие борьбу с разбоями, должны быть взяты из местных детей боярских, притом грамотных, как мы уже отмечали выше. Старосты и десятские из крестьян были им подчинены. Новые власти получили гораздо больше, чем потеряли старые: кормленщик мог возбудить дело только по жалобе, губной голова мог любого человека поставить на пытку, а признавшегося с пытки казнить по собственной инициативе. Во всей губе не было никого, кто бы от него не зависел. Притом старая судебная гарантия - поединок и присяга - для разбойных дел были упразднены, а новых не введено; новая система и была не судом, а "сыском": разбойников искали, как ищут зверя в лесу, а, найдя, убивали без дальнейших формальностей. Вполне по совету Пересветова - "разбойника и татя и ябедника и всякого хищника без всякого ответа смертью казнить". Если под террором разуметь суммарные казни не одних бояр, то террор Грозного приходится датировать 1539 годом, когда "тирану" было девять лет. Но зачем публицисту военнослужилой демократии понадобилось ломиться в открытую дверь чуть не десять лет спустя? Ответ на это может быть один: основные идеи пересветовских писаний значительно старше той редакции, в которой они до нас дошли. Сказание о Махмет-салтане, вероятно, существовало уже в 30-х годах. А при дальнейшей его переработке не находили нужным опускать того, что уже осуществилось в жизни, тем более что в прочности этого осуществившегося не было пока никаких гарантий.

   ______________________

   * См.: Милюков П. Официальные и частные редакции древнейшей разрядной книги. - М, 1887; Лихачев. Разрядные дьяки XVI века.

   ______________________

   Пересветовские памфлеты далеко не отражали в себе всех экономически прогрессивных течений своего времени. Так думали и к этому стремились "убогие воинники", масса мелкого вассалитета московского великого князя. Но "воинниками" не исчерпывалось все в тогдашнем московском обществе. Мы видели, что к торговому капиталу служилый человек относился подозрительно, но представители этого капитала должны были относиться к служилой массе не лучше. Люди, шедшие "играть смертною игрою", и тогда не питали к людям мирных занятий большого почтения. Один современный публицист, стоявший в рядах противников Пе-ресветова, весьма наглядно изображает эти отношения военных и штатских времен царя Ивана. "А верным воинам, - говорят "валаамские чудотворцы" Сергий и Герман, тоже подававшие свои советы в делах московской внутренней политики, - подобает к своеверным и в домах их быти кротко, щедро и милостиво, и их не бити, ниже мучити, и о рабление не творити". Косвенно эту характеристику подтверждает и сам апологет военной демократии: "Ученые люди храбрые" царяМахмета "идут тихо воевать"; русским воинникам этого качества, должно быть, не хватало, если приходилось вводить его в свой идеал. Но это было противоречие интересов еще довольно поверхностное и потому примиримое: тенденции воинников и купцов должны были сталкиваться в более глубокой области, где примирить стороны было несравненно труднее. Главной заботой Пересветова является государево жалованье: чуть не двадцать раз в его памфлетах возвращается та мысль, что царь должен быть щедр к своему воинству, "что царская щедрость до воинников, то его и мудрость". Это не была простая жадность: мы знаем уже экономическую роль жалованья в хозяйстве мелкого землевладельца (большинство помещиков сидело на дроби деревни: 1/3 деревни, четверть сельца, полпустоши - обычные показания писцовых книг). То был его оборотный капитал: "запуская серебро" за крестьян, он добывал себе рабочие руки. По мере щедрости государевой лучше или хуже развивалось помещичье хозяйство. Но государева казна не была волшебным кошельком, где деньги сами нарождались; главным источником денежных доходов московского правительства были посадские люди с их торгами и промыслами. Отсюда перекачивались деньги в карманы воинников. Конкуренция помещика и посадского была в основе конкуренцией аграрного и торгового капитала. Один смотрел на казну с точки зрения плательщика, другой - с точки зрения получателя. Политические взгляды двух групп, естественно, были весьма различны, и нужно было много времени, нужны были совершенно исключительные обстоятельства, чтобы стал возможен их союз. В дни юности Грозного до этого было далеко. Переход местной полиции в руки помещиков вовсе не удовлетворял интересов горожан; и теперь, и позже, в XVII веке, губной голова чаще являлся для них ворогом, от которого нужно обороняться, чем защитником и покровителем, каким рисовал его Пересветов. Губная реформа нисколько не помешала восстанию московского посада в 1547 году. Здесь нужно было что-то другое, об этом посадские говорили не менее внятно, чем "худородные". Московский бунт недаром сблизил царя с протопопом Сильвестром, близость которого к торгово-промышленным кругам так определенно свидетельствуется его собственными словами*. По всей вероятности, ему и принадлежит редакция тех вопросов, с которыми обратился царь к Стоглавому собору, дающих более сжатое, но не менее полное выражение программе посадских, чем Пересветов, - программе мелких служилых.

   ______________________

   * См. выше.

   ______________________

   В первом пункте обе программы сошлись. Против феодальной аристократии были все, и запрос о местничестве стоит во главе сильвестровых вопросов. Известное совпадение интересов получалось и по поводу кормлений: вопроса о них формально Собору не ставилось, так как судьба кормлений к 1550 году, по-видимому, была решена. Но точки зрения дающего и берущего уже достаточно различаются и здесь. Для помещиков важно было отнять власть у кормленщиков и забрать ее в свои; руки финансовой стороной дела Пересветов интересуется лишь в очень общей перспективе централизации всех царских доходов, причем ставит дело так, что невольно появляется подозрение, не было ли "единство кассы", главным образом, облегчением царю быть щедрым по отношению к воинникам. Интерес посадских к вопросу был гораздо более непосредственный, и они добились (вероятно, вскоре после 1547 года - по "Стоглаву" не позже 1549-го) полного сложения с населения недоимок перед кормленщиками. Что это была не столько царская милость, сколько удовлетворение народного требования, совершенно ясно для всякого, кто присмотрится, как Иван Васильевич ставил вопрос на Соборе. "В предыдущее лето, - говорил царь Иван Собору, - бил я вам челом с боярами своими о своем согрешении, и бояре такожде, и вы нас в наших винах благословили и простили, а я, по вашему прощению и благословению, бояр своих в прежних во всех винах пожаловал и простил, да им же заповедал со всеми крестьяны царства своего в прежних во всяких делах помиритися на срок, и бояре мои все, и приказные люди, и кормленщики со всели землями помирилися во всяких делах". Благочестивая форма этого примирения не должна нас смущать: церковная идеология была официальной идеологией Московской Руси XVI века - царь православного христианства иначе выражаться не мог. Но мы должны представлять себе, конечно, не идиллическую картину всеобщего лобызания, а весьма практическую вещь: принудительный, по повелению свыше, отказ кормленщиков от всяких претензий по адресу населения, которое своим правителям "кормов не платило и их било". "Собор примирения" был "ночью 4 августа" Московской Руси: как в 1789 году французские дворяне, так в 1549-м московские бояре "добровольно" и с умилением сердечным отреклись от того, что, по всему было видно, навсегда уплыло из их рук в силу неотвратимого хода вещей. Но такая экстренная мера не давала еще удовлетворения плательщику налогов: его интересовал вопрос, будут ли возможны злоупотребления дальше, и притом со стороны не одних кормленщиков? И второй вопрос царя Собору ставит на очередь ревизию всего московского вассалитета: "Каковы за кем вотчины и каковы кормления и всякие приказы?" А то "всякие воины", рассказывала потом летопись, передавая приговор царской думы, "службою оскудели, непротив государева жалованья и своих вотчин служба их". Да и вперед "поместья кому давать - в меру и пашенная земля, непашенная... что в книгах стоит и в жалованной грамоте слово в слово". Весь проект ревизии завершался уже решенной царем посылкой писцов "всю свою землю писати и сметити". В связи с этим введено было, как доказал г. Милюков в 1551 году, новое руководство для измерения и оценки земель, гораздо более точное, нежели применявшиеся ранее. Воинники старались расширить царское жалованье до пределов возможно более широких, а торговые люди стремились ввести его в границы возможно более определенные. Хотя тут было и не без заботы о наименее обеспеченном разряде служилых (их предполагалось наделить из лишков, найденных у других), но большинство помещиков, вероятно, предпочло бы, чтобы их просто оставили в покое. В особенности, когда это сопровождалось проектами, явно грозившими и денежному жалованью, путем уменьшения царской казны. Полет фантазии автора "вопросов" был не менее смелый, чем автора пересветовских брошюр, и он выступает с двумя проектами, весьма замечательными для своего времени. Первый из них заключался ни более ни менее как в отмене винной монополии и тогда, как теперь, составлявшей основу государственного благополучия. "О корчмах, данных по городам и по пригородам, по волостям; даны исстари, а ныне чтобы наместником и кормленщиком с тех земель бражное уложити, а корчем бы отнюдь не было, зане же от корчем крестьянам великая беда чинится и душам погибель". Почему при свободной продаже вина под условием уплаты акциза ("бражное"), души крестьян были бы в большей безопасности, это, конечно, трудно сказать, но что интересам московской буржуазии отмена винной монополии отвечала как нельзя лучше, в том не могло быть сомнения. Так же, как и в том, что интересам торговли как нельзя лучше отвечало упразднение внутренних таможен, проектировавшееся следующим "вопросом" - "о мытех по дорогам". Мыт, таможенная пошлина в нашем смысле слова, должен был остаться лишь "в порубежных местах от чужих земель". В прочих оставалась лишь тамга, торговая пошлина в тесном смысле слова: "А где торгует, ино туго тамга, то достойно, а где не торгует, ино не достойно ничего взята...". Все это было не менее грандиозно, чем централизация всего государственного хозяйства, предлагавшаяся Пересветовым; внутренние таможни нашли свой конец лишь в царствование Елизаветы Петровны, акциз же, и то на короткое время, утвердился лишь при Александре II. Но это было не то, чего хотели "воинники", ибо вело не к наполнению царской казны и росту "государева жалованья" для тех, кто им пользовался, а совсем в противоположную сторону.

   Как служилая программа нашла себе жизненное выражение в губных головах и губном сыске, так из посадской вышла "земская реформа" Ивана IV. В 1555 году или немного ранее кормленщики были выведены из городов и волостей и заменены излюбленными головами. В "буржуазном" характере реформы не может быть сомнения уже потому, что перемена неизменно сопровождалась превращением всякого рода "кормов" в денежный оброк, отвозить который в Москву и составляло первую обязанность "излюбленных голов": такая тенденция могла идти лишь из города. Если бы этим дело и ограничивалось, столкновения классовых интересов еще не получалось бы. Но "излюбленные головы" унаследовали от кормленщиков их право суда - местами они так и стали называться: выборными судьями. Тут являлся уже очевидный параллелизм городских и помещичьих учреждений. Мы видели, что появление губных голов было явным умалением власти кормленщиков: появление выборных судей не было ли ограничением, хотя бы географическим, прав губных голов? В некоторых, по крайней мере, случаях это несомненно было так. Специальным делом губных властей была ловля разбойников, но на Ваге, например, с введением земских выборных властей, тех, которые "учнут красть или разбивати, или кто учнет ябедничать, или кто учнет руки подписывать, или костери учнут воровати, зернью играти или иное какое дела учнут чинити, или к кому лихим людям приезд будет", велено было отдавать "своим излюбленным головам", которые имели все права, в других местах принадлежавшие головам губным. Уполномоченный посадских людей становился в одну линию с уполномоченным местного землевладения и получал даже более обширные права, ибо губные головы вели лишь разбой, а "излюбленные" - все уголовные дела без исключения. На севере России, где помещиков почти или и вовсе не было, столкновения и на этой почве получиться не могло, но всюду в других местах борьба между служилыми и посадскими на почве местного управления затянулась надолго в XVII век.

  

   При каких обстоятельствах произошло сближение посадских с крупными феодалами - на этот счет источники не оставили нам прямых указаний. Нам известен только голый факт, что представитель буржуазного течения, протопоп Сильвестр, во всех дворцовых конфликтах оказывается рядом с представителями старой знати, и что литературный выразитель взглядов этой последней, князь Курбский, является большим поклонником благовещенского протопопа. Кое-какие косвенные намеки в памятниках все же остались. На протяжении всего XVI века московский посад был тесно связан с боярской фамилией Шуйских, по знатности стоявших в первом ряду "ограбленного" потомками Калиты удельного княжья. Родовые вотчины Шуйских в нынешней Владимирской губернии и тогда уже были промысловыми гнездами - их последнего исторически знаменитого потомка, царя Василия Ивановича, его противники презрительно называли "шубником", намекая на то, что все его благосостояние держалось на работе кустарей, поставлявших полушубки всей Москве. Предки этого "шубника" играли видную политическую роль в малолетство Ивана IV. Повзрослев, грозный царь с негодованием и обидой припоминал, как двое из Шуйских "самовольством учинилися" его опекунами - "и тако воцаришася". Правление Шуйских продолжалось "на много время", несмотря на то, что юному Ивану Васильевичу они, видимо, очень досаждали. Когда же он или, вернее, вертевшая им партия противников Шуйских захотела от них избавиться, то Иван Шуйский, "присовокупя к себе всех людей и к целованию приведя, пришел ратию к Москве" - и тут произошел целый дворцовый переворот. Противники Шуйских были переарестованы и сосланы, да досталось и дружившему с ними митрополиту: его "в то время бесчестно затеснили, мантию на нем с источники изодрали". Драка происходила и в великокняжеской столовой, где многих бояр также "бесчестно толкали" и "оборвали". Ивану в это время шел уж тринадцатый год, так что события он мог хорошо помнить, и при всей тенденциозности коронованного публициста историку редко приходится уличать его в прямой выдумке. Для этого Иван Васильевич был слишком умен, а что касается специально Шуйских, то его рассказы в общем подтверждаются и другими источниками. Но эти рассказы дают нам картину вовсе не обычной дворцовой интриги, а массового движения, и бесчинства во дворце производились, конечно, не самими князьями, а ворвавшейся туда толпой, "иудейским сонмищем", которое могло составиться только из московских горожан. Связи промышленных магнатов с торгово-промышленными кругами вероятны и сами по себе, а тот факт, что у них оказались очень скоро общие враги, и что в 1547 году московский посад избирал и убивал тех именно Глинских, которые всегда были соперниками князей Шуйских, дает сильное фактическое обоснование этой вероятности. Темные, по летописям, события тридцатых - сороковых годов всего правильнее и рассматривать как предвестия большого движения, предшествовавшего реформам Грозного. Союз посадских и боярства мог сложиться именно в то время и сложиться настолько прочно, что парализовать его, на время, могла лишь опричнина, а разрушить - только катастрофа Смутного времени. С общеполитической точки зрения, в таком союзе не было и ничего удивительного. Во внешней политике интересы московской буржуазии и московских феодалов давно соприкасались, как это мы могли видеть, например, на истории последнего конфликта Москвы с Новгородом, а внешняя политика боярства во второй половине XVI века, захват Великого волжского пути - завоевание Казани и Астрахани - тоже отвечал требованиям торгового класса как нельзя лучше. На этой внешней политике сошлись, впрочем, на время интересы всех командующих общественных групп: средние землевладельцы тоже с завистью смотрели на Черноземное Поволжье, охотно готовые променять на него выпаханный суглинок примосковских уездов. В одном из пересветовских писаний мы находим даже чрезвычайно любопытный проект - перенесение столицы в Нижний Новгород; там-де и должен быть "стол царский, а Москва - стол великому княжеству". А Казанское царство казалось помещичьему публицисту прямо чуть не раем - "подрайскою землицей, всем угодною", и он весьма цинично заявляет, что "таковую землицу угодную" следовало бы завоевать, даже если бы она с Русью "и в дружбе была". А так как казанцы, кроме того, и беспокоили Русь, то, значит, и предлог есть отличный, чтобы с ними расправиться. Так писатель XVI века за триста лет безжалостно разбил ту, хорошо нам знакомую, историческую схему, которая из интересов государственной обороны делала движущую пружину всей московской политики; уже для Пересветова эта "государственная оборона" была просто хорошим предлогом, чтобы захватить "вельми угодные" земли.

   На почве этой общности интересов и установился, по-видимому, тот компромисс между феодальной знатью, буржуазией и мелкими помещиками, который держался приблизительно до 1560 года и обыкновенно изображался, как "счастливая пора" царствования Грозного. Мелкий вассалитет был удовлетворен, во-первых, губными учреждениями и отменой кормлений, а затем, в ожидании разделов "подрайских" земель, крупной экстренной раздачей в примосковских уездах. В 1550 году кругом Москвы была помещена тысяча лучших дворян и детей боярских из провинции, образовавших своего рода царскую гвардию. Раздача, конечно, мотивировалась военными соображениями, но нетрудно видеть, что именно военных оснований сажать отборную часть войска около самой столицы не было. Это был момент наибольшего напряжения казанских войн, и со стратегической точки зрения можно было ожидать сосредоточения лучшей части московского войска как раз где-нибудь около Нижнего. На самом деле это была подачка верхам помещичьей массы, причем не была обделена и боярская молодежь: как известно, в числе получивших подмосковные поместья был и князь Курбский, которому было тогда 22 года. Посадские люди были удовлетворены "земскою реформой" - и совершившейся около этого времени передачей им сбора косвенных налогов. Новейшая историография и эту "верную службу" склонна была изображать как особого рода тягло, весьма будто бы тяжелое для российского купечества. Но жалобы на тягость "верных служеб" мы слышим в середине следующего века, когда Россия стала окончательно дворянской, а конкуренция помещиков во всех областях стала нестерпимо жать торговое сословие.

   По существу же отдача косвенных налогов "на веру" была облегченной формой откупа: откупщик нес на себе те же обязательства, что и верный сборщик, но он должен был авансировать правительству крупную сумму, так как верный голова имел те же выгоды, что и откупщик, не затрачивая вперед ни одной копейки. Что иные верные головы на этом деле разорялись, это возможно, но случалось разоряться и откупщикам. Всякое предпринимательство имеет эту оборотную сторону. В большинстве же случаев, конечно, сосредоточение в руках немногих купцов огромных сумм таможенных и кабацких сборов как нельзя более способствовало концентрации купеческих капиталов*.

   ______________________

   * Один из первых случаев отдачи "на веру" таможенных доходов - не отдельному лицу, а целой компании из 22 человек - относится к 1551 году.

   ______________________

   То, что рассказывают об организации верховного управления в эти годы Курбский и Грозный, каждый со своей точки зрения, дает понять, что компромисс распространялся и на политическую область. В состав правительства были введены представители групп, до сих пор не имевших места в царской "курии"; рядом с князьями и боярами мы встречаем здесь уже знакомого нам протопопа Сильвестра и выходца из мелких служилых людей Алексея Адашева, которого Грозный, по его словам, "взял от гноища и учинил с вельможами". Функции Адашева, насколько они нам известны, указывают вполне определенно, что он вошел в правящую группу как представитель антибоярской оппозиции. Ему было поручено "челобитныя приимати у бедных и обидимых", причем рекомендовалось не бояться "сильных и славных, восхитивших чести на ся и своим насилием бедных и немощных погубляющих". Нет сомнения, что ликвидация кормлений и знаменитое "примирение" кормленщиков с населением происходили при его ближайшем участии. На теперешний взгляд, он занимал, конечно, довольно странное официальное положение - был "ложничим", т.е. камердинером, Ивана Васильевича и мылся с царем в бане, что и дает повод говорить о нем только как о "любимце" Ивана, и этим объяснять его политическое значение. Но мы не должны забывать, что мы в расцвете средневековья, что отделить царское хозяйство от государственного управления бывало не под силу и более поздней эпохе. До какой степени все носило чисто средневековый характер, показывают те способы воздействия на Ивана, какие применял протопоп Сильвестр, - о них мы имеем совершенно согласные по существу дела свидетельства самых разнообразных источников - и Курбского, и Пересветова, и самого Грозного. Слова последнего о "детских страшилах" вполне подтверждаются тем, что говорили его противники о "мечтательных страхах", пущенных в ход протопопом ради укрощения нрава юного царя. А постоянные намеки Пересветова на "ворожбы и кудесы" показывают, что факт очень скоро и очень хорошо стал известен весьма широким кругам. Чем именно Сильвестр стращал Ивана Васильевича, мы не знаем, - по всей вероятности, тут было не без "видений" и "явлений": впоследствии, в Смутное время, их, как мы увидим, стали фабриковать прямо по заказу. Во всяком случае, фиктивные чудеса, как средство доставить преобладание своей политической партии, ничем не уступают удачной попытке Ивана Калиты использовать мощи митрополита Петра как средство доставить политическое преобладание Москве над Тверью. С XIV по XVI век в этом отношении большой перемены не произошло.

   Введение в состав московской "курии" новых, необычных элементов сопровождалось некоторым изменением и механизма управления. Так как документальных следов это изменение не оставило, кроме одного отрицательного, о котором сейчас будет речь, то нет ничего мудреного, что историки его и не заметили, или не обратили на него большого внимания. Во главе Московского государства стояла, как и во главе удельного княжества московского, боярская дума - совет крупнейших вассалов под председательством сюзерена. Историки давно уже заметили, что в этом совете уже в первой половины XVI века наряду с членами по положению, так сказать, - или были, в первую голову, все бывшие удельные князья и их потомки - появляются члены по назначению: "Дети боярские, что в думе живут". Давно замечено также, что по мере расширения круга обязательных членов думы, которых в обычае было приглашать, у московских великих князей является все чаще и чаще тенденция созывать для решения дел, особенно интересовавших великокняжескую власть, не всех своих думцев, а лишь некоторых. Но это рассматривалось всегда как изъявление личной воли государя. Не останавливаясь на вопросе, так ли это было до Грозного - мы еще недавно были свидетелями, как "дворцовая интрига", при ближайшем рассмотрении, оказалась народным бунтом, - мы можем констатировать, что в дни молодости Грозного это было не так. Во главе управления стояла не вся дума, а небольшое совещание отчасти думных, а отчасти, может быть, и недумных людей*, но члены этого совещания были избраны не царем, а кем-то другим. В пылу полемики Грозный даже утверждал потом, что туда нарочно подбирались люди, для него неприятные, но из его же слов видно, что неприятны они были своей самостоятельностью по отношению к царской власти, и возможно, что именно этот признак и решал выбор. Если понимать слова Курбского буквально, то это совещание так и называлось: "советом выборных" - избранной радой - выборных, разумеется, от полного состава боярской думы, хотя и не всегда из этого состава. Повинуясь обстоятельствам, бояре должны были допустить сюда людей, не принадлежавших к их корпорации, но предварительно они точно фиксировали состав этой последней. Мы уже упоминали, что социальная борьба заставила московское боярство именно около этого времени искусственно закрепить местнические обычаи. Одна фраза Грозного дает повод думать, что в этой самообороне московская знать не ограничилась составлением задним числом разрядных книг и "родословца", что местничеству была придана сила закона, обязательного для самого государя. Грозный обвиняет Сильвестра и Адашева в том, что они отняли у царя власть определять порядок мест бояр в думе: "Еже вам бояром по нашему жалованью честию председания почтенным быти". Лет шестьдесят спустя в одном местническом споре боярская дума формально заявила, что пожаловать государь может лишь "деньгами да поместьем, но не отечеством": тогда это звучало уже анахронизмом, пережитком умирающей старины, но в 50-х годах XVI века это было, по-видимому, живой современностью. Не предположив, что местнические счеты получили в это время юридическую силу, обязательную и для государственной власти, что состав боярства был гарантирован от произвольных перетасовок сверху, мы не поймем и знаменитой приписки к царскому судебнику, уже вызвавшей столько ученых споров. Приписка эта, как известно, гласит: "А которые будут дела новые, а в сем судебнике не написаны, и как те дела с государева докладу и со всех бояр приговору вершатся, и те дела в сем судебнике приписывати". Профессор Сергеевич сделал из этого вывод, что с этого момента "царь - только председатель боярской коллегии и без ее согласия не может издавать новых законов". Он объясняет это новшество притязаниями избранной рады, чем и вызывает законное недоумение профессора Дьяконова; к чему же это "избранной раде", т.е. сравнительно тесному кружку, понадобилось хлопотать о законодательных правах для всех бояр? А так как формула судебника повторяется нередко и после падения "избранной рады", то профессор Дьяконов и заключает отсюда, что Сергеевич напрасно придает ей какое-то особое значение. Но "избранная рада", как мы видели, была представительницей именно "всех бояр", точнее - их исполнительным органом; живучесть же формулы только доказывает, насколько прочен был успех боярства в 1550 году (или, быть может, немного раньше: формулу впервые мы встречаем уже в 1549-м). Сама опричнина была косвенным признанием этого успеха: царю не понадобились бы чрезвычайные полномочия, если бы он в обычном порядке не был связан решениями боярской коллегии. А выражение "все бояре" не имело бы никакого смысла, если бы состав этих "всех" не был точно и независимо от произвола сверху определен; так приписка к судебнику косвенно еще раз подтверждает тот вывод, что около 1550 года местнические расчеты получили обязательную юридическую силу. Как видим, классическую реформу Грозного и приходится искать в переменах, происшедших в положении боярства. Реформы ведь всегда состоят в том, что правящий класс или группа ценою более или менее серьезных уступок в деталях спасает основу своего положения. Боярство Грозного сделало много уступок, и капитальных: упразднение кормлений и введение в состав "избранной рады" торгового священника Сильвестра и "батожника" Алексея Адашева были главными из них. Зато боярские роды сомкнулись в корпорацию, состав которой стал неприкосновенен для кого бы то ни было, и без совета с этой корпорацией в полном ее составе царь не мог предпринять важнейшего, по тем