Островский Александр Николаевич - Дикарка

ршей?

   Марья Петровна. Ты ведь шутишь; ну, и я тебе отвечу в шутку. Если б я была из таких женщин, которые позволяют за собой волочиться, я бы тебе сказала, что для мужа ты еще, пожалуй, ничего, так себе, а в любовники к молодой фермерше не годишься, - ей нужно помоложе и помолодцеватее.

   Ашметьев. Правда, Marie, правда.

   Марья Петровна. Ты, вероятно, скоро уедешь?

   Ашметьев. Да, теперь уж мне незачем оставаться. Я жду денег; а теперь мне нужно подумать и изменить кое-какие распоряжения. (Уходит в кабинет.)

   Марья Петровна (у двери в спальню). Мавра Денисовна, поди сюда.

   Рассказывай порядком, что у вас за история?

   Мавра Денисовна. Срамота головушке. Вчера у нас гости чуть не до свету в карты играли. Вот, проводивши их, иду я наверх тихонько, без свечки, чтоб не разбудить ее; а Дуняша мне навстречу. "Пожалуйте, говорит, барышня, я вас раздену поскорей, спать смерть хочется". Какая, говорю, я тебе барышня. А она: "Так где ж, говорит, Варвара-то Кирилловна?" Я сейчас в сад; бегала, бегала, нет ее; я к реке - там пусто, я в рощу, и там ничего. Побегаю, побегаю да домой прибегу, а зубы - так и стучат, лихорадка так и бьет; сижу дожидаюсь, не придет ли, да опять побегу по всем местам. Бегала я так-то до свету до белого; а в доме все огонь горит, потушить-то не догадаюсь, все мне еще ночь представляется. Да тут только мне в голову пришло, что как Михайло Тарасыч уезжали с Дмитрием Андреичем, ждали они на дворе тарантаса, кучер-то заспался, так разговор промеж них был; слышала это я с крыльца-то: Дмитрий-то Андреич все бранил барышню, сердился, а Михайло Тарасыч все смеется: "Погоди, говорит, очувствуется, сама к тебе прибежит". Как вспомнила я эти слова, сейчас села в телегу да марш на завод. Свернула с дороги в кусты, телегу там оставила, а сама тихонечко в сад. Что ж, матушка моя, сидят на балконе за самоваром, чаек попивают, а она, и горюшка ей мало, песенку поет.

   Марья Петровна. Как же она туда попала?

   Мавра Денисовна. А вот каким манером. Что ей в голову пришло, уж неизвестно, только выбежала она на дорогу вперед гостей, потом прыг к ним в тарантас: "Я, говорит, кататься хочу". Завезли сначала домой Михаила Тарасыча, потом в том же тарантасе к Дмитрию Андреичу; так и проколесили всю ночь. Да мало ли места, верст тридцать объехали! Я ее звать домой, не едет. Я и бранью, и слезами - ничто не берет. "Пожалуй, говорит, поеду к Марье Петровне, а домой - ни за что". Я ее в телегу да закутала своим платком от стыда, чтоб не узнал кто. Привезла ее сюда; в комнаты нейдет, стыдится, что ли, - кто ее разберет! Пошли в сад, окошки у вас в спальне растворены, - она прыг в окно...

   Марья Петровна. Так она в спальне у меня?

   Мавра Денисовна. Там, матушка. Сидит на стуле, в углу за кроватью, точно каменная, слова не добьешься.

   Марья Петровна. Ну, поди успокой ее да и сама-то не беспокойся и не разговаривай ни с кем, а уж мы постараемся уладить дело без огласки.

   Мавра Денисовна уходит. Марья Петровна подходит к двери кабинета Ашметьева.

   Александр Львович! На одну минуту.

   Марья Петровна. Пропажа отыскалась.

   Ашметьев. Где, где нашли?

   Марья Петровна. На заводе, у Малькова.

   Ашметьев. У Малькова! Не ожидал... Это чорт знает что такое!

   Марья Петровна. Ну, положим, что тут нет ничего удивительного; да дело не в том: не нужно давать пищи для разговора. Я приму похищение на себя; я ее увезла. Понимаешь?

   Ашметьев. Понимаю, понимаю.

   Одна на ферму, другая на завод!.. Надо уезжать! Эту поездку в деревню я не могу считать удачною; в наших барских захолустьях, в наших Отрадах, Монплезирах и Миловидах, повеяло меркантильным духом. Я здесь точно трутень между пчелами. Конечно, эти пчелы еще немного меду собирают, но уж шевелятся, хлопочут и начинают жалить трутней и выгонять их из своего улья.

   Марья Петровна (в дверь). Я сейчас уверю твоего отца и Анну Степановну, что ты была у меня. А что нам дальше делать, после подумаем. (Уходит в залу.)

   Варя (из-за двери). Папка!

   Ашметьев. А! Ты здесь! Поди сюда, не бойся, никого нет.

   Варя. Папка, ты виноват, ты виноват...

   Ашметьев. Ни душой, ни телом.

   Варя. Нет, ты, ты, я тебе говорила... помнишь? Я говорила...

   Ашметьев. Мало ли что ты говорила!

   Варя. Ты отчего не остался со мной? Я тебе кричала: воротись, воротись; ты не захотел. Ну, вот я...

   Ашметьев. Так за то, что я не воротился, ты и убежала к Малькову?

   Варя. Да, за то. Ведь я тебе говорила, что или в омут кинусь...

   Ашметьев. "Или на шею к кому-нибудь"! И кинулась на шею?

   Варя. Да. А тебе хотелось, чтоб я в омут бросилась? Ишь ты какой! Вот как ты меня любишь!

   Ашметьев. Нет, в омут зачем же! Сохрани бог! Уж если выбирать непременно из этих двух решений, так на шею лучше.

   Варя. И конечно, лучше.

   Ашметьев. А если б ни то, ни другое?

   Варя. Нельзя.

   Ашметьев. Уж будто?

   Варя. Невозможно.

   Ашметьев. Да почему же?

   Варя. Если б я не говорила, так другое дело; а я тебе сказала, так уж и исполнила...

   Ашметьев. Резонно. (Смотрит пристально на Варю.)

   Варя (серьезно). Ну, что ты на меня смотришь? Сам виноват, да еще... смотрит.

   Ашметьев. Все же я виноват?

   Варя. Да, разумеется, ты; а то кто же?

   Ашметьев. А я думаю, что виноват Мальков. Он не должен был пользоваться твоим, как бы это сказать... ну, хоть неразумием. Коли он честный человек, он должен был прогнать тебя.

   Варя (с сердцем). Прогнать? Вот уж тогда я наверное была бы в омуте. Нет, он не такой злой, как ты.

   Ашметьев. Добрее?

   Варя. Гораздо. Он не материалист, ты лжешь.

   Ашметьев. Почем же ты знаешь?

   Варя. Он совсем не грубый.

   Ашметьев. Значит, ласковый?

   Варя. Очень ласковый, очень. Это ты, папка, материалист... Ты убежал от меня, а он...

   Ашметьев. А он что?

   Варя. Обыкновенно. Зачем тут бежать, коли...

   Ашметьев. Коли что?

   Варя. Ах, папка, какой ты глупый! Коли любят друг друга.

   Ашметьев. Да как же это так? Только что ты уверяла, что, кроме меня, для тебя на свете никого нет, а через полчаса уж вы с Мальковым друг друга любите?

   Варя. Да что ж, коли ты такой обидчик, материалист. Ты сам виноват, ты виноват, ты...

   Сысой. Господин Мальков желает вас видеть.

   Варя. Ай! (Убегает в спальню. В дверях.) Ты виноват, ты виноват, ты уж... (Уходит.)

   Ашметьев. Проси!

   Сам приехал. Ну, пусть не взыщет: много горького придется ему выслушать от меня.

   Мальков (Марье Петровне). Я вам такого битюка доставлю - на редкость. В шарабанчике, сами будете править, любо-дорого.

   Марья Петровна. А цена?

   Мальков. Чуть не даром, полтораста рублей.

   Марья Петровна. Благодарю вас. (Уходит в спальню.)

   Мальков (Ашметьеву). Честь имею кланяться!

   Ашметьев (подавая руку). Представьте, я ждал вас; мне казалось, что вы непременно должны приехать.

   Мальков. Мудреного нет; мало ли что на свете бывает.

   Ашметьев. Вы очень хорошо сделали, что пожаловали ко мне.

   Мальков. Да, бесподобно; я сам знаю.

   Ашметьев. Грубого приема вы не встретите, я человек цивилизованный...

   Мальков. Еще бы!

   Ашметьев. Вероятно, вы не рассердитесь на меня, если в нашем разговоре вам придется выслушать от меня несколько очень горьких для вас истин.

   Мальков. Нет, зачем же это! Совсем не надо.

   Ашметьев. Я старше вас, больше жил на свете, больше испытал...

   Мальков. Нет, вы не в ту силу.

   Ашметьев. Я знаю, что нынче принято за правило: не пропускать ничего, что плывет в руки; но едва ли, не греша против совести, можно применить это правило к молодой девушке, которая, не понимая и не помня, что делает, бросается к вам под влиянием минутного порыва, очертя голову, что называется, а может быть, и под влиянием каприза...

   Мальков. Про какую это девушку вы так красно расписываете?

   Ашметьев. Про Варю.

   Мальков. Так это не ваше дело, а попово; и попа не вашего, а чужого.

   Ашметьев. Отшучиваться, конечно, легче, чем оправдываться; но...

   Мальков. Извините... Я согласен, что из вашей философии и морали я, как молодой человек, могу извлечь много пользы, но мне некогда, - это уж в другой раз, как-нибудь на досуге; и я приехал за другим...

   Ашметьев. Что же вам угодно?

   Мальков. Во-первых, я привез вам деньги за лес.

   Ашметьев. Как, разве вы купили?

   Мальков. Что ж тут удивительного? Кому нужен лес, тот его и покупает; кому лес не нужен, а нужны деньги, тот его продает. Все это в порядке вещей.

   Ашметьев. И привезли деньги... как это кстати! Благодарю вас.

   Мальков. За шестьдесят две десятины с саженями, по семьдесят пять рублей за десятину, четыре тысячи семьсот. Получите, сочтите и дайте расписочку.

   Ашметьев (берет деньги). Гм? . . Не много же однако.

   Мальков. Нехватает вам, расчет не выходит?

   Ашметьев. Да, если б еще тысячи три...

   Мальков. Продайте рощу, что за парком-то!

   Ашметьев. Гм! За парком, вы говорите?

   Мальков. Сто рублей за десятину дам.

   Ашметьев. Не хотелось бы...

   Мальков. Сто десять.

   Ашметьев. Жаль. Откровенно вам говорю, жаль.

   Мальков. Сто двадцать.

   Ашметьев. Я подумаю.

   Мальков. Начнем думать, так либо вы раздумаете, либо я раздумаю. А по-нашему, в два слова, не сходя с места... (Ашметьев в раздумьи.) Завтра и деньги привезу... По рукам, что ли? (Протягивает руку.)

   Ашметьев (подавая руку). Извольте.

   Мальков. Вот так-то лучше. Я его и срублю, а тот поберегу: он в настоящем возрасте три процента приросту дает. Одно дело кончено, теперь другое.

   Ашметьев. Я вас слушаю.

   Мальков. Вам угодно было назвать меня материалистом, человеком бесчувственным, грязным и физически, и нравственно, способным развратить молодую душу и погубить в ней все высокое и благородное. Если бы вы говорили это так, для провождения времени, я бы махнул рукой; тешьтесь, сколько угодно. Но вы говорили это с злым умыслом, с намерением повредить мне в глазах девушки, которую я люблю, жалею, которую я хотел вырвать из дурацкой обстановки, где она ровно ничего не делает, а только повесничает. А вы меня чернили перед ней! Как это называется, позвольте вас спросить?

   Ашметьев. Извините: это я вообще о людях вашей профессии...

   Мальков. Коли вообще о людях, так и ступайте читать публичные лекции! А нашептывать, указывая прямо на лицо... Для этого по крайней мере нужно знать его....

   Ашметьев. Я и оправдываться не стану... Но поймите, что под влиянием сильной страсти человек может иногда...

   Мальков. На стену лезть, об печку головой биться. Это я понимаю; а клеветать на человека - уж это что ж такое!

   Ашметьев. Ну, я прошу у вас извинения.

   Мальков. Да что мне в вашем извинении! Не шубу из него шить. Это чорт знает что такое! Живешь смирно, никого не трогаешь, и вдруг тебя обзывают как нельзя хуже.

   Ашметьев. Я прошу вас извинить меня, чего вы еще можете желать от меня? Мальков. Да нет, позвольте! Вы приезжаете в имение любоваться

   ландшафтами - выходит, вы честный человек; а я приезжаю, вооруженный наукой, извлекаю из имения пользу себе и людям, я за это - грязный материалист. Вы разоряете имение и бросаете деньги за границей - вы, значит, человек с чувством; а я на свои трудовые завожу школы и учу людей хлеб добывать, я за это - бесчувственный материалист.

   Ашметьев. Но что же вам угодно от меня?

   Мальков. Нет, помилуйте! Я полюбил девушку и хочу жениться на ней: это, по-вашему, "проза жизни, так поступают материалисты..." В чем же поэзия-то, и как поступают в таких случаях благородные идеалисты?

   Ашметьев. Довольно. Вы желаете удовлетворения?

   Мальков. Нет, не желаю.

   Ашметьев. Чего же вам?

   Мальков. Я считаю себя вправе требовать от вас, и требую, чтобы вы сейчас же сказали господину Зубареву, что нельзя бросать дочь без всякого призрения и что лучше всего он сделает, если отдаст ее за меня замуж.

   Ашметьев. Извольте, с большим удовольствием.

   Мальков. С удовольствием или без удовольствия, это ваше дело; а вот если вы этого не сделаете, тогда уж другой разговор будет.

   Ашметьев. Нет, отчего же!.. Извольте... Я каюсь, я ошибся в вас... Я припоминаю теперь, вы похожи на один тип у Занда...

   Мальков. Я похож сам на себя и ни на кого больше. Что там за типы! Живем, как живется! Пожалуйте мне теперь расписочку.

   Ашметьев. Сию минуту. Прошу вас ко мне в кабинет.

   Мальков и Ашметьев уходят в кабинет. Входят Марья Петровна, Варя и Мавра Денисовна.

   ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

   Марья Петровна, Варя и Мавра Денисовна.

   Мавра Денисовна (Варе). Поедем-ка домой, будет странничать-то!

   Варя. Ни за что, ни за что! Это опять к тебе наверх? Знаешь ли, Маруся, мою спальню всё еще детской называют. Каково это, Маруся! Она хочет, чтоб я опять в детскую отправлялась! Поздно, нянюшка, поздно! Тебе скучно, нянчить некого? А вот подожди, когда у меня дети будут...

   Мавра Денисовна. Что это, как посмотрю я на тебя, какая ты озорница становишься! Час от часу хуже.

   Дверь из кабинета отворяется. Ашметьев и Мальков останавливаются в дверях, не входя в комнату.

   Варя (обнимая Марью Петровну). Ах, Маруся, как он меня любит, как он меня любит!

   Марья Петровна. Как же это ты так скоро узнала?

   Варя. Он меня вчера так бранил, так бранил; никто в жизни так не бранил меня... Кому ж до меня дело, кроме его!..

   Мавра Денисовна. Мало ль тебя бранят, да ничего толку от тебя нет. Варя. И все он правду говорил, все правду. (Задумывается.) Знаешь,

   Маруся, я одного боюсь...

   Марья Петровна. Чего?

   Варя. Что он прибьет меня как-нибудь, когда моим мужем будет.

   Марья Петровна. И отлично сделает.

   Мавра Денисовна. Вот бы расчудесно, в ножки бы ему поклонилась за это.

   Варя. Да нет... Я его слушаться буду, только его одного и больше никого

   в жизни.

   Мальков (входя). Довольно, пойдемте! А то они бог знает до чего договорятся.

   Варя. Так вы нас подслушивали?

   Ашметьев. Виноват, это я полюбопытствовал. Чтоб узнать от женщин правду, единственное средство - подслушать, что они между собой разговаривают.

   Марья Петровна (Зубареву). Позвольте вам представить жениха с невестой. Это я сватаю, тут уж отказа быть не может.

   Зубарев. Господи!.. Варя!.. Александр Львович, скажите мне, пожалуйста, что же это такое?

   Ашметьев. Ее выбор, он ей понравился.

   Зубарев. Александр Львович, Александр Львович, да как же это-с? Помилуйте, ведь единственная, всё тут... и вдруг!..

   Ашметьев. Да об чем вы толкуете! Держать дочь дома вам нельзя; у вас за ней присмотра нет.

   Зубарев. Это вы правду изволите говорить. А все ж таки ведь я отец, каково ж это видеть и перенести. (Прикладывает платок к глазам.) А впрочем, как вам угодно, вы лучше меня знаете...

   Ашметьев. Ну, так я вам вот что скажу: благодарите судьбу, что она вам послала такого зятя, - вам лучше не найти.

   Зубарев. В таком случае, что же мне говорить? Я не имею слов-с, я должен только благодарить Марью Петровну.

   Боев. Вот беда-то, не опоздал ли я к пирогу?

   Ашметьев. Как раз поспели. Деньги за лес я получил от Дмитрия Андреича, и магарыч вам будет приличный.

   Боев. Из того только и бьемся.

   Зубарев (Ашметьеву). Александр Львович, вот при вас взял, при вас-с, а не отдает.

   Боев. Да ты слышал? Лес продан, так сочти за комиссию.

   Зубарев. Какая комиссия! Помилуйте!.. Грабеж... жить нельзя.

   Боев (подает вексель). На! Отвяжись только.

   Зубарев. Что это, вексель? Ты деньги брал, а не вексель... Ну, все равно, давай, давай... Вот, Анна Степановна, вот моя жизнь! Вчера сено украли, овес потравили, он деньги силой отнял, а теперь дочь-с... Был жених

   - Виктор Васильич... Какой человек-то! Сила, быстрота, соображение... и вдруг...

   Варя. Папаша, да ведь уж все кончено, к чему еще разговоры!

   Зубарев. Разве кончено?

   Варя. Еще бы! Смешно даже. Ты бы раньше хватился.

   Анна Стенановна. Да что ты, в самом деле, очень разборчив стал! Ведь не принцесса у тебя дочь-то, проживут как-нибудь.

   Варя (Малькову). Так мы будем жить "как-нибудь"? Я этого не знала. Мальков. А вот погоди, годика через два-три мы с тобой купим у них это

   имение, и с парком, и с Миловидой!

   Печатается по тексту "Вестника Европы" (1880, кн. 1) со сверкой по изданию "Драматические сочинения А. Островского и Н. Соловьева" (СПБ.,

   1881).

   19 июля 1877 года Соловьев писал Островскому из Масальска: "У меня почти готова вчерне новая пьеса; она выходит серьезнее, нежели я думал прежде. Если позволите, то осенью... я пришлю ее вам; приговор ваш для меня драгоценен". 14 декабря Соловьев сообщал: "Новую пьесу свою я окончил; это - драма в 5 действиях, с названием "Без искупления". (Малинин, 35, 39.)

   В декабре 1877 года Соловьев приехал в Москву и познакомил Островского с пьесой "Без искупления", которая заинтересовала Островского. Тут же был составлен "сценариум", по которому Соловьеву предстояло переработать пьесу. 23 января 1878 года Островский писал Соловьеву: "Думайте больше о "Дикарке" и сообщайте мне все, что вы придумаете для нее. Я сам об ней постоянно думаю: мысль богатая". Соловьев ответил 9 февраля: "Я рад от души, что мысль новой вещи моей вам нравится; она меня сильно занимает в настоящее время... Мне все-таки неотразимо мерещится конец этой вещи вполне драматический, именно смерть жены Ахметьева, и здесь же, как заря новой жизни, эта "парочка" - Рязанцев и Варя". (Малинин, 41.)

   Переработка давалась Соловьеву с трудом, он 2 марта писал Островскому: "Я очень занят теперь новой пьесой. Но когда я вторично взялся за нее и подумал, то ни силы, ни права не нашел в себе переламывать внутреннее движение пьесы и касаться главного лица (Ахметьева. - С. Д.), придавая ему новые оттенки... Если я не напишу новую пьесу по составленному нами сценариуму, то, повторяю искренно, это происходит именно оттого, что новая моя пьеса какая-то "интимная" для меня". (Малинин, 42.)

   В июле 1878 года Соловьев сообщал Островскому: "...Я оканчиваю пьесу,

   - я сделал в ней переделки по вашему совету; во 1-х, я сделал перестановку сцен, изменил кое-что и сократил монологи; во 2-х, лицо Рязанцева теперь уже у меня не облечено военным геройством, и он является и сходится с Варей неожиданно и, в 3-х, жена Ахметьева уходит, в заключение, в монастырь. Веселое лицо Боева я не уничтожаю; мне кажется, что в общем расчете пьесы он не лишний". (Малинин, 45.)

   В новом варианте пьеса называлась "День расплаты" и имела подзаголовок: "комедия в пяти действиях" (Институт русской литературы АН СССР). В этом варианте Соловьев сделал попытку переделать свою драму "Без искупления" по тому новому "сценариуму", который предлагал ему Островский, но остановился на полпути.

   В августе 1878 года Соловьев привез "День расплаты" в Щелыково. На экземпляре пьесы сохранились следы чтения ее Островским. Этих следов немного: перемена названия пьесы "День расплаты" на "Дикарка", несколько вычерков и карандашных помет. Текст пьесы Островский на этот раз не правил, так как был в корне не удовлетворен работой Соловьева. 26 августа он писал Бурдину: "Соловьев... привез только зародыш пьесы, только материал, над которым надо долго и прилежно работать, а может быть, и бросить и взять другой сюжет. Соловьеву торопиться и неглижировать теперь невозможно: надо написать что-нибудь очень хорошее (а это не легко), потому что провалиться после огромного успеха "Белугина", значит погубить всю свою будущность"

   В феврале 1879 года Островский писал Соловьеву: "Над "Дикаркой" уж вы довольно поработали; предоставьте остальное мне; я ее кончу к лету непременно".

   Летом 1879 года Островский усиленно занялся "Дикаркой" и 18 августа извещал Соловьева: "Дикарки" два акта готовы, к сентябрю ее кончу и привезу в Москву, тогда вас уведомлю". 15 сентября Островский сообщал ему же: "Над "Дикаркой" мне гораздо больше труда, чем над "Белугиным"; я пишу ее всю снова с первой строки и до конца; новые сцены, новое расположение, новые лица".

   Последнее сообщение Островского вызвало такой отклик Соловьева: "Я горячо благодарю вас за труд над "Дикаркой": из последнего вашего письма я вижу, что вы значительно переделали ее, так что, может быть, это совсем новая пьеса; пьеса, на которую, я уже не знаю, какое я буду иметь право? Я искренно прошу вас, Александр Николаевич, поставить под ней и ваше имя". (Малинин, 57, 60, 61.)

   И действительно, законченная Островским осенью 1879 года "Дикарка" была совсем новая пьеса с новыми сценами, новым расположением действия, с новыми лицами.

   Новыми лицами, введенными Островским, являются слуги - Гаврило Павлыч и Сысой Панкратьевич. Из пьесы исключен образ удалого молодца красавца, удачливого соперника Ахметьева, который у Соловьева появлялся то в лице Боева-племянника, то Рязанцева-сына. Его заменил Мальков, лицо, всецело принадлежащее перу Островского.

   Новым лицом, по существу, является и Ашметьев, - Островский лишил его того внутреннего драматизма, который стремился придать ему Соловьев. Если самая его фамилия у Соловьева - "Ашетьев" - говорила о происхождении этого дворянина от одного из мурз Золотой орды, то переменой всего одной буквы - "Ашметьев" - Островский заставил зрителя ассоциировать фамилию этого барина-эстетика с отрепками, обносками, - чем-то ветхим, никуда негодным. Островский превратил Ахметьева из героя драмы о незаурядном человеке, терпящем трагическое крушение, в персонаж из комедии о дворянском оскудении и разложении. Соловьев писал Островскому: "Ашметьев в конце производит впечатление жалкого, ничтожного, и ни одного взмаха той силы, которая виделась в нем в первых актах". (Малинин, 62.)

   Новым лицом является и Марья Петровна. Островский коренным образом перестроил всю жизненную судьбу этой молодой женщины. У Соловьева история ее любви к Ашметьеву завершается в первом варианте пьесы трагически: она кончает самоубийством, во втором варианте она уходит в монастырь. Островский дает третий вариант: молодая женщина, разуверившись в достоинствах Ашметьева и желая начать жизнь сызнова, покидает мужа. "Я завожу свое хозяйство и переезжаю на свою ферму". О том, какой коренной переработке подверг Островский этот образ, свидетельствует сам Соловьев: "Что мне делать с моим идеализмом - лицо Марьи Петровны никак не вяжется в моей голове с фермой, моя Марья Петровна никак не может стать такой сухо деловой, трезвой женщиной". (Малинин, 62.) Островский возражал Соловьеву: "Это лицо в вашем оригинале не представляет ничего жизненного и только мешает ходу пьесы... Для пьесы жена Ашметьева не нужна, она нужна, как пандан и дополнение к Малькову".

   Из всех образов пьесы дикарка Варя и добродушный ленивец Боев остались наиболее близки к замыслу Соловьева и к тексту "Без искупления". Но не Ашметьева, а Варю Островский поставил в центр пьесы и ее прозвищем "дикарка", отражающим ее свободную, живую, правдивую натуру, озаглавил пьесу.

   В письме к Соловьеву от 13 октября 1879 года Островский характеризовал Малькова как антипод Ашметьеву: "Ашметьев - тунеядец, воспитывающий свое эстетическое чувство на крестьянские деньги; Ашметьев - эгоист, готовый поблажать всякую дурь в женщине, только бы ему было это наруку; Мальков жестоко посмеется над такой женщиной и даже обругает, как бы дорога она ему ни была. Ашметьев прогуливается по картинным галлереям, Мальков возится с купоросным маслом".

   Но говоря про Малькова, что он "трудится сам" и называя его деньги "трудовыми", Островский впал в несомненную ошибку: Мальков - представитель буржуазии, он - хозяин химического завода, на котором трудятся рабочие. В Малькове Островский, однако, сохранил другую черту молодого представителя класса буржуазии. Если в варианте Соловьева арендой и покупкой дворянских имений занимался отец молодого Рязанцева, Глеб, то Островский, упразднив роль отца, заставил заниматься этим делом самого Малькова: он покупает по дешевой цене лес у Ашметьева и, женившись на Варе, выражает надежду: "Годика через два-три мы с тобой купим у них это имение, и с парком, и с Миловидой". Этими словами о торжестве буржуа над разорившимся вконец поместным дворянином оканчивается "Дикарка".

   Смысл всей своей работы над пьесой Островский определил в словах: "Моей задачей было сделать комедию из "Дикарки". Утверждая, что в пьесе, написанной им, "не только нет ни одного характера или положения, но нет и ни одной фразы, которая бы строго не вытекала из идеи", Островский следующим образом формулировал для Соловьева эту идею. "А идея моя вот какая, постарайтесь ее понять. Каждое время имеет свои идеалы, и обязанность каждого честного писателя (во имя вечной правды) разрушать идеалы прошедшего, когда они отжили, опошлились и сделались фальшивыми. Так на моей памяти отжили идеалы Байрона и наши Печорины, теперь отживают идеалы 40-х годов - эстетические дармоеды вроде Ашметьева, которые эгоистически пользуются неразумием шальных девок, вроде "Дикарки", накоротке поэтизируют их и потом бросают и губят. Идея эта есть залог прочного литературного успеха нашей пьесы и, как смелое нападение на тип еще сильный и авторитетный, в высшей степени благородна".

   Это "нападение" на лжегероев дворянского легкожития, мнимых представителей образованности и культуры, бездельничавших на крепостных хлебах, - характерная черта творчества Островского.

   О Малькове Островский счел долгом написать Соловьеву: "Что в Малькове мало типического - это не беда; этот тип еще не сложился в жизни, о чем Мальков и сам говорит в 4-м акте. Когда автор берет себе задачей отрицание старого идеала, то нельзя от него требовать, чтобы он сейчас же вместо старого ставил новый. Когда старый идеал износится, тогда он начинает, прежде всего, противоречить всему жизненному строю, а не новому идеалу".

   Оценивая работу Островского над "Дикаркой", Соловьев писал ему: "Горячо благодарю вас за "Дикарку", - в таком виде она, конечно, больше ваша, нежели моя, и я искренно рад, что под ней стоит и ваше имя: это так справедливо и для меня очень дорого... Все сделанное вами я принимаю с живою признательностью, а язык - и говорить нечего - как хорош, новые лица живы, интересны!" (Малинин, 62.)

   Впервые "Дикарка" напечатана в "Вестнике Европы" (1880, кн. 1) за двумя подписями: "А. Островский и Н. Соловьев".

   На сцене "Дикарка" была впервые поставлена, под наблюдением Островского, в Москве, в Малом театре, 2 ноября 1879 года, в бенефис Н. А. Никулиной, исполнявшей роль Вари. В других ролях выступили: Н. М. Медведева (Ашметьева), М. Н. Ермолова (Марья Петровна), И. В. Самарин (Ашметьев), Н.

   И. Музиль (Зубарев) М. А. Решимов (Вершинский), В. А. Макшеев (Боев), М. П.

   Садовский (Мальков) и другие.

   12 ноября "Дикарка" была поставлена в Петербурге, в Александрийском театре, в бенефис Е. И. Левкеевой. Здесь играли: Варю - М. Г. Савина, Ашметьеву - А. М. Читау, Марью Петровну - А. М. Дюжикова, Ашметьева - И. П. Киселевский, Зубарева - А. А. Нильский, Вертинского - М. М. Петипа, Боева -

   Ф. А. Бурдин, Малькова - Н. Ф. Сазонов.

   "Дикарка" имела большей успех и в Москве, и в Петербурге.

   "Поздравляю! - писал Островский Соловьеву 3 ноября. - Пьеса имела успех и очень понравилась. Мало того, что театр был полон совершенно; все билеты были разобраны уже накануне, и вчера, в бенефис Никулиной, уж продавали билеты на бенефис Колосова, который назначен завтра". (Малинин, 70.)

   В Петербурге успех, благодаря исполнению М. Г. Савиной роли Вари, был еще больше. "Публика принимала пьесу очень хорошо, театр был полон, - писал Соловьев Островскому 22 ноября. - "Дикарка" делает свое дело: с каждым разом ее принимают горячей". К половине декабря пьеса прошла 16 раз при полных сборах. (Малинин, 71.)

   В провинции пьеса также имела большой успех. В 1880-1886 годах она выдержала по 42 представления в год. (А. Н Островский. Дневники и письма. Под ред. В. Филиппова. Academia. M., 1937).

   В дальнейшей сценической истории пьесы "Дикарка" событием было возобновление ее 16 февраля 1899 года в Александринском театре, в бенефис В.

   Ф. Коммиссаржевской. Артистка создала замечательный образ русской девушки с вольной душой и с неистощимым запасом любви к жизни. В своих гастролях 1900-1910 годов Коммиссаржевская показала "Дикарку" во многих городах России.

   В консервативной печати сотрудничество Островского с Соловьевым было встречено враждебно. Так, реакционер К. Леонтьев в статье "Еще о "Дикарке" ("Варшавский дневник", 1880) писал о воздействии Островского на Соловьева как о "вредном влиянии" реалиста и демократа.

   В 1892 году "Дикарка" была запрещена для народных театров. В неизданном рапорте цензора Альбединского сказано: "Эта комедия, по моему убеждению, не годится для народного театра. Старуха Ашметьева, помещица прошлых времен, находящая, что после освобождения крестьян не следует о них заботиться; сын ее, пожилой жуир, дурной муж, проживающий свои доходы за границей, пустой и изящный болтун; Зубарев, крупный помещик-кулак; Вершинский, значительный столичный чиновник-карьерист, добивающийся положения и состояния без разбора средств; беспутный добрый малый Боев; даже Мальков, который лучше всех прочих; героиня пьесы, дикарка Варя - все это не такие типы высшего сословия, которые бы следовало выставлять народу в виде образцов этого сословия".

   Правдиво изображающая разложение класса дворян, пьеса "Дикарка" после Октябрьской социалистической революции неоднократно с большим успехом шла в театрах Москвы, Ленинграда и других городах нашей страны.