Поэты без читателей и читатель, ждущий поэзии. - Старый знакомый и неведомые служители Аполлона. - Прозаизмы в поэзии. - Мятущаяся душа. - Мудрая печаль востока.
Почта принесла несколько пакетиков с опрятно, подчас - даже нарядно, изданными книжечками. Три - помечены Берлином, одна - Ригою. Эта последняя - в зеленой обложке - носит на себе знакомое имя: Евгения Шкляра. Восьмой сборник стихов поэта, давно уже поселившагося в Ковно и там работающаго неустанно, неутомимо.
Подумать только: в наше время, в наши дни, когда у поэта должно, казалось-бы, перо из рук валиться, за безнадежностью дойти до читателя, четыре книжечки стихов - в течение нескольких дней! Бодрее становится на душе.
Я помню сумрачные годы в Петербурге, полузамерзшем, притихшем, задушенном. Где выдают соль? Четверка или полфунта хлеба сегодня? А у меня в комнате - минус четыре градуса! Казалось, больше ни о чем не говорили самые квалифицированные люди: ученые, романисты, поэты, заслуженные общественные деятели. И вдруг - появились изящныя книжечки: Ахматовой, Гумилева, изысканнаго Кузьмина! Те, кто - еще месяц, еще два - и забудут, казалось, что есть на свете рифма, есть арфа поэта, бросились на эти книжечки, расхватывали их, читали при желтом мерцании фитилька, опущеннаго в стакан с чудом раздобытым маслом.
Теперь везде, где живут в разсеянии русские поэты, улицы и дома залиты электричеством. Говорят о последней премьере, о модах, о политике всего мира, о негусе и реформах Рузвельта. Но стихов не читают. Опрятных книжечек не расхватывают, имен служителей Аполлона не знают. Откуда их знать? Три-четыре имени знакомы по немногим журналам, большей частью быстро исчезающим с горизонта, по литературным страничкам сохранившихся русских газет. А остальные? Разве они существуют? Разве есть еще люди, дерзающие рифмовать?
И вдруг - несколько книжечек сразу приходят на письменный стол! Читаешь их жадно. Хочется уловить, чем живут эти милые, неведомые поэты, что могут и хотят они сказать нам?
Евгений Шкляр со своим сборником, на обложке котораго причудливым шрифтом выведено по-латыни: "
Poeta in Aeternum" - старый, повторяю, знакомый. От него мы не ждем откровений. Он - корнями душевными, стихотворной формой, миром образов - тесно спаян с прошлым, с литературной "традицией". И его
"...призрак женщины с лицом
Изсиння-бледным под вуалью",
как и его
"Фелюги, выгрузив цикорий,
За рисом в Персию плывут,
Смолой и нефтью пахнут доки,
Скрежещет якорная цепь" -
нам так-же памятны, как и ему
"...запомнилась вначале,
Рука, блеснувшая кольцом".
Его "Очарованному пилоту" посвящены строфы, в которых современно-нов только мотив:
"Когда, высоту забирая все круче,
Все смелей направляя свой лет,
Обгоняя ветра, сквозь туманы и тучи,
Держит путь свой стальной самолет, -
Жалким кажется шум и гуденье мотора,
А пропеллер - забавой для птиц".
Но поэтический жанр, склад поэтической души напоминает старых знакомцев, не взволнует юной, формирующейся в "грозе и буре", души.
Берусь за другую книжечку. Берлинская. Издательство "Парабола". "То, что открылось на миг". Автор - З. Равич.
Что-же "открылось" поэту? На странице 29-ой маленькаго сборника есть стихотворение с тем-же заглавием, как и вся книжечка.
"С легким звоном проходит Весна,
Дни проходят с ликующим звоном.
Тихострунна небес глубина
В голубом трепетаньи бездонном".
А потом "цветущих ложбин голоса - Наростают ликующим хором". И в конце:
"Так проходит с напевом Весна...
Так прошли и минувшия Весны!".
От "ликующаго звона" - к печальному финалу? Ищем дальше: И у Равича "Аргонавт". Тот-же "пилот", но стихотворная форма чуть ли не майковская: "Раздайтесь, проклятыя звенья!" У Майкова в "Менестреле": "Молчите, проклятыя струны!"
Кое-где хорошия строки:
"И ветер снежное дыханье
Бросал в погасшие дома".
Звучит свежо. Красивы строки:
"Как склоненный цветок поутру
В благовонный задумчивый час".
А в "Парижских сумерках" заключительныя строки звенели-бы совсем остро:
"И трепетом полнится вещим
Опять каждый миг бытия".
Если-бы не прозаическое и расхолаживающее "опять". И не раз рождается чувство досады от этих прозаических шероховатостей: "Я хотел-бы уж знать - где ты?" А в другом месте - "совсем", равноценное ужасному "уж": "Но на руки быть взятой ты совсем не хотела". И "совсем", и "быть взятой"! Как странно изменяет поэту чувство поэтическаго языка, а тут-же рядом очаровательныя строки:
"Где-то в ропоте стоустом
Золотые ткутся сны".
Нет еще окрепшей формы, как не чувствуется отчетливых черт поэтическаго лица.
То - незлобивая банальность:
"В руке рука подруги,
Прижмусь к ея плечу,
И, чуя стан упругий,
Задумчиво молчу".
То - проблески интереснаго, своего:
"Хочу ответить празднично. Но
краски слов так вялы!"
"Миг отзвенел. Уходишь ты.
Расплылись вдруг страданья.
Твой отблеск в небе осени -
вечерние кораллы.
Ты победила серое. Спасибо. До свиданья".
А у Петра Гладищева, в его "Разлуке" (Берлин, изд. "Парабола") стих - крепкий, порою - напряженный, порою - волнующий. Невесело, сумрачно на душе у поэта. Ундине он предвещает:
"Но неизбежное свершится,
Ты станешь, как и мы, рабой".
Экспресс, который "оторвет торопливыя речи" -
"...жизнь искромсал на куски,
На смерть душу мою переехал".
К рукам, которыя были "когда-то неизменно любы", обращается вопрос:
"Вы не изнываете-ль от скуки,
От непрошеннаго равнодушья?"
Мрачно звучат строки:
"Свой шаг замедлишь ты у гроба,
Но не изменишься в лице".
Где радости любви и успеха?
"Я все прочел в твоем прощальном взгляде,
Прощальный взгляд мой все тебе сказал".
Даже в солнечном Каире "серый день". В Египте -
"Без радости мы думали о встречах
На берегах, не тонущих в крови..."
Дымку "в ложбинах забыла ночь", а поэту "в домике тесном" захотелось "о светлом, о неизвестном" словом сказать. И грустный, почти в тонах Гейне, заключительный аккорд:
"Теперь в каждом книжном складе
Можно купить за гроши
Листы заветной тетради,
Страницы моей души".
Душа мечется, живет "в кругу туманных, чуждых мне явлений". "Скучно жить в трех измереньях, здесь". А в другом стихотворении:
"В плену у тяжести - земныя души,
Влюбленныя в сияние небес".
Во всем этом есть черты подлинной поэзии, есть и печальныя черты наших безрадостных дней.
И все это - типичное "западничество", по духу, по стилю, по неприкаянности душевной. Перелистывая сборник "Край отцов" (то-же берлинское издательство), вдыхаешь аромат Востока. Автор - Е. Джамбулат. Мужчина? Женщина? Дочитываешь до конца - и не получаешь яснаго ответа. На первой странице, последняя строка: "В твоих земных глазах я не прочел небесных отражений", а на стр. 63:
"Я была-б всегда тебе покорной
И браслетов не снимала-б с рук".
И еще: "...И я опять одна...". Стихотворение, посвященное "памяти М. С.", заставляет склоняться к мысли о том, что перед нами поэтесса:
"Милый, не плачь. Я давно все простила".
Но это не важно: на востоке и женщины носят шаровары, и дышат тем-же особенным, пряным воздухом, что и мужчины, и образность речи сближает их.
"И чем кружится скучнее
Скучных будней свиток черный,
Тем в душе моей светлее
Расцветает сад узорный -
Мой привет садам Шираза..."
Одна строфа (в стихотворении, носящем имя сборника) требует строгаго скандирования:
"Эта жизнь - лишь обман.
В пустоте мироздания
Ни начал, ни пути нам не знать.
Словно искра на миг загорелось Сознание,
Чтоб погаснуть опять".
А другая просится под жалобный, протяжный восточный мотив:
"Все отмеряно в Божьих весах,
Всем слезам, всем молитвам есть счет.
Знает все всемогущий Аллах
И ничто без него не придет".
Арфа звучит печалью. Снится "пустынный путь", сонет завершается словами неумолимой предопределенности: "Молчи и жди. И в бедном Дагестане - Тебя стрела твоей судьбы найдет". Из бездонных пространств Вселенной
"Ответил Некто из мертвых далей:
В потоке Жизни я тоже пленный,
Но нет границы моей печали".
"Среди могил не выростет Любовь...". Это - строка из сонета, в котором есть прекрасныя слова:
"Нам в жизни снится мало сладких снов,
Хрусталь души твоей не разобью я.
Мой бедный друг, ты просишь поцелуя
У мертвых и растоптанных цветов...".
Великолепный в своей мрачности образ ("Осень"):
"И розы чайныя дрожат в последнем сне,
Обуглены дыханием печали".
Это - грусть, нежная дымка души, овеянной "дыханием" востока. Книга стихов - от подлинной поэзии. Как в тревожной, нервной печали Запада есть всегда что-то от метания, так от этой восточной грусти веет "стабильностью" мудрой и, в мудрости своей печально-улыбчато воспринимающей суетный мир души.
Н. Волковыский. Дождь стихов // Русское слово. 1935. No 302 (1192), 24 и 25 декабря = Наше Время. 1935. No 302 (1625), 24 и 25 декабря.
Подготовка текстов - Кирилл Васильев, 2002.