Поездка в Ясную Поляну (1908)
Серия "Русский путь"
Л. Н. Толстой: Pro et contra.
Личность и творчество Льва Толстого в оценке русских мыслителей и исследователей
Издательство Русского Христианского гуманитарного института
Санкт-Петербург 2000
Быть русским и не увидеть гр. Л. Н. Толстого - это казалось мне всегда так же печальным, как быть европейцем и не увидеть Альп. Но не было случая, посредствующего знакомства и проч. Между тем годы уходили, и, не увидев Толстого скоро, я мог и вовсе не увидеть его. Тогда я написал ему о своем желании и, получив приглашение, поехал в Ясную Поляну. Это было зимою, года три тому назад1. Больше я его никогда не видал, и передам впечатление почти только физическое. Хотя оно и не ограничилось физикою.
Дом в Ясной Поляне сделал на меня впечатление пустынное. Такое впечатление делает на меня всякий дом, где нет детей. Должны быть свои или дети детей - внуки. И как большой барский дом не шумел детскими криками, вознею и капризами, то мне казалось в нем скучновато. "Графов" еще не было, когда я приехал часу в 11-м или 10-м утра, а в столовой сидели один или два господина и, помнится, женщины. Но особенного они ничего собою не представляли. Я только был счастлив, что сижу в Ясной Поляне, т. е. идеей, что вот приехал, "достиг" и скоро увижу.
Да, я думаю, поблизости к Л-у Н-у Толстому и все должно показаться скучным, кроме него. Приехав в Альпы, станешь ли рассматривать холмы и пригорки?
Вошла графиня Софья Андреевна, и я сейчас же ее определил как "бурю". Платье шумит. Голос твердый, уверенный. Красива, несмотря на годы. Она их сказала на мое удивление - "58 лет и человек 14 (приблизительно) детей" (с умершими). Это хорошо и классично. Мне казалось, что ей все хочет повиноваться или не может не повиноваться; она же и не может и не хочет ничему повиноваться. Явно - умна, но несколько практическим умом. "Жена великого писателя с головы до ног", как Лир был "королем с головы до ног". Но и это неинтересно, когда ожидаешь Толстого.
И вот он вышел. Но почему он такой маленький, с меня или немного больше меня ростом? Я ожидал большого роста - по портретам и оттого, что он - "Альпы". Кажется ли вам Авраам или Моисей "небольшого роста"? Микеланджело Моисей представлялся колоссом, как он изваял его; а может быть, в сущности, Моисей был плюгавым. Я замечал, что душа и тело, величие души и тела, тенденции души и тела и, наконец, красота души и тела находятся иногда во взаимном отрицании, во взаимном попирании. Но это - в идее. А когда увидишь - удивляешься.
И я внутренне удивлялся, когда ко мне тихо-тихо и, казалось, даже застенчиво подходил согбенный годами седой старичок. Автор "Войны и мира"! Я не верил глазам, т. е. счастью, что вижу. Старичок все шел, подняв на меня глаза, и я тоже к нему подходил. Поздоровались. О чем-то заговорили, незначащем, житейском. Но мой глаз и мой ум все как-то вертелись не около слов, которые ведь бывают всякие, а около фигуры, которая явно - единственная.
"Вот сегодня посмотрю и больше никогда не увижу". И хотелось сказать времени: "Остановись", годам: "Остановитесь!.. Ведь он скоро умрет, а я останусь жить и больше никогда его не увижу".
Было печально и досадно, отчего я раньше не постарался его увидеть.
Мне он показался безусловно прекрасен. "Именно так, как ему должно быть". Только не здесь, не в барской усадьбе. Как все это не идет к нему, отлепилось от него! Сидеть бы ему на завалинке около села или жить у ворот монастыря - в хибарочке, "старцем"; молиться, думать, говорить, не с "гостями", а с прохожими, со странниками, - и самому быть странником. В самом деле, идея "Альп" была в нем выражена в том отношении, что в каком бы доме, казалось, он ни жил, "дом" был бы мал для него, несоизмерим с ним; а соизмеримым с ним, "идущим к нему", было поле, лес, природа, село, народ, т. е. страна и история. Он явно вышел, перерос условия видного индивидуального существования, положения в обществе, "профессии", художества и литературы. "Исповедь" его, по которой он изо всего вышел, - была в высшей степени отражена в его фигуре, которая явно тоже изо всего вышла, осталась одна и единственна, одинока и грустна, но велика и своеобразна.
Я еще раз посмотрел на пустые, далекие от великолепия комнаты. "Здесь не стала бы танцевать Анна Каренина". И мне представилось, что если бы старец разрушил эту квартиру, этот дом, да и все вокруг, - разрушил без борьбы, собою ("Мне ничего не нужно"), то душа вещей, та незримая душа, какая есть во всякой вещи, умерла бы в обстановке Толстого, почувствовав, что на нее не любуется хозяин. Так умирает верная собака, когда она не нужна хозяину. Все вещи стояли некрасиво; все вещи были некрасивы; чувствовалось, что им не хочется жить. "Скоро вынесут" - как бы говорила каждая про себя.
Человек - центр вещей. Здесь, "в центре", стоял человек, которому вещи были не нужны. И они рассыпались, потеряли гармонию, связанность, красоту, смысл. От этого незримого отталкивания рассыпался и "дом", хотя физически еще и продолжал удерживаться.
Л. Н. был одет в старый халат-пальто-шлафрок, подвязанный ремнем. Одежда на Толстом страшно важна: она одна гармонирует с ним, и надо бы запомнить, знать и описать, какие одежды он обычно носил. Это важнее, чем Ясная Поляна, от которой он давно отстал. В одежде было то же простое и тихое, что было во всем нем. Тишь, которая сильнее бури; нравственная тишина, которая неодолимее раздражения и ярости. Разве не тишиною (кротостью) Иисус победил мир, и полетели в пропасть Парфеноны и Капитолии, сброшенные таинственною тишиною?
Вот эта мировая тишина, особенная, многозначительная, религиозная, была и в Толстом. Не она ли есть то "неделание", которое представляется таким незначительным в его проповеди, т. е. незначительным в формуле; тогда как в существе как жизнь, как метод жизни, она, конечно, ворочает горами. А мы, читая его бледные слова и не понимая, в чем дело, смеемся и отрицаем. И я смеялся и отрицал (в литературе); а когда увидел, то сказал: "Хорошо". Хорошо таким быть, хорошо бы такому всему быть. Зачем грозы, зачем бури, шум? Это не нужно и мелко.
Тишина - в ней бездонная глубь...
Я приехал не один. В комнате была и Софья Андреевна. И заговорили, "как в обществе", ненужные, тяжелые, скучные речи. Это уже не были "Альпы", это были переулочки и пригорки в Женеве, близ Монблана.
Тут нечего было помнить, и я ничего не запомнил.
И обедал он как бы один и особо. Подавал лакей в перчатках, нам - мясное и яичницу, ему - кисель или кашу, что-то нетвердое и, конечно, безубойное. Сидел он за одним столом, и смешиваясь и не смешиваясь с остальными. Через это отделение в пище вообще он страшно отделился, удалился от людей, как наши сектанты, не едящие с "никонианами". Пища вообще есть большое разделение или соединение людей, и разницу категорий людей можно узнать по охоте или неохоте, с которою они едят "вместе" или "одни". Евреи не едят трефного, татары не едят свинины. Зато они "жрут" конину, которой мы не станем есть. "Новая религия" до известной степени начинается с "новой еды"; ведь и христианство пошло не только от Голгофы, но и от постов; или, точнее, Голгофа не ранее начала побеждать мир, как когда она соединилась с постом, нашла секрет действия на души людей в грибе, каше и супе. Теперь цивилизация всеядно-неопределенная и "стиль" эпохи потерян.
Кроме "Альп", был у меня и особенный мотив увидеть Толстого. Мне хотелось попросить его об одной вещи, которой я был особенно предан. Мне казалось, что это может выполнить только человек с всемирным авторитетом, коего морально обвинить ни у кого не подымутся язык и совесть. Дело шло об убийстве внебрачных детей - чему посвящены страницы "Воскресения", о чем явно глубоко и со страхом думал Толстой, тревожился об этом глубокою сердечною тревогою. И мне хотелось полуспросить его, полуупрекнуть его и полупопросить в том смысле: почему он, всемирно моральный авторитет, не отдает своих дочерей замуж "так", без венчания, чему был бы подан пример во всей Европе, и великий его авторитет санкционировал бы эту абсолютно личную и абсолютно частную форму брака, которая войдет в права общества, войдя в дух общества, она могла бы санкционировать вневенчанное рождение, а следовательно, и избавить вообще всяких детей от убийства. Для него это было явно последовательно, ибо внешние авторитеты он отверг; для дочерей его это явно было бы удобно: ибо необеспеченность и бедность одни гонят девушек в "законное супружество", плодящее Кит Китычей2, они же обеспечены, всегда прокормятся и прокормят детей. Мне это представлялось около него, старца, как цветущий сад размножения - счастливый и благородный, идилличный и философский.
Сколько проблем было бы разрешено! И неужели этому препятствует то, что он "граф", "дворянин", "великий писатель"?.. Какие пустяки! Какой вздор перед Катюшей Масловой и судьбой ее ребенка, который "загорвел" и умер!3
Так я думал. Мне хотелось и просить, и спросить. Перед вечерним чаем, когда он (слабый и полубольной) позвал меня в кабинет к себе, я, однако, не выговорил своей темы. Но речь зашла (может быть, я завел, стараясь приблизиться к теме) - о поле, о половой чистоте и нечистоте, о страстях и борьбе с ними, о супружестве. Было ли напряжение моей мысли велико в направлении мучившего меня недоумения, и это передалось ему, или от какой другой причины, но он мне, иллюстрируя свои объяснения, сказал, прямо ответив на мой вопрос.
Были и другие разговоры, более существенные и сложные. Все было хорошо. Все было высокопоучительно; я почувствовал, до чего разбогател бы, углубился и вырос, проведя в таких разговорах неделю с ним! Так много нового было и в движениях его мысли, и так было ново, поучительно и любопытно наблюдать его. Учился и из слов и из него. Он не давал впечатления морали, учительства, хотя, конечно, всякий честный человек есть учитель, - но это уже последующее и само собою. Я видел перед собою горящего человека, с внутренним шумом (тут уж "тишины" не было, но мы были уединенны), бесконечным интересующегося, бесконечным владевшего, о веренице бесконечных вопросов думавшего. Так это все было любопытно; и я учился, наблюдал и учился.
Старик был чуден. Палкой, на которую он опирался, выходя из спаленки, он все время вертел, как франт, кругообразно, от уторопленности, от волнения, от преданности темам разговора. Арабский бегун бежал в пустыне, а за спиной его было 76 лет. Это было хорошо видеть. И когда он так хорошо говорил о русских, с таким бесконечным пониманием и чувством говорил о русском народе, думалось:
"Какой ты хороший, русский! Какой ты хороший, русский народ!"
Уверен (по словам его), что он эту память о себе, эти слова будущего о себе предпочел бы "вероучителю", "праведнику", "святому", как равно второму Будде, Соломону, Шопенгауэру (любимые имена в период "Исповеди")4, за которые едва ли теперь цепляется. И вообще мне показалось, что я вижу точно то, чего и ожидал, - феномен природы - "Альпы". Натура Толстого - вот главное, "народ русский" в нем - вот существенное. Все остальное только "приложится", все другое - кружево около главного.
Натура эта, честная, благородная, - повела его и к проповеди или, точнее, к проповедям, которые были разны.
Натура из романиста сделала проповедника. "Это нужнее, а я хочу быть нужным народу".
Все у него из "натуры"...5
А натура - от Бога... Из "отца с матушкой", из глубоких недр земли, из темных глубин истории. Ведь из этих глубин вышли и Шопенгауэр, и Будда, и Соломон. Только Иисус не из этих глубин. И, не сливаясь с Шопенгауэром, Буддою и Соломоном, в Ясной Поляне прожил и живет четвертый около них, совсем другой, чем они, совсем на них непохожий, наш родной, мучительно-кровный; и он нам милее еврейских, немецких и индусских мудрецов.
Так я увидел "Монблан" нашей жизни. Был 10-й или 9-й час ночи. Подали лошадей, зазвенел колокольчик у крыльца.
Прощаясь, я поцеловал его и поцеловал его руку - ту благородную руку, которая написала "Войну и мир" и "Анну Каренину" и столько, столько еще, что, читая, мы были так счастливы и говорили про себя:
"Как хорошо, что я живу, когда живет он, не раньше, не до него: и вот теперь так счастлив за этими страницами художества, поэзии и мудрости".
В раннем варианте заметка опубликована за подписью "В. Варварин" (Русское слово. 1908. No 236. 11 окт.). В окончательном виде появилась в сборнике: О Толстом: Международный Толстовский альманах / Сост. П. Сергеенко. М., 1909. С. 284-291; воспроизведена в кн: Розанов В. В. Мысли о литературе / Сост., вступ. ст., коммент. А. Н. Николюкина. М., 1989. С. 281-287. Приводим ее по этому изданию.
Розанов Василий Васильевич (1856-1919) - философ, писатель, публицист, критик, мемуарист. Закончил курс историко-филологического факультета Московского университета. Оставил в 1899 г. службу, целиком посвятил себя историко-религиозной публицистике. Печатался во множестве изданий ("Новое время", "Вопросы философии и психологии", "Русский вестник", "Русское обозрение", "Русский труд", "Новый путь", "Мир искусства", "Весы", "Золотое Руно", в газетах "Биржевые ведомости", "Гражданин", "Русское слово" и др.). Один из инициаторов Религиозно-философских собраний (1901-1903 гг.). Как философ дебютировал книгой "О понимании" (1886), большая часть тиража которой пошла под нож. Основные книги: "Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского" (1894); "Сумерки просвещения" (1899); "Религия и культура" (1899); "Литературные очерки" (1899); "Природа и история" (1900); "В мире неясного и нерешенного" (1902); "Семейный вопрос в России" (1903); "Около церковных стен" (1906); "В темных религиозных лучах. Метафизика христианства" (1911); "Уединенное" (1912); "Опавшие листья" (1913, 1915); "Литературные изгнанники" (1913); "Сахарна" (1913); "Среди художников" (1914); "Мимолетное" (1914-1918); "Апокалипсис нашего времени" (1917- 1918). Две последние книги изданы посмертно.
Соч.: Сочинения: В 2-х т. М., 1990; Несовместимые контрасты жития. М., 1990; Из припоминаний и мыслей об А. С. Суворине. М., 1992; Религия, философия, культура. М., 1992; Собр. соч. Т. 1-6. М., 1994-1995; О понимании. СПб., 1995.
См. о нем: Голлербах Э. В. В. Розанов. Жизнь и творчество, 1922 (М., 1991); Синявский А. Д. "Опавшие листья" В. В. Розанова. Париж, 1982; Николюкин А. П. В. В. Розанов. М., 1990; Сукач В. В. Жизнь В. В. Розанова "как она есть" // Москва. 1991. No 10, 11; 1992. No 1-4, 7-8; Фатеев В. А. Жизнь, творчество, личность В. В. Розанова. Л., 1991; Начала. 1992. No 3; Носов С. В. В. Розанов: Эстетика свободы. СПб., 1993; Пищун С. В. Социальная философия В. В. Розанова. Владивосток, 1993; Пишун В. К., Пишун С. В. "Религия жизни" В. Розанова. Владивосток, 1994; В. В. Розанов: pro et contra. Личность и творчество Василия Розанова в оценке русских мыслителей и исследователей: В 2-х т. СПб., 1995; Poggjuioli. V. Rozanov. N. Y., 1962.
1 Розанов и Толстой увиделись 6 марта 1907 г., чему предшествовал обмен письмами. Мотивируя просьбу о встрече, Розанов писал: "И я понимаю добро и делаю его плохо. Мотивы желания увидеть Вас очень многообразны. Человек - я думаю - факт природы, и бывают факты обыкновенные и чрезвычайные. С другой стороны, я один раз живу в жизни. Не увидев Вас, я нечто потеряю, но поверьте - не в смысле любопытства, которого у меня вовсе чрезвычайно мало. Но, может быть, я чем-нибудь поражусь, новое для себя открою, новая вереница мыслей почнется" (Указ. соч. С. 549). Согласие на встречу было дано Толстым в письме от 28 февраля 1903 г.
Обширный корпус статей В. Розанова о Толстом см. в кн.: Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. М., 1995: Гр. Л. Н. Толстой, 1889; Толстой и Достоевский об искусстве, 1906; На закате дней. К 55-летию литературной деятельности Л. Н. Толстого, 1907; На закате дней. Л. Толстой и быт, 1907; На закате дней. Толстой и интеллигенция, 1907; Л. Н. Толстой, 1908; 80-летие гр. Л. Н. Толстого, 1908; Толстой между великими мира, 1908; Великий мир сердца, 1908; Кончина Л. Н. Толстого, 1910; Толстой в литературе, 1910; Забытое возле Толстого, 1910; Неоценимый ум (К. Леонтьев. О романах гр. Л. Н. Толстого. М., 1911), 1911.
2 Кит Китыч - кличка купца Тита Титыча Брускова в комедии А. Н. Островского "В чужом пиру похмелье" (1856).
3 У Толстого: "Он и зачирвел у ней еще дома" ["Воскресение" (1899), ч. 2, гл. V].
4 Любимые имена в период "Исповеди". - Будда (санскр. "просветленный), Сакья-Муни (Будда, или Буддха, или Сиддхартха из рода Гаутамы, или Шакья-Муни, кон. 563-483 до н. э.) - основатель философии и мировой религии буддизма. См. о нем: Ольденберг С. Ф. Жизнь Будды, индийского учителя жизни. Пг., 1919; Радхакришнан С. Индийская философия: В 2-х т. М., 1956 (1995). Т. 1. Соломон - царь Израильско-иудейского царства в 965-928 гг. до н. э., автор ряда канонических текстов Библии ("Книга притчей Соломоновых", "Песнь песней").
Шопенгауэр Артур (1788-1860) - немецкий философ-иррационалист, пессимист. Влияние Шопенгауэра на русскую мысль начиная с 70-х гг. было всеохватывающим. А. Фет, Ф. Тютчев, И. Тургенев, Л. Толстой, Н. Страхов, А. Скрябин, Вл. Соловьев, А. Козлов и еще множество мыслителей вели полемику с наследием немецкого проповедника волюнтаризма. С позиций позитивизма к нему обращались Н. Грот (О научном значении оптимизма и пессимизма как мировоззрений. Одесса, 1884), П. Лавров (Шопенгауэр на русской почве // Дело. 1880. No 9). Этику Шопенгауэра исследовал преподаватель Киевской Духовной академии Ф. Ф. Гусев (Изложение и критический разбор нравственного учения Шопенгауэра, основателя современного пессимизма // Православное обозрение. 1877. No 4-7, 11, 12). Столетию со дня рождения Шопенгауэра был посвящен целиком первый сборник "Трудов Московского психологического общества" (1888; см. там же библиографию В. И. Штейна). См. также сочинения: Оболенский Л. Е. Учение Шопенгауэра // Свет. 1877. No 7, 8; Козлов А. А. Два основных положения философии Шопенгауэра. Киев, 1877; Хлебников Н. И. О пессимистическом направлении современной немецкой философии. Шопенгауэр // Хлебников Н. И. Исследования и характеристики. М., 1879; Цертелев Д. Н. Философия Шопенгауэра. СПб., 1880; Он же. Современный пессимизм в Германии. М., 1885; Он же. Эстетика Шопенгауэра. СПб., 1888; Штейн В. И. Артур Шопенгауэр как человек и мыслитель: Опыт биографии. СПб., 1887. Т. 1; Калачинский П. А. Философское пессимистическое миросозерцание Шопенгауэра и его отношение к христианству. Киев, 1887; Ватсон Э. К. А. Шопенгауэр: Его жизнь и научная деятельность. СПб., 1891; Страхов Н. Н. Гартман и Шопенгауэр // Страхов Н. Н. Философские очерки. СПб., 1895; Грузенберг С. О. Нравственная философия Шопенгауэра: (Критика основных начал философии Шопенгауэра). СПб., 1901; Он же. Артур Шопенгауэр: Личность, мышление и миропонимание. СПб., 1912; Фолькельт И. Артур Шопенгауэр, его личность и учение. СПб., 1902. См. статью Б. В. Межуева в кн.: Русская философия: Словарь / Ред. М. А. Маслин. М., 1995. С. 620-623. Подробный обзор см.: Тирген П. Шопенгауэр в России // Общественная мысль: Исследования и публикации. М., 1993. Вып. III. Работа русских мыслителей с текстами Шопенгауэра, а также его популяризаторов [в частности, "Философии бессознательного" Э. Гартмана (1842- 1906)] подготовила неплохую почву для усвоения идей Ницше, Маркса, Фрейда и Шпенглера - по сути, это был единый процесс, стадиально воспитавший сначала ненависть к реальности, а потом - и к культуре, которая оказалась неспособной дезавуировать ее без остатка. Соч.: Мир как воля и представление (Т. 1-2. 1819-1844; рус. изд. - М., 1992); Афоризмы житейской мудрости. СПб., 1914 (М., 1990); Избранные произведения. М., 1992; Свобода воли и нравственность. М., 1992.
Видимо, не без влияния Толстого (см. письмо от 30 августа 1869 г.) за перевод "Мира как воли и представления" взялся А. А. Фет (1881); Толстой при этом предложил соавторство и соиздательство. Ему же он писал в августе 1879 г., что ""Притчи" Экклезиаста и "Книга премудрости Соломона" имеют много общего с Шопенгауэром". Особое внимание писателя к Шопенгауэру действительно проявилось в годы работы над "Исповедью" (1879-1882; опубл. в 1884 г. в Женеве; в России - в 1906 г.): Толстой повесил в кабинете его портрет. См.: Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860- 1891. М., 1928. С. 30. Подробнее см.: Эйхенбаум Б. М. Толстой и Шопенгауэр: (К вопросу о создании "Анны Карениной") // Литературный современник. 1935. No 11. С. 134-149; Никитин В. А. Творчество Л. Н. Толстого: истоки и влияния // Духовная трагедия Льва Толстого. М., 1995. С. 297- 299.
5 См. в "Уединенном" (СПб., 1912): "Что же потом и, особенно, теперь? Все эти трепетания Белинского и Герцена? Огарев и прочие? Бакунин? Исключая Толстого (который в этом пункте исключения велик), все это есть производное от студенческой "курилки" <...> Здесь великое исключение представляет собой Толстой, который отнесся с уважением к семье, к трудящемуся человеку, к отцам... Это впервые и единственно в русской литературе, без подражаний и продолжений" (Розанов В. В.Сочинения. Т. 2: Уединенное. М., 1990. С. 214-215).