Дорошевич Влас Михайлович - На дне Максима Горького

  

   Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.

   Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).

   OCR Бычков М. Н.

  

   На дне гниют утонувшие люди.

   В ночлежке живут какой-то барон, прошедший арестантские роты, "девица", гуляющая по тротуару, спившийся актер, телеграфист, сидевший в тюрьме за убийство, вор, "наследственный вор", еще отец его был вором и умер в тюрьме.

   От них смердит.

   Бывший барон за рюмку водки становится на четвереньки и лает по-собачьи. Пьющий телеграфист занимается шулерничеством. Девица "гуляет". Вор ворует.

   И они принюхались к смраду друг от друга. Барон пропивает деньги "девицы", актер пропивает деньги шулера. Вор у них первый человек.

   - Нет на свете людей лучше воров!

   - Им легко деньги достаются.

   - Многим деньги легко достаются, да немногие легко с ними расстаются.

   Им не смердит друг от друга. Чему возмущаться? Совести?

   - Всякий человек хочет, чтоб сосед его совесть имел.

   - Все слиняло, один голый человек остался. Люди, как видите, "конченые".

   Бывшие люди. Все сгорело. Груды пепла.

   Но дотроньтесь. Пепел теплый. Где-то под пеплом теплится огонек. Теплится.

   - У всех людей души серенькие, - все подрумяниться хотят.

   Вот это "подрумянить душу" и есть человеческое, вечно человеческое, "das ewig menschliches" {Вечно человеческое (нем.).}.

   Барон подрумянивает себе душу тем, что вспоминает, как он "благородно" пил по утрам кофе со сливками, как у него были предки и лакеи.

   Актер подрумянивает душу тем, что с гордостью произносит "громкое" название своей болезни:

   - Мой организм отравлен алкоголем!

   Не просто пьяница, а нечто звучное:

   - Организм отравлен алкоголем!

   Звучит "благородно".

   "Девица" читает благородные романы. Где все самая возвышенная любовь и самопожертвование. И воображает себя на месте героинь. И верит этому.

   Телеграфист произносит "необыкновенные слова":

   - Органон... Транс-цен-ден-тальный.

   - Надоели мне, брат, все человеческие слова. Все наши слова надоели. Каждое из них слышал я, наверное, тысячу раз!

   Глупы эти люди, не правда ли? И румяна у них грошевые?

   И вдруг эти "серенькие души" вспыхивают ярким румянцем. Не румянцем грошевых румян. А настоящим, человеческим румянцем.

   Что случилось?

   В ночлежку пришел старик бродяга Лука.

   И раздул пламя, которое таилось под грудою пепла.

   И из этой груды грязи, навоза, смрада, отрепьев, гнусности, преступления вызвал человека.

   Человека во всей его красоте.

   Человека во всей его прелести мысли и чувства.

   Как случилось такое чудо?

   Лука не проповедник.

   Лука суетливый старикашка, он говорит забавно и наивно.

   Но каждое его слово сейчас же переходит в дело.

   Он проповедует делами, и в этом, как в толстовском Акиме, его сила.

   Лука с полицейской точки зрения - темная личность. С нашей - обыкновенный:

   - Потерял всякую нравственную брезгливость.

   Он входит со словами:

   - Мне все равно. Я и жуликов уважаю. По-моему, ни одна блоха не плоха. Все черненькие, все прыгают.

   Лука полон веры в человека.

   - А как ты думаешь, добьются люди правды?

   - Да уж раз взялись, - как же не добиться. Люди добьются.

   Мира будущего человеку бояться нечего:

   - Ты, Анна, не бойся. Ты неба не бойся. Преставишься ты, и скажет Господь: "Приведите ко мне Анну. Я эту Анну знаю. Эта Анна много страдала, много мучилась в жизни. Отведите Анну теперь на покой. Пусть Анна отдохнет".

   У Луки религия человека. Всегда во всем у него прежде всего "человек". На него, когда он был сторожем, напали с топором беглые каторжники. Он "осерчал за топор". Из ружья нацелился.

   - Бросай топор. Наломай веток. Пори друг друга по очереди. Зачем на человека с топором кидаетесь!

   Они падают на колени перед направленным на них дулом.

   - Покорми нас. Мы с голода.

   Лука кормит их, берет к себе. Беглые живут у него до весны, работают, весной прощаются и уходят бродяжить:

   - Славные люди.

   Эта любовь к человеку ведет его, и ведет правильно, даже там, где он, как в тумане, ничего не понимает.

   Спившийся актер старается припомнить стихотворение:

   - Самое любимое стихотворение! Я всегда его со сцены читал! Забыл! Забыл!

   И это, казалось бы, непонятное для Луки горе сразу находит в его сердце самый настоящий, человеческий отклик.

   - Как не понять? Легко ли! Даже самое любимое для человека забыть!

   "Девица" рыдает:

   - Верно это, все верно написано! Со мной это было! Со мной! Студент он был. Гастошей звали!

   Барон хохочет:

   - А в прошлый раз звала Раулем!

   - В лаковых сапожках он был! С бородкой!

   Лука слушает с сочувствием.

   - Гастошей, говоришь? В лаковых сапожках? Скажи, пожалуйста!

   "Религия человека", который он весь пропитан, инстинктивно подсказывает ему:

   - Здесь, в этих мечтах, самое дорогое для человека.

   "Религия человека" подсказывает Луке, что какому человеку сейчас нужно.

   Болен человек, - его надо отвести на воздух. Умирает человек, - его надо успокоить, чтоб не боялся. Убить человек хочет, - ему нужно как-нибудь невзначай помешать.

   Актер в отчаянье:

   - Отравлен алкоголем.

   Лука рассказывает ему о больнице, где от этого лечат. Есть такая больница:

   - Только приходи! Узнаем, где, - и иди.

   Он ничего не проповедует. Он суетится и делает.

   Он говорит делая.

   Он и говорит и делает весело, с шутками, поет песни.

   Ему, полному "религии человека", светло и радостно. Он в храме своего божества. Кругом столько людей. И каждому можно помочь.

   Для него нет ни дурных, ни плохих, ни ужасных, ни страшных. Для него есть люди. Просто люди. Только люди.

   И оттого он со всеми одинаков. И оттого он весел, говоря с человеком.

   - Что-то я тебя не знаю! - говорит ему мрачно городовой.

   - А других-то людей разве всех знаешь? - весело шутит с ним Лука.

   - В моем околотке всех.

   - Ну, так это, значит, оттого, что не вся земля в твоем околотке.

   Лука начинает песню.

   - Не вой! - останавливает его один из ночлежников.

   - А разве не любишь, когда поют?

   - Люблю, когда хорошо.

   - А я, значит, плохо? Скажи, пожалуйста! А я думал, хорошо. Всегда вот так-то. Человек думает, что хорошо делает. А другим-то видать, что плохо.

   И перестает петь.

   Потому что он не может стеснять человека. Не может нарушать прав человека. Не может доставлять неприятности человеку.

   Как на светлом пиру, он и в ночлежке. Потому что кругом есть люди.

   К вору относились все как к вору.

   Барону кололи глаза:

   - Барином был!

   "Девице" говорили только:

   - Ты кто? Ты вот кто!

   Актеру:

   - Ты пропойца!

   Телеграфисту:

   - Шулер, - и больше ничего.

   И вот пришел человек, который отнесся к ним, как к людям. Только как к людям. Увидел в них людей. Только людей. К каждому подошел:

   - Человек.

   Что этому человеку сейчас нужно? И что для этого человека сейчас сделать?

   - Человек!

   И от этого обращения "человек", дремавший человек проснулся и поднялся во всей гордости своей, во всей своей прелести мысли и чувства.

   Как видите, и чуда здесь никакого не было.

   Лука не создавал здесь человека.

   Человек здесь был. Человек спал. Человек проснулся.

   И только.

   И только душа его, вместо грошевых румян, залилась, зарделась настоящим, человеческим румянцем.

   И страшно, и радостно, и гордо было пробуждение человека.

   Актер не захотел больше жить среди грязи, смрада, падения и удавился.

   Вор готов было бросить свое воровское дело:

   - Мне с детства твердили: вор, воров сын. Я и говорил: я и покажу, какой я вор. И показывал.

   Теперь человек в нем потребовал человеческого к себе отношения.

   - Относись, - говорит он любимой девушке, - ко мне по-человечески, и я человеком буду.

   И когда Сатин, бывший арестант, шулер, в ночлежном дому, поднялся со своим тостом:

   - Выпьем за человека, барон!

   Вы, зритель, почувствовали, что он, бывший арестант, шулер, ночлежник, выше вас в эту минуту и умственно и нравственно.

   Потому что в вас человек спит, а тут человек встал, поднялся во весь свой рост, во всей красоте мысли и чувства.

   Кто пробудил эти мысли? Кто заставил эти умы и чувства работать?

   Лука.

   Солнце заглянуло в ночлежку.

   И пол залился солнцем, и веселые зайчики заиграли по стенам. И все стало радостно. И много-много всего осветило солнце. И светлы стали закоулки душ.

   Что из этого получилось?

   Ничего.

   Ничего реального.

   Девица пойдет на тротуар. Иначе ее из ночлежного дома прогонят. Васька Пепел, отсидев в остроге, опять воровать примется. Что ж ему другое делать? Сатин, после монологов: "человек, это звучит гордо", - будет шулерничать по-прежнему.

   Жизнь этого требует.

   Жизнь так сложилась, что они не могут быть иными.

   Только разве удавиться, как актер.

   Ничем не кончилось, ничем не могло кончиться. В жизни ничто не кончается ничем.

   Жизнь идет, идет, идет кругом, как колесо!

   Но среди беспросветного мрака была минута, - когда ярко светило солнце.

   Но по щекам бледным, исхудалым, мертвым, - была минута, - разлился яркий, живой, горячий, радостный румянец.

   Мгновенье! Будь благословенно! Ты было прекрасно.

   Что принесла несчастным эта "религия человека".

   Спросите у религиозного человека:

   - Можно ли, прочитав молитву, освободиться ото всех грехов?

   Он вам скажет:

   - Надо всю жизнь изменить и молиться.

   - Значит, прочитать молитву бесполезно? Не нужно?

   - Нет. Нужно! Нужно! Нужно! Пусть даже среди грехов, на одну минуту в сердце человека воскреснет Бог! И наполнится душа его Богом! Значит, в этой душе живет Бог! Это важно! Это нужно! Это важнее! Это нужнее всего! Без этого нельзя!

   На минуту проснулся человек.

   Во всей своей человеческой прелести, во всем своем человеческом совершенстве.

   И дивное зрелище неописанной красоты представилось нашим глазам.

   Под грязью, под смрадом, под гнусностью, под ужасом, в ночлежке, среди отребьев:

   - Жив человек!

   Это пьеса - песнь. Это пьеса - гимн человеку. Она радостна и страшна. Страшна.

   Видя "на дне" гниющих, утонувших людей, вы говорите своей совести:

   - Что ж! Они уж мертвые. Они уж не чувствуют.

   Вы спокойны, что бы с ними ни делалось.

   И вот вы в ужасе отступаете:

   - Они еще живые!

  

  

   Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том "Сцена" девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905-1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.

   Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве "Петроград" небольшую книжечку "Старая театральная Москва" (Пг.-М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы - очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания ("Рассказы и очерки", М., "Московский рабочий", 1962, 2-е изд., М., 1966; Избранные страницы. М., "Московский рабочий", 1986; Рассказы и очерки. М., "Современник", 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти "возвраты" вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется "история с полтавским помещиком". Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, "швов" не только не видно, - впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: "Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми; все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований... Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге - сам Дорошевич, как журналист и литератор".

   В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран "средний вариант" - сохранен и кугелевский "монтаж", и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.

   Тем не менее за пределами и "кугелевского" издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.

   В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник "Старая театральная Москва", целиком включен восьмой том собрания сочинений "Сцена". Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики - "Одесского листка", "Петербургской газеты", "России", "Русского слова".

   Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.

   Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, "неправильного" синтаксиса Дорошевича, его знаменитой "короткой строки", разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.

  

  

   Старая театральная Москва. - В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.-М., "Петроград", 1923.

   Литераторы и общественные деятели. - В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.

   Сцена. - В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.

   ГА РФ - Государственный архив Российской Федерации (Москва).

   ГЦТМ - Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).

   РГАЛИ - Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

   ОРГБРФ - Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).

   ЦГИА РФ - Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).

  

  

   Впервые - "Русское слово", 1902, 19 декабря, No 349. Печатается по изданию - Литераторы и общественные деятечи.

   Рецензия опубликована на второй день после премьеры пьесы М. Горького "На дне" (1902), состоявшейся в Художественном театре 18 декабря 1902 г.

   ...как в толстовском Акиме... - Аким - персонаж пьесы Л.Н. Толстого "Власть тьмы".