Три года несется в грозовую даль корабль мировой истории. Куда? Не знаю: ибо весь срок этот пролежал прикованный в зловонном трюме.
Вы стояли на рубке; перед вами открыты были все просторы. Зато там, внизу, зрение мое успело приспособиться и к нашей тьме кромешной; мне, быть может, виднее, чем вам.
Отсюда долг мой: рассказать, как сумею, о пережитом и дознанном.
Когда-то Шарль Пеги, павший на Марне французский писатель, посвятил одну из "двухнедельных тетрадей" своих "положению, создавшемуся для интеллигенции при третьей республике" 1.
Чистейший из людей, по облику и духу, словно русский "направленец" из народных учителей, он с тяжкой, долбящей, крестьянской настойчивостью изобличал нравственную негодность политической системы.
"О положении, созданном для русской интеллигенции в советском строе" я и полагал бы высказать ныне, по образцу неподкупного правдолюбца, некоторые наблюдения .
И я намерен говорить именно о морали. Пусть скажут мне, что объективный исторический процесс не ведает нравственных различений. Но в непосредственном переживании вопросы поведения выступают с неотвратимой настойчивостью.
Моя тема: описание деформации, перерождения интеллигентской души в обстановке советской неволи. Я говорю: "советской", хотя слово "советы" и было столь благодушно реабилитировано некоторыми друзьями нашими в дни успеха кронштадтского восстания.
До нас дошло в свое время слово П.Н. Милюкова о начавшемся бессознательном примирении интеллигенции с большевиками. Мы прочитали его в расклеенных по стенам петербургских домов "Известиях" в рамке кичливых комментариев 2.
Оно поразило нас в сердце.
Каждый должен был предстать перед собственным судом: никак не смог признать себя оправданным совершенно.
Соглашаясь жить, мы соглашались лгать. Все мы там - без вины виноватые.
В этом дьявольская дилемма интеллигентского бытия в стране комиссаров, каждый приговорен к деятельному сообщничеству в большевистском обмане. В кольце этой блокады нет ни единой щербинки.
Каждый занимает предуказанное ему место в ненавистной ему системе. Кругом вырос сплошной частокол, плотно сбился звериный быт. Из этого противоречия нет выхода. И с каждым годом диктатуры инерция быта растет.
Жертве даже кажется порой, что она движется вперед, что движения ее свободны; но с каждым шагом ее все глубже затягивает трясина.
Эту иллюзию свободы с дикарским лукавством питает в "культурниках" советская власть. Правда, в должный момент она с размаха эти иллюзии разбивает. Власть эта лицемерна, но и груба. Растоптав души своих илотов, она дурманит их множеством соблазнов. Главные приемы этой игры мне и хотелось бы описать.
Не буду я поэтому говорить о тех из нас, кто погиб, потому что не имел пайка. Пайки эти, думается, давно описаны и взвешены.
Не буду говорить и о тех, кто замучен чрезвычайкой. Достаточно было сказано и о замученных для тех, кто имеет уши.
Сегодня я должен говорить о тех из нас, кто погибает, потому что паек имеет.
Я должен сегодня говорить о тех из нас, кто попал в чрезвычайку, чтобы служить ей.
Не о тех, кто плачет, а о тех, кто пляшет.
По всему этому позвольте мне не обещать вам объемлющей картины умственной работы в советской России - ибо считаю работу эту призрачной и обреченной на бесплодие. В самом деле, стоит заняться деловитым учетом того, что созидается там, статистикой, что ли, печатных изданий или просветительных начинаний, как тотчас спохватываешься: ведь подобная трезвость - вящее безумие.
Измерять небытие, производить опись фата-моргане!
Я был свидетелем медленного убийства русской души и обязан дать свое показание.
На одном из томительных заседаний наших я прислушивался к прениям с напряжением и безнадежностью, как вдруг чья-то рука протянула мне тонкую тетрадку журнала.
Взгляд сразу прикован: заставка, вместе и декоративная и бойкая, изящное размещение текста на страницах, вместо тусклых фотографий - острые, с приятной схематичностью, зарисовки.
Перелистываю номер, сказочка Ремизова - украшенная транскрипция национальной старины, строки Александра Блока, полные высокого лиризма, рассчитанная и веская экзотика Гумилева, еще поэт, еще живописная проза...
Чудо как хорошо.
Еще листок: "профессиональная страничка": что тут - устав поэтического цеха, литературная анкета?
Читаю: инструкция к производству обысков... Поучительный документ, но сколь необдуманно разглашенный!
Здесь перечень всех мест, куда "мы, буржуи" прячем остатки достояния. Спасибо; я предупрежден и ничего больше не стану засовывать в золу камина или, упаси Боже, под паркет...
Этот грациозный журнал - "Красный милиционер", орган столичной милиции 3.
Русская литература молчит уже три года. В молчании этом недальновидные усматривают ее гибель. Это молчание не только принуждение - оно самосохранение. В нем достоинство и честь литературы: в этом отрицании утверждает она себя. Русская литература - свеча под спудом.
Писать же позволено и вовсе не об одном советском строительстве: о лунном свете, об Абиссинии.
Вы думаете, что все писатели гонимы, брошены в узилища, изнемогаем от голода. Клевета! Вы не знаете, как великодушна, как либеральна "диктатура худших".
В чем смысл изысканного этого журнала? В просвещении полицейских между двумя облавами?
Едва ли! Никому из них не расшифровать затейливой ремизовской вязи, как ни один из них не усидел на лекциях А.Ф. Кони о "психологии преступника". Как не удалось известному литературному критику приневолить к участию в "литературной студии" агентов уголовного розыска.
Для кого же издается журнал-щеголь, раз он не нужен своим читателям, а посторонним недоступен?
Для самих авторов. Им обеспечен гонорар, а главное, лишний паек, огражденный от контроля. Но неужто так благодушно наивна, так матерински заботлива свирепая власть, урывающая - ради писателей - кусок у вооруженной охраны строя?
Нет, смысл этого великодушия ясен. Побудив заведомого недруга своего, писателя, участвовать в неправде мнимого просвещения, побрататься с нею на страницах полицейских ведомостей, заставив заговорить молчавшего, власть знает, что делает.
Казалось бы, незначащий эпизод: ни одного выстрела, - а поле усеяно трупами.
Власть знает, что каждый из писателей выйдет из участка нравственно ущербленный, граждански недееспособный, душевно обезоруженный. На вид он тот же, чистый и гладкий, но на правой руке его, как у рыцаря в драме Гауптмана, маленькое пятнышко: зловещая тайнопись проказы.
...Впереди - другие эпизоды и околичности писательского и "ученого" бытия нашего. Вы посетуете на меня за мелочность масштабов; вы утешали себя, приписывая нашему мученичеству романтику дикого величия. Но нет: Россия - слон, до смерти искусанный комарами. Пуща, которой заросла страна наша, - девственный лес из карликовых деревьев, где баобаб Тартарена представился бы гигантом.
Эссе А. Левинсона печатается по: Руль (Берлин). 1921.
1 Пеги Шарль (1873-1914) - поэт, публицист, редактор журнала "Cahiers de la quinzaine", погибший на фронте вскоре после начала Первой мировой войны. Его стихотворения переводили на русский язык И. Эренбург и сам Левинсон. Творчеством Пеги был увлечен и М. Волошин, посвятивший ему специальную статью: Волошин М. Шарль Пеги // Речь. 1916. 25 мая. О нем см. также: Эренбург И. Война и французская поэзия // Биржевые ведомости. 1916. 1 4 декабря.
2 Имеется в виду обоснование необходимости выработки "новой тактики" борьбы с большевизмом для "преодоления его изнутри". Выдвинув этот тезис в декабре 1920 г., П. Милюков и его соратники по Республиканско-демократическому объединению впоследствии активно пропагандировали свои взгляды на страницах газеты "Последние новости". Эта "смена вех" одного из лидеров кадетской партии вызвала резкое осуждение многих товарищей по партии (П. Струве, И. Гессен, А. Тыркова-Вильямс и др.), прервавших с ним после этого политические и личные отношения. Данный выпад Левинсона не помешал ему в дальнейшем активно сотрудничать в изданиях, связанных с Милюковым.
3 Речь идет о литературно-художественном еженедельнике "Красный милиционер" (1920-1921) - органе Управления Петрогубмилиции (январь - июнь 1922 г. - ежемесячник - орган Политсекретариата управления Петроградской губернской советской рабоче-крестьянской милиции; с июля 1922 г. - под названием "На страже"). "Охота за пайками" была неотъемлемой частью быта пореволюционных лет, и ею занимался практически весь литературно-художественный Петроград, включая и самого Левинсона. Участие в указанном издании и лекционная работа в культурно-просветительной секции Дома культуры Горохра (Городской отдел охраны) давали возможность существовать Блоку, Гумилеву, Ремизову, А. Кони, К. Чуковскому, М. Добужинскому и многим другим. Участники и содержание номера охарактеризованы Левинсоном не совсем верно; они выступали в разных номерах журнала: А. Блок участвовал в этом издании двумя стихотворными публикациями (1920 и 1921), А. Ремизов в 1921 г. публиковал в нем рассказы из цикла "Шумы города" и т.д.