Не все русские чувствуют, но всем пора сознать, что вот третий год идет, как мы, точно высшею волею, вытолкнуты на самую яркую, самую освещенную, самую многозначительную точку всемирного зрелища, называемого "всемирною историей". Или теперь, или никогда Россия скажет наконец свое настоящее слово, долго вынашиваемое в молчании; свою настоящую правду, настоящее убеждение.
Начало парламентаризма, начало церковного обновления, пробуждение общества и, наконец, самого народа до его глубочайших слоев - все это только первые "азы" длинной и сложной речи, самое течение которой началось, но еще пока не определилось ни в смысле своем, ни в направлении. Мы можем только судить об огромности наставшего явления по страшному напряжению и возбуждению всех сил. Конечно, ничего подобного этому возбуждению никогда не было на тихих равнинах Руси, в ее молчаливых степях, унылых городах, праздно болтающих гостиных. Было что-то "обыденное", была какая-то тысячелетняя "хроника" мелочных домашних и уличных происшествий. Самые войны тихо начинались и тихо кончались среди официальных молебнов, официальных бюллетеней и официальных встреч возвращающихся войск. Жила, собственно, Россия официальная, а неофициальная молчала. Теперь вдруг заговорила неофициальная Россия. Вот сущность наставших всюду перемен, самая главная черта их. Эта черта - в каждой улице, в каждом дому, в Москве, Ростове-на-Дону, в Вятке, Тифлисе, Вологде, везде.
Ею дышит Россия, дышит нетерпеливо, огненно.
Все хотят сузить смысл явления, но сузить не удается. Все торопят: "Ну, соберись, Дума, ну, начни упорядочивать армию, флот, управление"... Не выходит дело: самая Дума есть только одно из отверстий, через которое дышит вулкан. Правда, оно очень велико, самое главное жерло, через которое он дышит. Но дело вовсе не в нем, а в той невидимой расплавленной массе, которая скрыта под землею и приводит почву в содрогание... Все уже согласны с тою очевидностью, что Дума - только "одна из точек приложения силы" и что все-то дело именно в пробужденных силах, ищущих исхода, ищущих слова... Об этом с глубокою основательностью говорилось прошлый год и перед Думою, и в Думе. Она собралась, в Думе говорили. Если бы все дело было только в ней и мы переживали только "начало парламентаризма", и не более, то Русь, получив парламент, и успокоилась бы, начав слушать. Но она далеко не успокоилась. Она вовсе не только "слушала"... "Парламент" и "парламентаризм" - только одна из "точек приложения силы". А где эта сила и что она, как далеко она распространена, каково ее точное напряжение, в чем смысл, куда ее хотение, - об этом только одни догадки, одни предчувствия. Мы все чувствуем, каким-то планетным почти чувством, что "оторвалось" и "понесло". Больше ничего не знаем, не видим; не видят мудрейшие и дальновиднейшие.
Как они все теперь слабы, эти наши "вчерашние мудрецы", знахари, политики и дипломаты истории.
Один из друзей моих показал мне письмо, полученное им из Америки от Джером-Джерома в июле прошлого лета:
"Когда вы писали мне последний раз, дорогой друг, я был в Америке и с напряженным интересом следил за известиями, приходившими из России. Сравнительно с вашей страною наша еле-еле живет. При всей трагичности совершающихся у вас событий и глубокой жалости, какую вызывают некоторые из них, - должно быть что-то прекрасное в сознании себя русским в настоящее время. У всех вас напряжен каждый нерв и мускул, вы куете будущность мира, тогда как мы бездеятельно и бесполезно сидим вне течения. В этом напряженном нервном состоянии не может не быть радости жизни. Вокруг вас мир еще молод, - вы его строите, сражаетесь! Знаете ли, я вам почти завидую, живя в здешних мирных краях, отяжеленный годами и уставший от долгого покоя! Читая о французской революции, вы не испытывали ли желания очутиться среди нее, не сознавали ли, что стоило жить в то время?! Радость есть известное состояние ума, и ее, без сомнения, созидает умственная деятельность: надежда, страх, энтузиазм, отчаяние, жизнь в ее апогее, усилия, экстаз..."
Далее следуют несколько слов об искусстве, - вне темы этих наших строк. Но я приведу и эту часть письма, конец которого опять говорит об общественных событиях в России и будет интересен читателям:
"То, что вы пишете об отношении нашего общества к искусству, - увы! - справедливо в отношении и ко всем странам. Например, в Америке юмористов именуют кузнецами шуток, и это хорошо характеризует отношение, вообще, англосаксов к юмору как оттенку художественного творчества".
"Я так хотел бы поговорить с вами, - узнать все, что вы испытываете в эти предрассветные часы! Я уверен, вы увидите и встающее над Россией солнце! Да будет с вами сила и та радость, которая приходит с силою. Ваш любящий Джером К. Джером".
Перевод, может быть, неуклюж, но совершенно точен. Мне это письмо показалось любопытным в том именно отношении, что даже американцам наша теперешняя жизнь кажется уже слишком живою, это всего через пятьдесят лет после того, как Гоголь написал свои "Мертвые души"; написал, и заплакал, и умер от горечи!
А знаете ли, где родник этого неслыханного в истории напряжения? Мне думается, он в том, что великие русские души умирали от горя за Россию, они вовсе не переносили тоски о ней... Сами они сошли в землю, но из могилы их поднялось растение такой огромной величины и силы, что оно закрыло листвою небо и шумом листов своих наполнило мир.
Горькое дерево, великое дерево. Без литературы русской, без ее горечи и тоски, без ее психологичности мы имели бы что-то маленькое, скучное и мещанское в теперешнем движении. Тогда, действительно, было бы только "начало парламентаризма в России": Дума бы говорила, репортеры записывали; читатели газет читали бы газеты, и чиновники заготовляли бы законопроекты. Но, я думаю, по поводу всего этого не о чем было бы Джером-Джерому вздохнуть в Америке. Вот отчего письмо его показалось доказующим симптомом.
Впервые опубликовано: "Русское Слово". 1907. 22 февр. No 42.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_vsemirnye_dni_rossii.html.