Ольденбург Сергей Фёдорович - Восточное влияние на средневековую повествовательную литературу Запада

взяла бы на себя роль одурачить столь легкомысленным приемом царского учителя. Правда, это почувствовал отчасти уже и проповедник, и потому он вынужден, чтобы спасти положение, внести трагическую ноту - Александр хочет убить Аристотеля за его дерзновенное отношение к царице. Автор фабло художественным чутьем понял невольную ошибку проповедника и сразу перенес рассказ в другую обстановку: у него речь идет не о царице, жене Александра, а о прекрасной девице, его подруге, и весь рассказ ведется уже в тонах легкой иронии, добродушного смеха, женского каприза; более глубокие ноты затронуты, только когда автор высказывает общие мысли о великой силе любви, причем он кончает словами: [...]. Мораль рассказа Анри д'Андели именно в том, что "любовь побеждает все и будет все побеждать, пока будут стоять века"; его совершенно не занимает, как мы это видели у Жака де Витри, женская хитрость, против которой надо предостерегать даже самых умных людей,- нравоучительный пример из проповеди сделался жизненною повестью.

   Откуда же Жак де Витри мог взять сюжет своего фабло? Для ответа на этот вопрос нам нужно вернуться к писаниям знаменитого проповедника, которых мы уже коснулись раньше. В предисловии к своей Lai d'Aristote он говорит: "...воодушевленный желанием узнать новое и мне неизвестное я нашел разные книги в шкафах латинян, греков и арабов; случайно в мои руки попали истории царей Востока, их битв и деяний. Эти интересные авторы, горделиво возвеличивая в своих пышных хвалах людей, о которых я говорил, и заботливо вверяя своим писаниям рассказы об их битвах, победах, богатствах, могуществе и прошлом величии, оставили потомству замечательные памятники". Мы нарочно сделали несколько более подробную выписку из предисловия Жака де Витри, потому что она как бы указывает на характер тех арабских сочинений, которые могли ему доставить материал для его трудов, особенно если мы вспомним указанную раньше любовь его к анекдоту, к конкретному описанию. Указание это тем ценнее для нас, что оно вполне приложимо к двум арабским сочинениям, в которых находятся рассказы, необыкновенно близкие как по своему сюжету, так и по отдельным мотивам к Lai d'Aristote. Это книги о хороших и дурных качествах, где имеется обилие рассказов, и, естественно, специально рассказов о царях, относятся они к IX, X, отчасти даже к XI в.; к этой же категории могут быть отнесены и арабские антологии. Такие сочинения должны были особенно привлекать Жака де Витри и подобных ему искателей описаний подвигов и деяний.

   Арабские сочинения, которые мы имеем в виду,- "Книга добрых качеств и их противоположностей", приписываемая арабскому писателю IX в. Джахизу, и "Предел желаний относительно рассказов о персах и арабах", которая, по-видимому, может быть отнесена ко времени между серединою X и началом XI в.

   Сочинения эти, особенно труды Джахиза, пользовались широкою популярностью и распространенностью, и несомненно, что они легко могли попасть в руки Жаку де Витри. Припомним, например, существование таких крупных библиотек даже у частных более знатных людей, как Усама, сирийский эмир, близко ко времени которого жил Жак де Витри; знание чужеземцем языка страны обыкновенно дает ему доступ к ее духовным сокровищам, и туземцы чтут того, кто не пожалел трудов, чтобы овладеть их языком; мы замечаем это теперь и на Западе, и на Востоке, и мы не имеем оснований полагать, что это было иначе в то время живейшего общения Европы и Азии, каким мы имеем право считать время крестовых походов. Чтобы не могло быть сомнений в чрезвычайной близости обоих арабских текстов к Lai d'Aristote Жака де Витри и к фабло, я прочту их переводы, в свое время любезно для меня сделанные моим учителем бароном В. Р. Розеном.

   "Мобедан [*] имел обыкновение, когда являлся к Кисре [**], говорить ему: "Да живешь ты под благословением судьбы, да даруется тебе победа над врагами и да удержишься ты от подчинения женщинам". Слова эти сердили Сирии [***], которая была прекраснейшей и умнейшей женщиною своего времени. И она сказала поэтому Кисре: "О царь, этот мобедан уже очень стар, и ты все-таки не можешь обойтись без его прозорливости и совета. И я думаю, что, зная, как ты в нем нуждаешься, я ему подарю рабыню мою М-с-дану (Секране) [****], красоту и ум которой ты знаешь. И если ты полагаешь, что можешь просить его принять ее, то сделай это".

  

   [*] Mобедан, мобед - главный жрец, старшее духовное лицо в сасакидском государстве.

   [**] Сасанидский государь Хозрой Парвиз.

   [***] Любимая жена Хозроя Парвиза - Ширин.

   [****] Ленинградский список так, или Шекране и т. п.

  

   Кисра поговорил с мобеданом об этом деле. Тот обрадовался рабыне, ибо хорошо знал ее красоту и превосходство, и сказал: "Принимаю ее, государь, ибо она (т. е. царица) отличает меня своею лучшею рабынею". Затем Сирии сказала Секране: "Желаю, чтобы отправилась ты к этому старцу (по-арабски - шейху). Когда же он станет приставать, то отказывайся, пока не оседлаешь его и не проедешь на нем верхом. Тогда дай мне знать о времени, когда ты сможешь с ним это проделать, дабы он с того времени при приветствовании царя не мог уже говорить: "Да будешь ты охранен от подчинения женщинам". Тогда та ответила: "Я это сделаю, государыня".

   Затем она отправилась к старику и переселилась в то помещение в царском дворце, где он жил. И начала она прислуживать ему и оказывать ему всяческое почтение и всяческую честь. Он начал приставать к ней, а она сказала: "О Кеди, не раньше уступлю твоим просьбам, чем оседлаю тебя и проедусь на тебе верхом. Если ты согласишься на это, то я охотно подчинюсь тебе". Он отказывался несколько дней, и она продолжала показываться ему во всей красе своей, пока наконец он не сказал ей: "Делай, что хочешь".

   Тогда она заказала для него маленькое седло и маленькую попону, подпругу и подхвостник. Затем она велела ему стать на четвереньки, положила ему на спину попону и седло, протянула подхвостник, встала, села на него верхом, говоря: "Хар, хар" [*]. Потом послала к госпоже своей Сирии и сообщила ей о происшедшем.

  

   [*] Или "хир, хир", или "хур, хур".

  

   И Сирин сказала затем царю: "Поднимемся на крышу дома мобедана и посмотрим в окошко, что происходит между ним и его рабыней". И поднялись оба и увидели, что рабыня едет на нем, сидя на седле. Тут царь воскликнул: "Горе тебе, что это значит?" Мобедан поднял голову, взглянул на окно, посмотрел на царя и сказал: "Вот это и есть именно то, что я разумел, когда предостерегал тебя от подчинения женщинам". Засмеялся на это Кисра и сказал: "Да поразит тебя Господь, какой же ты шейх! И да поразит Господь того, кто после этого спросит еще у тебя совета". И Бог знает лучше всего".

   Ближайшая версия находится во втором арабском сочинении:

   "...потом Кисра установил управление государством и правильное течение дел. И выбрал он из рода мобеданов одного из умных и твердых в вере мужей и сделал его своим мобеданом, т. е. верховным судьей и советником. Этот мобедан был человек старый. Он стал управлять мобеданством, и Кисра находил в нем совершенное, основательное понимание дел, поэтому вверил ему управление и преимущественно к нему обращался за советами. Мобедан же советовал ему только правильное и полезное. Он первый стал допускаться к Кисре без доклада и разрешения. Когда он входил к царю, он ему говорил прежде всего: "Да продлится жизнь твоя в блаженстве славы, да будет дарована тебе победа над врагами, да будет дана тебе радость и да будешь ты опасен от послушания женщинам"; затем уже ему приказывали садиться. Это (т. е. слова мобедана) рассердило Ширину, жену Кисры, которая была одной из красивейших, умнейших и рассудительнейших женщин своего времени, и она раз сказала Кисре: "О царь! Этот мобедан стал очень старым и слабым, а ты не можешь обходиться без его мнений и добрых советов. Между тем старцам возвращают юность только женщины своею лаской и своею нежностью. И вот, видя, как ты нуждаешься в мобедане, я решила подарить ему свою рабыню Мушкдану, ибо ты сам знаешь, о царь, как она умна, как красива и как приятна беседа с нею. Если поэтому ты признаешь за благо просить принять ее от меня, то сделай это".

   И поговорил Кисра со своим мобеданом об этом, и польстился мобедан на девушку, так как сам знал ее красоту и видел проявления ее ума, и сказал: "О царь! Я принимаю от Ширины ее милость и (ценю) то, что она мне оказывает предпочтение, даря мне наиболее красивую и дорогую ей невольницу". Тогда Ширина сказала Мушкдане: "Я хочу, чтобы ты пошла к этому старцу, обласкала его своими прелестями и услужила ему, как следует. А когда он польстится на тебя, то не поддавайся, пока ты не наденешь на него седло и не сядешь на него верхом. И тогда уж он не станет более прибавлять к своему приветствию царю этих слов: "Да будешь ты охранен от послушания женщинам". Мушкдана сказала ей: "Я сделаю так, государыня, и дам тебе знать время, когда я с ним это сделаю". Затем невольница пошла к старцу-мобедану и осталась с ним в том помещении царского дворца, в котором он жил, и начала беседовать с ним, и ласкать его, и оказывать ему всякое внимание. И любовался ею мобедан, и полюбил ее, и раскрылось сердце его. И когда он стал настойчиво добиваться ее благосклонности, она ему сказала: "О судья, я не соглашусь, пока не возложу на тебя седло. Если ты на это согласен, я буду к твоим услугам". Несколько дней он не соглашался, а она продолжала его ласкать и прихорашивалась для него. Тогда он сказал ей: "Делай, что хочешь, но потом исполни мое желание".

   И приготовила она для него маленький потник и маленькое седло, подпругу и подхвостник, приказала ему стать на четвереньки, положила на его спину потник и седло, произнося при этом такие слова, которые говорят ослам. Затем она затянула подпругу и протянула подхвостник. Предварительно же она послала к Ширине извещение. Тогда Ширина сказала Кисре: "О царь, пойдем вместе на крышу помещения мобедана и посмотрим в окно на то, что происходит между ним и невольницею". И поднялись они и посмотрели, и вот невольница сидит на нем верхом на седле! Тогда Кисра крикнул ему: "Что это такое?" А тот ответил: "Это и есть то самое, о чем я говорил, когда предостерегал от послушания женщинам". Этим ответом он рассмешил Кисру, но впредь, когда приветствовал царя, уже не прибавлял к приветствию слов: "И да будешь ты охранен от послушания женщинам"" [*].

  

   [*] В обеих арабских версиях мы смягчили несколько чересчур грубых выражений, не касаясь, разумеется, смысла.

  

   Перед нами два рассказа, почти тождественных, несомненно восходящих к общему оригиналу, причем второй рассказ точнее передает, очевидно, этот оригинал, по крайней мере его рукописное предание лучше, так как некоторые фразы точнее и лучше переданы. Мы имеем перед собой законченное литературное произведение - рассказ на тему о женской хитрости, одной из любимейших восточных тем; таким образом, Жаку де Витри с его предостерегающей против женского коварства проповедью был вполне подготовлен сюжет. Несмотря на то что один из рассказов приписывается хорошо известному автору и вставлен в целый сборник, так же как и другой рассказ вставлен в сборник, мы имеем, по существу, дело с анонимом, общим их оригиналом. Правда, есть возможность предполагать, что этот непосредственный оригинал тоже арабский и принадлежит определенному автору IX в. ал-Кисрави, составившему книгу о персидских царях, но даже если и так, то мы не знаем, принадлежит ли та форма рассказа, которую мы имеем, ал-Кисрави или его оригиналу, который был, несомненно, персидским. Мы знаем определенно, что в первые века ислама, после падения персидской династии Сасанидов, когда еще жив был зороастризм, его литература и наука, персидское литературное предание имели большое влияние на арабскую литературу, что создалась крупная переводная литература с персидского на арабский. К этому кругу относятся и оба наши рассказа; за это говорят и арабское предание и форма их, и действующие лица и имена, так, например, имя рабыни Мушкдана ("Мускусное зернышко") - персидское. Кроме того, мы имеем еще указание из арабского библиографического труда X в., что существовала персидская "Книга о философе, испытанном невольницей".

   Нам приходится поэтому считаться с анонимным персидским автором, если не считать, что та форма, которую мы имеем, принадлежит ал-Кисрави, литературная манера которого нам несколько известна. Относительно этого автора нам известно, что он обладает склонностью к индийским сюжетам рассказов и передавал их сравнительно точно и близко к подлиннику. Для большей верности будем, однако, считать, что мы имеем дело с анонимным персидским автором.

   Нам сразу ясно, в чем состоят главные перемены, произведенные Жаком де Витри и которые истекают из разности литературных манер. Прежде всего, дело коснулось действующих лиц; на место чуждого нам персидского царя и его соратника проповедник поставил хорошо известную по историческому роману фигуру Александра и его не менее известного учителя. Отпала чуждая фигура невольницы, ее место заняла (неудачно, как мы видели) царица. Отпала еще одна небольшая черта, значение которой не сознавали уже арабские передатчики, а именно вступительное восклицание мобедана о женщинах, связанное, как мы потом увидим, с построением рассказа в целом цикле рассказов; в арабском тексте оно скомпоновано независимо, хотя, в сущности, как мы покажем далее, является неосознанным пережитком оригинала.

   Если мы, отбросив эти незначительные переделки, попытались бы дать рассказ по конспекту Жака де Витри, то он оказался бы поразительно близким к его арабскому оригиналу. О драматической черте, возникшей вследствие изменения роли царицы, мы сказали раньше.

   Мы могли бы теперь перейти к отысканию оригинала персидского рассказа, являющегося оригиналом приведенного нами арабского, если бы нам не надо было, с одной стороны, остановиться еще на одном европейском рассказе, а с другой - показать популярность нашего рассказа в мусульманской среде.

   Европейский рассказ (немецкий), тоже XIII в., немногим, по-видимому, более молодой, чем фабло, и который может равно восходить и к фабло, и к Жаку де Витри, хотя в нем есть и некоторые черты, которые как будто ставят его в непосредственную связь с восточным оригиналом. Вот этот рассказ.

   "Греческий царь Филипп поручил воспитание сына мудрому Аристотелю и отвел им отдельный дом и сад. Александр отлично учился, как вдруг вмешалась любовь. У царицы была девушка по имени Филлис. Полюбили друг друга Александр и Филлис. Но Аристотель пожаловался царю, и любящих разделили. Филлис решила отомстить старому учителю. Разоделась и босиком пошла в сад. Из окна ее увидел Аристотель и был увлечен ее прелестью. Она подошла к окну, бросила старику цветы и завязала с ним разговор. Старик начал приставать к ней, но она не соглашалась уступить ему. Наконец она потребовала, чтобы он дал себя оседлать и взнуздать. Он согласился, и она поехала на нем в сад. Их увидели царица и все прислужницы. И весь двор скоро узнал об этом. Пристыженный Аристотель покинул двор, удалился на остров и там составил книгу о хитростях и кознях женщин".

   Как видно, здесь введен царь Филипп, есть царица (но не жена, а мать Александра) и соответственно, как и в фабло, главная героиня - девица, но уже с определенным именем - Филлис. Упоминание в конце о том, что Аристотель пишет книгу о женских кознях, как будто является отзвуком из "Книги о семи мудрецах". Все остальное совпадает. Материал, которым мы располагаем, мне кажется, недостаточен для того, чтобы выяснить определенно историю немецкого рассказа и его отношения к фабло. Дело осложняется еще тем, что в другой немецкой поэме, написанной около 1300 г., встречается загадочный стих, явно относящийся к нашему рассказу, но дающий непонятное имя: говорится, что прекрасная Силарин едет на Аристотеле. Приходится признать, что здесь мы стоим перед вопросом, на который у нас пока нет ответа. Во всяком случае, общая схема нашего рассуждения, мне кажется, этим обстоятельством не нарушается, так как немецкий рассказ слишком близок почти во всех деталях к фабло, чтобы было вероятно отсутствие связи с фабло и его оригиналом.

   Для полноты обозрения восточных рассказов, показывающих популярность нашего сюжета на Востоке, достаточно указать еще на турецкую версию XVII в. и на современный кабильский рассказ из цикла рассказов о шутнике Джуха, который (цикл) восходит по крайней мере до X в., и современный татарский рассказ в Сибири, довольно, однако, уже своеобразный. Мы оставляем в стороне эти версии так же как и многочисленные позднейшие европейские, так как не преследуем цель дать историю данного сюжета в мировой литературе, а, как мы уже сказали, стремимся лишь обосновать на определенном примере мысль о заимствовании ряда фабло с Востока.

   Мы довели наш рассказ из Европы через арабов в Персию, в среду, которая во время Сасанидов (III-VII вв.) успешно заимствовала индийские литературные памятники. Таким образом, мы и по отношению к нашему рассказу имеем основание предполагать индийский источник. Но здесь вопрос уже становится гораздо сложнее, так как мы не имеем отдельного индийского рассказа, который хронологически определялся бы как более древний, чем персидский. Правда, в очень старом индийском сборнике "Панчатантры", легшем в основу знаменитого сборника "Калила и Димна", который, как мы говорили, распространился по всей средневековой Европе, в некоторых рукописях встречается рассказ, входящий в редакцию, датированную концом XII в. Рассказ этот о царе Нанде и его советнике Вараручи и их женах. Вот его полный пересказ.

   "Советник царя Нанды, знаменитый ученый Вараручи поссорился с женой, которую он страстно любил; он всячески старался умилостивить ее, но бесполезно. Наконец она сказала ему: "Я смилостивлюсь, если ты обреешь голову и поклонишься мне до земли". Когда Вараручи исполнил ее желание, она успокоилась. Жена Нанды тоже рассердилась на своего мужа и ни за что не хотела смилостивиться, царь стал ее упрашивать, но она не соглашалась на примирение. После долгих просьб она сказала: "Если ты дашь себя взнуздать и оседлать так, чтобы я могла проехаться на тебе, и ты при этом станешь ржать, я помирюсь с тобой". Царь исполнил прихоть жены. На следующий день Вараручи явился на царский совет бритым, царь спросил его, отчего он не вовремя обрился. Вараручи ответил: "По просьбе женщины не надо ничего ни делать, ни давать, а то заржет, кто не конь, и не вовремя обреешь себе голову"".

   Несмотря на то что он носит теперь характер конспекта рассказа, нет сомнения не только в том, что он когда-то был рассказан в пространной форме, но и в том, что он составлял часть цикла рассказов о знаменитом индийском царе Нанде и о его не менее знаменитом советнике Вараручи, следы которого в виде отдельных рассказов разбросаны то многим и весьма старым памятникам индийской литературы. Для нашего исследования, однако, этот рассказ имеет значение только в связи с другою индийскою версиею, как показатель того, что наш рассказ был популярен в Индии и пересказывался разным образом, причем нам пока невозможно определить, который из индийских рассказов проник в интересовавшиеся индийской литературой персидские круги и таким образом стал, в свою очередь, оригиналом западного lai, а потом и фабло.

   Второй индийский рассказ тоже входит в цикл рассказов, но уже о другом царе, Гневном Прадьота, царе Уджаина в Индии и буддийском учителе Махакатьяяне. Рассказ этот значительно старше рассказа Панчатантры, и мы не ошибемся, вероятно, если отнесем его ко времени никак не позже V-VI вв. н. э., а вернее, гораздо более раннему. Непосредственное отношение к нашей теме имеет только небольшая часть этого цикла, но и та, как мы сейчас увидим, в значительной степени отличается от всех предыдущих версий - европейских и восточных. Для того чтобы этим обстоятельством не смущаться при сравнении, мы должны иметь в виду, что построение рассказа в среде целого цикла, где он является эпизодом, тесно связанным с общим ходом гораздо более сложного сочетания не только мотивов, но уже и целых сюжетов, совершенно иное, чем просто отдельного рассказа. Надо поэтому тщательно разбираться в том, что изменено в целях стройности целого и не учитывать этих изменений, как стороннего элемента. После этого вступления я могу безопасно "пересказать индийский рассказ, в котором я затем обращу ваше внимание на общее и на различное с основными элементами фабло, с которыми я сближаю наш рассказ.

   "Царь Чанда-Прадьота посылает в поход против горцев Пандава своего главного советника Бхарату. Бхарата победоносно возвращается из похода и привозит с собой заложников и заложниц. Среди них была девушка, тело которой было все покрыто болячками. Царь, отличавшийся крайней женолюбивостью, увидел ее и спросил Бхарату: "Неужели найдется человек, который захочет иметь сношения с такою девушкою?" Бхарата ответил: "О царь, не только будут иметь с нею сношения, но она сможет заставить человека дать себя оседлать ею и ржать". Царь усумнился в справедливости этих слов, и Бхарата обещал на деле доказать, что он прав.

   Он велел врачам вылечить девушку. Врачи стали пользовать ее, и она вскоре совсем оправилась и стала красавицей. Тогда Бхарата взял ее к себе в дом, дал ей имя Тара и держал ее как дочь свою. По прошествии некоторого времени Бхарата сказал своей приемной дочери: "Я позову к себе царя на обед, ты приоденься и покажись ему". Тара ничего не ответила. Затем он пригласил царя к себе, и, когда они после обеда беседовали, из соседней комнаты, отделенной только занавескою, Тара кинула в столовую мяч и, выглянув из-за занавески, сказала Бхарате: "Отец, отдай мне мяч". Царь, увлеченный красотою девушки, опросил, кто она. Бхарата сказал, что она его дочь, и, уступая настояниям, согласился выдать ее за него замуж. Женолюбивый царь был безумно влюблен в нее и отдавал ей предпочтение перед всеми женщинами своего терема.

   Тогда Бхарата, видя, что настало время доказать царю правду своих слов, сказал Таре: "Сможешь ты заставить царя дать себя оседлать тобою и заставить его ржать при этом?" Она немного улыбнулась и ответила: "Посмотрю, смогу или нет". Затем Тара приняла печальный вид, надела загрязненное платье и легла. Царь увидел ее и спросил: "Царица, какой ты дала себе обет?" - "О царь,- ответила она,- боги смущены".- "А что тебе до богов?" - "О царь, когда ты послал отца моего в поход, я дала обет, что, если он победит, я заставлю того, за кого выйду замуж, прокатить меня на себе и ржать. Теперь я стала твоею женою - в тереме твоем много жен и нет мне надежды на исполнение моего обета". Царь сказал: "Не беспокойся, обет ты дала ради меня, все будет исполнено". Но Тара молчала. Царь прибавил: "Нет ли у тебя еще желания?" - "Нет, государь, ничего больше не хочу, но пусть присутствует царский жрец (пурохита) и произнесет благословение и пусть кто-нибудь при этом играет на лютне". Музыканта пришлось искать, наконец нашли одного гандхарца, которого разорили и довели до крайности блудницы. Его привели во дворец, завязали ему глаза и повели на крышу. Сюда же приведен был и царский жрец, которому царь рассказал все как было; жрец ничего на это не сказал. Тара села на царя, произнеся молитву и надев белую одежду, и царь тогда заржал после благословения жреца, гандхарец играл на лютне.

   Слыша ржание коня, гандхарец подумал: "Откуда это взялась лошадь на крыше? Это, верно, кто-нибудь, как и я, попавший во власть женщин". И он запел песенку, намекавшую на происходившее. Поговорив с ним, царь понял, что гандхарец догадывается об истине: он велел ему покинуть страну, наградив его щедро деньгами.

   Царь удалил таким образом одного свидетеля, но другой, домашний жрец, сказал ему однажды: "О царь, нехорошо ты поступил; не подобает царю до такой степени подчиняться женщине". Царь на это промолчал, но вскоре он сказал Бхарате: "Вот что мне сказал домашний жрец, не можешь ли ты устроить, чтобы собственная жена заставила его обрить голову". Бхарата обещал и обратился за содействием к своей жене; она сблизилась с женою жреца и стала ей выхвалять уступчивость своего мужа. Ту это задело за живое, и она сказала: "Дорогая, а ты разве думаешь, что у меня власти над мужем нет? Что ты хочешь, чтобы муж мой сделал по моему желанию?" Жена Бхараты сказала: "Если ты хочешь, чтобы я тебе поверила, заставь его обрить голову".- "Увидишь, что я заставлю его обрить голову",- сказал жена жреца. Она притворилась огорченной и одела грязное платье. Муж ее удивился и спросил: что это значит? Она объяснила ему, что дала обет: "Если царь возьмет тебя к себе в милость, то я обрею тебе голову и волосы твои принесу в дар богам. Я забыла об обете своем, и боги гневаются". Жрец поспешил обещать исполнение обета и только взял у царя шестимесячный отпуск. Обо всем происшедшем Бхарата уведомил царя. Когда жрец обрил себе голову, жена его послала сказать об этом жене Бхараты, та сообщила мужу, а он сказал царю. Тогда царь внезапно позвал к себе жреца, и он должен был явиться ко двору. Бхарата между тем обучил двух мальчиков песенке: "Где есть жена, прекрасная, родовитая, краса дома, там ржет и кто не конь, и там жрец ходит с бритою головою". Жрец надел шапку и поспешил к царю. Когда он вошел, мальчики запели песенку, и один из них снял с жреца шапку и воскликнул: "Взгляните на жреца с бритою головою". Все засмеялись, и жрец ушел пристыженный домой".

   Только что переданный рассказ входит в цикл рассказов об индийском царе; таких циклов мы в индийской литературе знаем целый ряд, так же как и в других литературах, восточных и западных; около крупных или в том или в другом отношении любопытных исторических личностей, особенно правителей, всегда создавались циклы [легенд], частью несомненно основанных на действительности, и, что необходимо отметить, легенды одного цикла часто с соответствующими времени и месту изменениями приурочиваются к другому циклу. Это понятно: воображение поражается исключительной личностью и хочет ее выделить, но при общей ограниченности человеческого воображения черпает из готового материала, внося лишь те или другие специфические черты. В рассматриваемом нами случае мы имеем между прочими рассказами данного цикла ряд придворных сцен. В центре женолюбивый царь, около него разыгрываются придворные интриги. Основным рассказом является наиболее яркий, вызывающий наибольшие насмешки случай именно с царем: он главная фигура, к нему же применяется и наиболее необыкновенное, оттого случай с мужчиной, дающим себя оседлать женщине, применен к царю.

   Что мотив этот существовал как составная часть другого повествовательного сюжета, мы знаем из другого старого буддийского рассказа с совершенно другим характером, где жена брахмана заставляет мужа при совершенно иной обстановке надеть на себя конскую сбрую. Данный рассказ чрезвычайно естественно развивается: были три свидетеля слабости царя, и всем трем, естественно, надо за это отомстить, что и происходит. Наличность трех лиц понятна вполне в цикле рассказов, где эти лица появляются и в других комбинациях и где данный рассказ лишь эпизод. Эпизод, однако, настолько характерный, что легко мог стать предметом самостоятельного рассказа, что, как мы видим, и случилось. Произошло ли это уже на индийской почве, мы не знаем, так как такой рассказ пока не найден. Спешу, впрочем, прибавить, что индийская повествовательная литература очень мало пока исследована. Но мы находим его в той персидской сасанидской среде, которая, как мы указали, широко заимствовала из литературы индийской. Здесь мы наш рассказ видим приуроченным к двум историческим личностям, которые именно вместе оставили в литературе глубокий след: персидская литература посвятила немало прекрасных страниц и стихов двум знаменитым любовникам - Хосрою и его прекрасной супруге Ширин. Это приурочение, совершившееся, очевидно, уже на персидской почве, сразу ставило автора в невозможность придать сатирический оттенок любви царя, и, таким образом, естественно, совершилась подмена царя личностью его советники, которая сохранилась и далее, при переходе рассказа далее на Запад. Точно так же и царица Ширин, ставшая, по-видимому, с самого начала определенным положительным типом, не могла унизиться до того, чтобы лично соблазнять мобедана, для этого, естественно, в рассказ введена прислужница, одна из обычных фигур повести.

   Все эти перемены, вполне естественные, выдвинулись лишь перенесением рассказа в другую обстановку и выделением отдельного рассказа из целого цикла, и потому мы имеем право считать несомненным заимствование персидского рассказа или из указанного индийского или аналогичного с ним неизвестного. Этим замыкается последнее звено цепи, так как у нас нет никаких оснований искать в какой-либо другой литературе источник индийского рассказа. Что отдельные мотивы этого рассказа и даже главный из них - оседлание женщиною мужчины - могли существовать в Индии самостоятельно и не только в Индии, а и в других странах, не подлежит сомнению. Но это вопрос, который нас совершенно не касается и который совершенно независим от вопроса о заимствовании средневековым Западом известных повествовательных сюжетов с Востока. Вопрос о том, где впервые появился этот мотив о мужчине, оседланном для прихоти женщины, вопрос о началах того, что французы называют [...],- вопрос исключительной сложности и трудности, для решения которого ни в одной области мы пока не обладаем ни достаточными знаниями, материалами, ни, главное, надежными методами исследования. Мы видим, что в вопросе о прародине арийцев, о так называемом праязыке, о первоначальных формах человеческого общежития, так же как и в соответствующих областях естествознания, решения представляются "ам теперь гораздо более сложными, чем нашим предшественникам: то, что на расстоянии кажется однотонным пятном, при приближении разлагается на ряд контуров, деталей и красок, на сочетания сложные и часто трудно воспринимаемые и понимаемые.

   Мы должны себе сказать, что есть вещи, которых мы пока не знаем и знать не можем, ибо не обладаем пока необходимым для этого умением расчленять и понимать тот сложный материал, в котором мы даже разбираемся с трудом. Я напираю на слова "пока", так как если сравнить методы работы сто лет тому назад и теперь, то ясно, какие шаги вперед мы сделали; через сто лет о нас окажут в значительной мере то же, что мы говорим о своих предшественниках.

   Мне кажется, что вы должны убедиться в том, что есть большая степень вероятия, что наш рассказ вышел из Индии, проник вместе с другими индийскими рассказами в Персию, отсюда перешел к арабам, в среду, черпавшую в широкой мере свои знания из персидских источников, от арабов к Жаку де Витри, читавшему арабские книги, жившему на Востоке и любившему повести, вдохновлявшие его проповеди, а от него к слушавшим или читавшим его "литераторам" его дней, из которых один, Анри д'Андели, дал нам свое очаровательное фабло.

   Конечно, эта последовательность переходов в высокой мере вероятна, и в высокой мере невероятно, чтобы повести западные и восточные на нашу тему возникли независимо одна от другой; еще менее вероятно, чтобы восточные повести были заимствованы с Запада, но, конечно, не исключены вполне вторая и третья возможности. Только если мы остановимся на них, нам, в сущности, надо сделать то, что сделал Аристотель в фабло,- закрыть книгу, ибо дальнейшая работа невозможна; мы оказались бы тогда в области безграничного, а потому и бесплодного скептицизма; всякие дальнейшие попытки были бы уже совершенно бесполезны - там, где возможно все, в сущности, ничего не возможно. Между тем ясно, что практически есть степень невероятности, которая жизненно равна невозможности. И поэтому если мы по тщательной проверке находим ряд примеров большей вероятности, то мы имеем право считать, что доказали то, чему мы приводили эти примеры. В занимающем нас случае это примеры того, что фабло известного типа - восточного происхождения. Первым примером Lai d'Aristote я и кончаю сегодня, чтобы следующий раз перейти к фабло Aubere.

  

   По отношению к анонимному фабло конца XII или начала XIII в. Aubere нам придется вести наше рассуждение иным путем, чем по отношению к Lai d'Aristote,- дело в том, что на Востоке мы не знаем пока соответствующего отдельного рассказа, но несколько версий его входят в разные восточные переводы "Книги о семи мудрецах". Нам необходимо поэтому сказать несколько слов об этом знаменитом восточном сборнике рассказав. Его индийское происхождение несомненно, но так как индийский оригинал до сих пор не найден, то мы не можем с полной уверенностью сказать, что в Индии уже существовал и сам сборник, а не только входящие в его состав рассказы. Пехлевийская, т. е. персидская, его форма времени Сасанидов до нас не дошла, но дошли до нас сведения об арабских переводах IX в. и сирийский перевод, может быть, даже еще более ранний; есть сведения и о новоперсидском переводе X в., и, наконец, даже сохранился новоперсидский перевод XII в. Греческий перевод относится к XI, испанский и еврейский - к XII в.

   Если исключить греческий и испанский переводы-переделки, то оказывается, что восточная обработка не перешла на Запад, но вместо нее возникла своя "Книга о семи мудрецах" с той же основной канвой, что и восточная книга, - о царе, его преступной жене, полюбившей целомудренного царевича, которого защищают семь мудрецов от несправедливого подозрения и гнева его отца-царя, настроенного против него отвергнутой юношей царицей,- знакомый мотив Федры и Ипполита в классическом мире. В западной книге о семи мудрецах при общей основе канвы с восточной мы имеем другие вставные рассказы. Обстоятельство это заставляет предполагать влияние устной передачи, притом весьма, по-видимому, ранней, так как имеется западная форма уже XII в. Большое количество переводов общих форм западной и восточной, особенно большое количество рукописей западной формы, указывает на чрезвычайную популярность нашей книги, любопытно в этом отношении привести справку из XVI в., насколько еще тогда была популярна эта книга: в сохранившихся до наших дней записях книгопродавца, продававшего книги на франкфуртской ярмарке в 1569 г., значится, что он продал 233 экземпляра "Книги о семи мудрецах", значительно больше, чем целого ряда других книг повествовательного характера.

   Мы остановились на популярности "Книги о семи мудрецах", потому что именно такая популярность делает возможным предположить широкое распространение путем устной передачи отдельных рассказов из сборника, а коренная разница в составлении сборников западной и восточной групп (к последней из западных должны быть причислены греческие и испанские) показывает, что здесь нет речи о заимствовании путем письменной передачи. Именно греческий и испанский переводы-переделки доказывают, что при письменной передаче, даже при значительных отступлениях, разница не может быть столь коренной, чтобы оставить только общую схему рамки основного рассказа, заменив вставные рассказы новыми. Но общая схема рамки основного рассказа настолько сложна и настолько близка и в западной, и в восточной группе, что невозможно предположить, с другой стороны, и независимое друг от друга возникновение обеих групп. Вопрос о западном происхождении исключается, так как мы не знаем никакого старого западного сборника этой формы, а наличность одного только мотива Федры и Ипполита на Западе не дает нам права говорить о наличности сложного сюжета основного рассказа "Книги о семи мудрецах" на Западе.

   Мы здесь еще раз хотели бы предостеречь от смешения, которое часто делается в вопросе о заимствовании между мотивом и сюжетом, который есть определенное сочетание ряда отдельных мотивов, объединенных общей основной мыслью, связанных для составления именно одного данного рассказа. Если всегда есть возможность предположить независимое возникновение в разной среде и в разное время отдельных, даже совершенно одинаковых мотивов, так как человек все-таки всюду человек, и как бы велика ни была разница между отдельными людьми, сходство между ними будет несравненно больше, то независимое возникновение целых сюжетов в высокой мере невероятно. И чем сложнее и своеобразнее сюжет, тем менее вероятно заимствование, ибо здесь мы имеем уже дело с той печатью личности, с тем личным элементом, который в своей необыкновенной индивидуальной сложности так же не повторяется, как и знаменитые сплетения черт на большом пальце каждого человека, о неповторяемости которых говорит не только судебная практика, но и бесконечные криминальные романы.

   Итак, установим определенно нашу исходную точку. В восточной группе редакций сборника "О семи мудрецах" есть рассказ, как мы покажем далее, чрезвычайно близкий к фабло Lai d'Aristote. Восточная группа нашей книги, с одной стороны, является источником западной группы ее редакций, с другой - дала на Западе в XI в. греческую редакцию, в XIII в. испанскую и еврейскую; к еще более раннему времени относятся редакции сирийская, арабская и персидская, с которыми, особенно в период крестовых походов, могли знакомиться западные люди и заимствовать из них наиболее интересовавшие их рассказы. Некоторым указанием на последнее обстоятельство мы считаем тот факт, что из группы фабло, которую мы разбираем, кроме Lai d'Aristote, еще три фабло встречаются в восточной группе нашей книги; мы выражаемся столь осторожно и употребляем выражение "некоторым указанием", так как считаем, что, пока мы не доказали большую вероятность восточного происхождения и этих фабло, мы еще не вправе говорить определеннее.

   Такое положение дела заставляет нас, мне кажется, рассмотреть подробнее отношение нашего фабло конца XII или начала XIII в. к восточному рассказу, чтобы выяснить, есть ли с обеих сторон та общность сюжета, которая позволила бы нам внешнюю возможность заимствования сюжета фабло с Востока превратить во внутреннюю значительную вероятность. Переходим к содержанию фабло.

   "В городе Компьене жил богатый человек, у которого был сын, прекрасный собой и не жалевший отцовских денег. Он влюбился в дочь одного бедного соседа, но молодая красавица соглашалась услышать его, только если он на ней женится. Юноша стал просить у отца разрешения, но тот и слышать об этом не хотел.

   Тем временем за девушку посватался житель того же города, незадолго перед тем овдовевший, и женился на ней. Выход замуж его возлюбленной приводит в отчаяние юношу. Однажды он выходит из дому и при виде дома возлюбленной страдает еще более. Вскоре он встречает известную сводню, портниху Обэрэ, которой он обещает 40 ливров, если она поможет ему. Она берет деньги и спрашивает еще его плащ (sorcot), с этим плащом она идет в дом молодой женщины, зная, что мужа ее нет дома, так как это - рыночный день. Обэрэ говорит молодой женщине, что она знала хорошо покойницу, первую жену ее мужа, и как муж ее любил. Под предлогом, что хочет посмотреть, так же ли заботится муж о второй жене, как о первой, она идет смотреть ее постель. Молодая показывает ей все, между прочим, и платья, и Обэрэ, улучив минуту, прячет плащ под одеяло на постели, в плаще находится игла и наперсток. Обэрэ просит для больной дочери белого вина и булку и, получив просимое, уходит.

   Возвращается муж; чувствуя себя нездоровым, ложится на постель и замечает присутствие плаща. Вытащив его, он начинает подозревать жену в неверности; мучимый ревностью, он прячет его в шкаф. Вечером муж без всяких объяснений выталкивает жену на улицу. На улице ее встречает с удивленным видом Обэрэ. Молодая женщина рассказывает происшедшее и говорит, что не понимает причину гнева мужа. Она просит Обэрэ проводить ее к родителям. Обэрэ отговаривает ее от этого намерения, объясняя, что могут ее заподозрить в неверности мужу, зовет ее к себе, обещая гостеприимство до тех пор, пока муж не одумается. Молодая женщина принимает предложение, и Обэрэ помещает ее в отдельную комнату. Затем она спешит к юноше, находящемуся в мучительном ожидании. Он является и объясняется в любви молодой женщине. На следующий день оба остаются вместе, и только к вечеру Обэрэ заявляет о своем намерении примирить молодую женщину с мужем, что немало огорчает юношу. Обэрэ успокаивает его обещанием будущих свиданий. Затем она идет с молодой женщиной в монастырь St. Cornille, велит ей здесь лечь крестом перед алтарем и поставить свечи в головах, ногах и с боков. Затем бежит, несмотря на неподходящий час, к мужу и осыпает его упреками, что он заставляет жену так рано ходить в церковь, где Обэрэ ее увидела, придя в церковь после тяжкого сновидения. Этими словами она несколько рассеивает дурные мысли мужа, который идет с Обэрэ в монастырь, видит жену, подымает ее, шепнув, что прогнал ее под влиянием опьянения, и возвращается с ней домой.

   Утром муж выходит и встречает Обэрэ, которая все кричит о 30 су. Он спрашивает ее, в чем дело; она объясняет, что третьего дня один юноша отдал ей в починку плащ, с которым она вышла и потеряла его; в плаще была иголка и наперсток. Она в большом смущении, так как юноша требует за утерянный плащ 30 су, которые она уплатить не может. Муж спрашивает Обэрэ, не была ли она в его доме. Она отвечает, что действительно третьего дня приходила к нему в дом за едой для больной дочери и заснула на кровати. Может быть, что она оставила там плащ. Обрадованный таким оборотом дела, муж идет к себе и находит действительно в плаще иголку и наперсток. Он возвращает Обэрэ плащ, уверенный теперь в невинности своей жены".

   Изложив подробно содержание фабло, мы ограничимся подробным пересказом одной из восточных версий, так как древнейшие из них настолько друг к другу близки, что было бы бесцельно утомлять вас повторением одного и того же, а новейшие персидские и арабские, более отличающиеся и от старых восточных версий и от Aubere, не представляют интереса для нашей цели, так как нам важен только материал, существенный для выяснения вопроса о возможном заимствовании с Востока сюжета фабло, а не тот, который нужен для его истории вообще, так как мы в настоящее время этою историею не занимаемся. Для пересказа мы выбираем персидскую прозаическую версию XII в., повторяя, что могли бы ее свободно заменить одною из других старых версий.

   "В городе Забуле жил прекрасный юноша; он влюбился в красавицу, которую случайно увидел. Чтобы получить к ней доступ, он обратился к старухе, которая сказала ему, что красавица - жена торговца материями, и велела поступить так: пойти на следующий день в лавку мужа той женщины, спросить кусок атласа и купить самого дорогого, говоря: "Я покупаю для друга". Затем передать ей, которая будет у лавки, со словами: "Отнеси это платье моему другу".

   На следующий день юноша пошел в лавку, купил кусок дорогого атласа и отдал старухе. Та пошла в дом купца, зашла к его жене, незаметно подсунула платье под подушку и ушла после угощения. Вечером вернулся купец и нашел под подушкой платье; он вспомнил про утреннюю покупку и решил, что юноша купил атлас для его жены, взял палку и избил ее. Она ушла и отправилась к родителям. Старуха отправилась туда и расспросила ее, как это все случилось. Молодая женщина ответила, что решительно ничего не понимает. Старуха сказала, что знает мудреца, который может разгадывать всякие тайны; молодая женщина пожелала его видеть. Старуха обещает разыскать мудреца и предупреждает юношу, затем ведет к нему молодую женщину и оставляет их одних. Юноша соблазняет ее, и до вечера она остается у него. Вечером молодая женщина идет домой, а юноша просит старуху сделать так, "чтобы огонь любви между этой женщиной и ее мужем возгорелся опять". Старуха велит ему на другой день прийти в лавку купца материями и спросить ее, когда она будет проходить мимо, что она сделала с платьем, которое он велел ей отнести к другу. Юноша так и сделал, и спросил, что она сделала с платьем, чтобы в случае, если его другу оно не понравилось, он мог отдать его купцу. Старуха ответила, что другу его платье не понравилось, и что он отдал его, и что она отнесла его в дом купца, но купца не было дома, а платье она оставила у него. Купец обрадовался, отдал деньги, поспешил в дом матери жены, просил прощения у жены и привел ее назад".

   Перед нами, таким образом, две формы того же рассказа, и нам чрезвычайно важно установить факт связи между ними. Каким же способом мы располагаем для того, чтобы установить эту связь? Мне лично представляется, что пока мы имеем только следующий способ, который до известной степени только приближенный, потому что при его применении никак не избежать известной субъективной оценки, а эта субъективная оценка, естественно, является элементом недостатка в точности. Сравнивая оба рассказа, мы стараемся понять намерение авторов, их основную мысль, чувство, ими руководившее, для того, чтобы выяснить, являются ли разноречия достаточно существенными, чтобы позволить предположить два самостоятельных, независимых друг от друга построения рассказов, или разноречия объясняются просто известными отступлениями, индивидуальными переменами, которые одно лицо, передавая рассказы другого, свободно может ввести, не изменяя существа передаваемого. В процессе этой нашей работы мы неизбежно внесем субъективный элемент, ибо каждый из нас понимает автора все же несколько по-своему, и если, в общем, к произведению художественному, если только оно не принадлежит к числу символических или говорящих только намеками и неведением, отношение различных читателей не особенно разнится в понимании хода рассказа, то все же, повторяю, и здесь субъективизм неизбежен.

   Я высказываю это все несколько подробнее для того, чтобы объяснить выдвигаемый мною метод сравнения, который при первом взгляде может показаться слишком упрощенным, первобытным и недостаточным. Но я считаю совершенно необходимым для исследователя выяснить сразу предел доступных ему возможностей, беря в этом пример с математики, точность метода которой заключается именно в том, что она уясняет себе пределы своей неточности. Мы только ослабим результаты наших выводов, если будем заблуждаться относительно степени точности методов нашей работы и полученных ею данных.

   С этой точки зрения я считаю необходимым привести перед вами с надлежащею критическою оценкою понимание сравнительного метода в применении к фабло у одного из главнейших их исследователей последнего времени, г-на Бедье, так как этот метод получил известное распространение и нашел себе последователей.

   Каждый рассказ, говорит г-н Бедье, имеет органическую основу, из которой "ни одна черта не может быть удалена без того, чтобы рассказ, как таковой, не перестал существовать. Одним словом, можно любую версию рассказа свести к несократимой форме: этот последний субстрат непременно перейдет во все существующие версии или даже во все мыслимые версии; вне власти ума человеческого что бы то ни было удалить из него. Если пересказать рассказ даже через десять тысяч