Страхов Николай Николаевич - Заметки о текущей литературе

  

  

   Русская художественная литература есть одна изъ величайшихъ драгоцѣнностей, какими только обладаетъ русскiй народъ. Наука у насъ очень слаба; до сихъ поръ мы не успѣли доказать,

   Что можетъ собственныхъ Платоновъ

   И быстрыхъ разумомъ Невтоновъ

   Россiйская земля рождать;

   у насъ нѣтъ своихъ философовъ и филологовъ; есть отличные математики и натуралисты, но нѣтъ великихъ ученыхъ и въ этой области; русская исторiя только подаетъ надежды на оригинальность и растетъ среди такихъ умственныхъ волненiй и опасностей, что возбуждаетъ и страхъ за себя. Одно только ясно и несомнѣнно: у насъ есть своя поэзiя, есть великiе и самобытные художественные писатели. Нашъ литературный языкъ уже обладаетъ полною свободою и зрѣлостiю; онъ уже есть достойное орудiе для выраженiя высочайшихъ и эѳирнѣйшихъ движенiй духа. И на этомъ языкѣ есть произведенiя всемiрной красоты и неумирающаго значенiя; еслибы завтра исчезло русское царство, мы все-таки оставили бы мipy свое наслѣдiе и новые народы обязаны были бы свято беречь для себя поученiе, содержащееся въ нашихъ художественныхъ произведенiяхъ.

   Какъ это случилось, почему именно въ художествѣ слова всего ярче и успѣшнѣе проявился русскiй духъ, - вопросъ трудный. Можетъ быть разгадка заключается въ свойствѣ самого художества, въ томъ, что оно не требуетъ строгой сознательности, а между тѣмъ выражаетъ свое содержанiе полнѣе и глубже, чѣмъ всѣ сознательныя формы. Такъ Лѣтопись села Горохина есть лучшая критика на Карамзина; такъ начало вѣрнаго пониманiя нашей исторiи нужно считать съ Капитанской дочки.

   Русскiй духъ какъ будто поспѣшилъ высказаться въ художествѣ, прежде чѣмъ успѣетъ высказаться въ другихъ формахъ русской жизни.

   Къ несчастiю, хорошее пониманiе такого высокаго и драгоцѣннаго явленiя, какъ наша литература, очень трудно, почти невозможно для большинства нашей публики. Это происходитъ и отъ высоты самого явленiя, недоступной для понятiй мало-развитыхъ, и еще болѣе оттого, что понятiя нашей интеллигенцiи безпрестанно направляются въ сторону впечатлѣнiями другаго рода, или возбуждаются къ дѣятельности совершенно ненормальной. Вотъ почему наша изящная словесность, какъ и многое другое въ русской жизни, принадлежитъ къ явленiямъ загадочнымъ, таинственнымъ.

   Недавно намъ встрѣтился очень рѣзкiй образчикъ той великой смутности понятiй, которая господствуетъ въ этомъ отношенiи въ публикѣ и въ ея наставницѣ - журналистикѣ. Въ прошломъ году гр. Л. Н. Толстой издалъ свою "Азбуку". Эта "Азбука" собственно не азбука, хотя въ ней есть и алфавитъ и склады и пр.; это скорѣе дѣтская хрестоматiя, величиною въ пятьдесятъ печатныхъ листовъ. Половина этой хрестоматiи состоитъ изъ произведенiй самого составителя, или совершенно оригинальныхъ, или заимствованныхъ, но передѣланныхъ такъ, что часто они имѣютъ весьма мало общаго съ оригиналомъ. По намѣренiямъ автора, это - маленькiя художественныя произведенiя, которыя назначаются для дѣтей только потому, что, по своей простотѣ, должны быть доступны всѣмъ возрастамъ.

   На эту книгу очень вооружился "Вѣстникъ Европы". Одинъ изъ главнѣйшихъ упрековъ состоитъ - въ чемъ бы вы думали? Въ томъ, кàкъ могъ Л. Н. Толстой возъимѣть претензiю самъ сочинять! "Вѣстникъ Европы" говоритъ объ этомъ съ негодованiемъ, съ горечью. Послушайте, въ самомъ дѣлѣ:

   "Авторы (такого рода, какъ Л. Н. Толстой) всего болѣе хлопочутъ объ оригинальничаньи: имъ во что бы то ни стало хочется провести собственное мiровоззрѣнiе, нерѣдко изъ рукъ вонъ какое узенькое и щедушное. Для достиженiя этой завѣтной мысли они неустанно фабрикуютъ безчисленныя статьи собственнаго, домашняго, нетребовательнаго (?) издѣлiя. Утомившись такою отчаянною самопроизводительностiю, они охотно прибѣгаютъ къ хорошимъ иностраннымъ книжечкамъ, безъ устали черпаютъ изъ нихъ, передѣлываютъ, коверкаютъ, окуцываютъ, разжижаютъ, т. е. неузнаваемо переработываютъ. А не проще ли, не естественнѣе ли, не полезнѣе ли и уже гораздо цѣлесообразнѣе, на общую пользу составлять просто сборникъ или христоматiю изъ русскихъ пѣсней и былинъ (но былины вѣдь есть у Л. Н. Толстаго?), изъ лѣтописей (и изъ лѣтописей есть!) изъ нашихъ образцовыхъ писателей - Гоголя, Тургенева, Аксакова, Рѣшетникова, Успенскихъ, Марко-Вовчка и многихъ другихъ...." ("Вѣстн. Европы". 1873. Январь, стр. 456).

   Можетъ-ли быть что-нибудь забавнѣе? Такого писателя какъ Л. Н. Толстой упрекаютъ въ томъ, зачѣмъ онъ фабрикуетъ статьи собственнаго издѣлiя! Ему ставятъ въ вину, зачѣмъ онъ предается самопроизводительности и думаетъ обойтись своими жалкими домашними средствами! Такому писателю какъ Л. Н. Толстой совѣтуютъ наконецъ, чтобы онъ лучше обратился къ образцовымъ писателямъ, именно къ Рѣшетникову, къ Успенскимъ, къ Марко-Вовчку!

   Но это не только забавно, а и грустно. Каковы же должны быть понятiя у тѣхъ, которые это печатаютъ, и у тѣхъ, которые это преспокойно читаютъ! Неужели же возможно такое мнѣнiе, что напримѣръ Рѣшетниковъ или Глѣбъ Успенскiй - образцовые писатели, а Л. Н. Толстой не только не образцовый, но не долженъ смѣть и думать соваться къ образцовымъ съ разсказами собственнаго издѣлiя? Намъ кажется, подобныя мнѣнiя свидѣтельствуютъ о густой тьмѣ, въ которой бродятъ наши просвѣтители; если они что-нибудь и понимаютъ въ литературѣ, то понимаютъ совершенно превратно: они видятъ нашу литературу вверхъ ногами.

   Откуда же такое извращенiе понятiй? Ходячiя ученiя о поэзiи, унизившiя смыслъ искусства и много повредившiя ему и въ общемъ мнѣнiи и въ развитiи самихъ художниковъ, извѣстны. Идеи политической борьбы, насущной пользы, общаго благосостоянiя и т. п. фанатически требовали себѣ главнаго мѣста, устраненiя или подчиненiя другихъ идей. Когда создаются новые боги, то старые должны быть низвержены, или даже обращаются въ демоновъ-соблазнителей, считаются врагами новаго божества. Кто не съ нами, тотъ противъ насъ. Книги, въ которыхъ писано не то, чтó въ нашемъ коранѣ, - вредныя книги и должны быть истреблены. Вотъ давнишнiя правила нетерпимости и фанатизма, въ силу которыхъ въ нашъ просвѣщенный вѣкъ поэзiя подверглась такому гоненiю и утѣсненiю, какого еще не бывало. Мудреного тутъ ничего нѣтъ: нашъ вѣкъ такое же поприще страстей и узкихъ мыслей, какъ и другiе вѣка; минуты, когда человѣчество устремляется къ идеямъ широкимъ и истинно-чистымъ, рѣдки и скоро проходятъ.

   Всякая вещь только тогда бываетъ предметомъ искреннихъ желанiй и усилiй, когда цѣнится сама по себѣ, а не разсматривается только какъ средство для другой вещи. Къ вещамъ, которыя нужны намъ только какъ средства, мы бываемъ совершенно равнодушны, мы ихъ бросаемъ какъ скоро употребили ихъ въ дѣло, мы готовы замѣнить ихъ другими вещами, мы часто питаемъ къ нимъ даже отвращенiе. Мы не любимъ и не имѣемъ никакой надобности любить тѣ лекарства, которыя возвращаютъ намъ здоровье, или тотъ костыль, который замѣняетъ намъ хромую ногу. Вотъ почему признавать какой-нибудь предметъ средствомъ значитъ безмѣрно умалить его значенiе; и вотъ гдѣ основанiе для знаменитой формулы искусства для искусства. Она имѣетъ тотъ простой смыслъ, что искусство есть предметъ хорошiй самъ по себѣ, всегда достойный любви и желанiя, и слѣдовательно не можетъ быть разсматриваемо какъ средство. Противники этой формулы должны доказать, что искусство само по себѣ безразлично, что оно ни хорошо ни дурно, а получаетъ различную цѣну, смотря по своимъ результатамъ. Они должны поэтому доказывать, что есть случаи, когда искусство дурно, когда оно бываетъ безполезно, или безнравственно, или вредно въ какомъ-нибудь отношенiи.

   Такъ они и доказываютъ.

   Искусство, говорятъ они, не всегда ведетъ къ нашимъ цѣлямъ, а иногда и противодѣйствуетъ имъ; слѣдовательно оно бываетъ вредно. Вотъ положенiе, которое, по нашему мнѣнiю, также трудно доказать, какъ и то, что пищеваренiе или дыханiе мѣшаютъ и противодѣйствуютъ чему-нибудь и потому бываютъ вредны.

   Возьмемъ частный примѣръ. Лозунгъ къ отрицанiю истиннаго достоинства искусства далъ одинъ изъ нашихъ поэтовъ, г. Некрасовъ. Еще въ 1856 году онъ написалъ стихотворенiе Поэтъ и Гражданинъ, въ которомъ гражданинъ говоритъ поэту:

   Съ твоимъ талантомъ стыдно спать;

   Еще стыднѣй въ годину горя

   Красу долинъ, небесъ и моря

   И ласки милой воспѣвать...

   И такъ два предмета самымъ прямымъ и настоятельнымъ образомъ запрещаются поэзiи: краса долинъ, небесъ и моря, т. е. природа, и ласки милой, то есть любовь. Спрашивается, почему же эти предметы вредны? Некрасовскiй гражданинъ увѣряетъ, что непомѣрно стыдно думать о нихъ въ годину горя. Но развѣ можно куда-нибудь убѣжать отъ природы и любви? Развѣ это зависитъ отъ человѣческаго произвола?

   И чему же могутъ мѣшать природа и любовь? Не составляютъ ли они нашей лучшей радости, не укрѣпляютъ ли они насъ въ минуты величайшаго горя? Насъ увѣряютъ, что взглянуть на небо и подумать о любимомъ существѣ бываетъ иногда стыдно; да это не стыдно не только въ годину горя, а и въ минуту самой смерти.

   Посмотрите, что дѣлаетъ народъ, тотъ самый народъ, въ сочувствiи къ которому такъ усердно увѣряютъ насъ наши поэты. Пѣсня для него ежедневная, насущная потребность; въ горѣ и трудѣ онъ поетъ про синее море и про милаго друга.

   Но, какъ видно, есть разница между настоящею пѣснью, настоящею поэзiею, наполняющею душу и вырывающеюся изъ души, и стихами, которые продолжительно и упорно сочиняются въ петербургскихъ комнатахъ и предназначаются для украшенiя журнальныхъ книжекъ. Никогда истинный поэтъ не усумнится взять предметомъ своего пѣснопѣнiя природу или любовь; но стихотворецъ, сочинитель стиховъ, вынужденный подогрѣвать и растягивать свои маленькiя чувства, для того чтобы изъ нихъ что-нибудь вышло, конечно можетъ потерять вѣру въ достоинство такихъ предметовъ.

   Какой смыслъ имѣютъ для Некрасовскаго гражданина природа и любовь, если онъ отзывается объ нихъ съ такимъ презрѣнiемъ? Краса долинъ, небесъ и моря есть для него предметъ празднаго созерцанiя, зрѣлище почему-то прiятное для глазъ, но ничего не говорящее уму и сердцу. А между тѣмъ природа въ своей вѣчной красотѣ есть великая тайна. Точно такъ любовь ему является только какъ наслажденiе, какъ ласки милой, которыя дѣйствительно стыдно воспѣвать, если съ ними не связано ничего, кромѣ мысли объ удовольствiи. Между тѣмъ любовь вѣдь не состоитъ изъ одной клубнички и имѣетъ духовную сторону, которая безмѣрно глубока и которой кажется ни на минуту не долженъ бы забывать ни одинъ поэтъ.

   Мы вовсе не думаемъ искажать серьознаго значенiя, въ которомъ сдѣланы эти выходки; это, изволите видѣть, нѣкоторый суровый аскетизмъ, гражданское монашество. Отреченiе отъ любви есть знакъ отреченiя отъ радостей жизни; отреченiе отъ природы есть фанатическое отрицанiе всѣхъ отвлеченныхъ, непрактическихъ интересовъ; созерцанiе природы, какъ извѣстно, есть дѣло вполнѣ безкорыстное и вполнѣ свободное отъ чувственности. Вотъ та суровая гражданская мысль, въ силу которой г. Некрасовъ такъ рѣшительно подсмѣялся надъ "красою долинъ, небесъ и моря" и надъ "ласками милой".

   Но посмотрите, чтó вышло изъ такого противоестественнаго и анти-поэтическаго настроенiя, изъ такой неосмысленной дерзости противъ существенныхъ законовъ природы и человѣка. Настроенiе, овладевшее г. Некрасовымъ еще въ 1856 году, въ послѣдствiи нашло себѣ весьма пригодную почву въ нашемъ подвижномъ обществѣ, разрослось и стало господствовать. Только немногiе поэты, преимущественно тѣ три, которые заключаются въ стихѣ Добролюбова -

   Майковъ, Полонскiй и Фетъ

   не поддались общему теченiю (одинъ изъ нихъ однако устоялъ не вполнѣ); всѣ остальные стихописатели захотѣли непремѣнно быть "гражданскими" поэтами, стали выбирать предметомъ пѣнiя "гражданскie мотивы" и стали проливать "гражданскiя слезы". Чтó же вышло? Расплодилась невыносимая реторика, которая имѣетъ себѣ равную только въ реторикѣ нашихъ одъ конца прошлаго столѣтiя; настоящая же поэзiя, истинное вдохновенiе - почти вовсе исчезли. Новыхъ поэтовъ не является; молодые люди съ поэтическою струйкою сейчасъ-же попадаютъ подъ вредное влiянiе господствующей школы, и - прощай поэзiя!

   Но вышло нѣчто и гораздо худшее. Такъ какъ стыдно стало воспѣвать красу долинъ, небесъ и моря, то наши стихотворцы и читатели журналовъ перестали глядѣть на небо и оборотились спиною къ морю. Бѣда была конечно еще не большая. Небо и море отъ этого не измѣнились; небо по прежнему одинаково сiяло

   Надъ безпорочнымъ и виновнымъ;

   море по прежнему было могуче и величественно, по прежнему синѣло и хмурилось, билось въ свои берега и безъ конца мѣняло видъ на своемъ просторѣ. По счастiю, скажемъ кстати, природа недоступна никакой власти даже сильнѣйшаго прогресса, а безъ того, нѣтъ сомнѣнiя, ей пришлось бы плохо. Подъ влiянiемъ своихъ идей люди давно бы ее исковеркали; какая-нибудь новая коммуна, перебивши всѣ статуи и сожегши всѣ картины, пожалуй обратила бы вниманiе и на соблазнъ, вносимый въ общество красою долинъ, небесъ и моря, и - будь только это въ ея власти - не задумавшись стерла бы эту сiяющую красоту съ лица природы.

   И такъ природа намъ осталась такою же, какъ была. Но не то вышло съ любовью. Любви устыдились и перестали ее воспѣвать. Но спрашивается, перестали ли влюбляться и жениться? О, нѣтъ! влюблялись и женились по прежнему, только въ тихомолку, не дѣлая изъ этого серьознаго дѣла и не поднимая большаго шума изъ за такихъ пустяковъ. Перестали думать и говорить о любви, но на дѣлѣ отъ нея нимало не отказывались. И вотъ, такъ какъ понятiя о любви понизились, упростились и огрубѣли, то стали происходить явленiя смѣшныя и безсмысленныя, или даже отвратительныя и ужасныя. Смѣшно было, когда влюбленные скрывали свои постыдныя чувства и сохраняли видъ гражданской суровости и равнодушiя; отвратительно было, когда никакого чувства дѣйствительно не было и любовь принималась за естественную потребность, въ родѣ ѣды и питья.

   Наибольшее зло понесли въ этомъ случаѣ женщины. Инстинктъ, побуждающiй женщину стать женою и матерью, такъ силенъ въ ея натурѣ, что можетъ все заглушить и вмѣшивается во всѣ женскiя дѣла и отношенiя. Когда мужчины стали проповѣдывать, что любовь не дѣло серьозныхъ людей, что умные люди не должны вполнѣ отдаваться поэзiи этого чувства, что даже вся эта поэзiя вздоръ, а главное - трудъ, наука, политическiе разговоры, - женщины ничего не съумѣли возразить на это отрицанiе своего значенiя; онѣ повидимому покорились, остригли волосы, перестали наряжаться, стали возиться съ книгами, размахивать руками и толковать тоже о трудѣ, наукѣ, политическихъ вопросахъ. Но своего онѣ достигли - любовь процвѣтала по прежнему, не смотря на простоту и суровость новыхъ формъ. Таинственное влеченiе и сродство душъ было осмѣяно и отвергнуто; за то явилось новое начало, дѣйствующее даже гораздо сильнѣе - сходство убѣжденiй.

   Мы слегка касаемся здѣсь предмета очень обширнаго, представляющаго безчисленныя варiяцiи. Странное и печальное зрѣлище представляетъ это извращенiе душъ подъ влiянiемъ противоестественныхъ идей. Вотъ намъ наглядное доказательство, какъ права, естественна и полезна поэзiя воспѣвающая любовь. Она одухотворяетъ это чувство, возвышаетъ и истолковываетъ лучшее его значенiе и такимъ образомъ противодѣйствуетъ всякаго рода разврату, который неизбѣжно является, какъ скоро отношенiя между полами опредѣляются какими-нибудь другими началами, все равно деньгами или гражданскими убѣжденiями. Даже чувственную страсть можно считать въ этомъ случаѣ лучшимъ правиломъ, чѣмъ низведенiе любви на степень простой физической потребности, чѣмъ холодное сластолюбiе, неоправдываемое никакою страстью, не дѣлающее никакого выбора.

   Каковъ бы ни былъ смыслъ, въ которомъ прежнiе поэты выставляли любовь, онъ, по самому свойству поэзiи, никогда не заключалъ въ себѣ ничего грязнаго. Пушкинъ, напримѣръ, котораго Добролюбовъ называлъ съ насмѣшкою эротическимъ поэтомъ, есть истинный образецъ цѣломудрiя. Онъ возвелъ въ нашей литературѣ чувство любви до его совершенной чистоты; онъ умѣлъ смотрѣть на женщину,

   Между тѣмъ теперь мы дошли до того, что не понимаемъ этой святыни и этого цѣломудрiя. Любовь стала синонимомъ клубнички. Съ какимъ азартомъ журналистика набрасывалась и набрасывается на всякаго поэта или романиста, который вздумаетъ изображать любовь! Можно подумать, что здѣсь дѣйствуетъ достойный почтенiя ригоризмъ, гражданское пуританство. Между тѣмъ въ дѣйствительности тутъ иногда обнаруживается только развратное понятiе о любви; любовь считается вещью совершенно дозволительною, простою, ежедневною, но говорить о ней нельзя, такъ какъ въ сущности она все-таки только клубничка, и на большее значенiе претендовать не должна, чтобы какъ нибудь - сохрани Боже! - не отвлечь насъ отъ тѣхъ серьозныхъ дѣлъ, которыя мы постоянно дѣлаемъ.

   Естественно, что когда стихотворцы имѣютъ такiя пакостныя понятiя, то у насъ не будетъ и пѣсенъ о любви. И вообще понятно, почему при такомъ настроенiи у насъ упала поэзiя, и никто не хочетъ читать стиховъ даже съ наилучшими гражданскими чувствами. Мы наказаны за то, что измѣнили завѣту Шиллера:

   Мы вздумали обратить поэзiю въ средство, и поэзiя исчезла; мы забыли, чтó говоритъ поэту императоръ:

   Въ этихъ словахъ выражена истинная, неизменная природа поэзiи. Поэтъ, который пересталъ имъ вѣрить и ихъ соблюдать, перестаетъ быть поэтомъ.