Первые две Думы у нас были Думы пугающие, - и поистине нужно назвать "детскою резвостью" ту психологию, с которою Набоковы, Винаверы и Аладьины вместе со спрятанным у них за ширмами Милюковым тешились тем, что они испугают правительство и правительство от них убежит. Правительство, как известно, не убежало, и тогда обратный страх появился в глазах этих думских пугал. Но они в самом деле не только буквально пугали правительство, заявляя с думской трибуны, что только она, эта Дума, сдерживает пожар всей России, - кровавый и огненный пожар, - но и более мирные речи ораторов, программы "фракций", напр. аграрная, были более эффектные, чем деловые, и эффект был рассчитан именно на впечатление испуга и, может быть, на удивление Европы. Как Милюков побежал в Америку произносить свою знаменитую речь, в которой американцы не услышали ничего, кроме того, что они могли прочитать и на столбцах бездарной "Речи", - так точно момент роспуска первой Думы застал некоторых депутатов, с хвастуном Аладьиным во главе, поехавшими в Англию побираться за какими-то лаврами. Вообще "деланье глазок" Европе и, обратно, желание увидеть "глазки" со стороны Европы входило немаловажною частью в программу либеральных и радикальных фракций, заполонивших первые две Думы. И это продолжается даже до наших дней, когда в Париже увенчивают венком бюст Муромцева, и об этом приятно извещают друг друга "Речь" и "Русские Ведомости", забывающие добавить, что лавровый венок парижан мог найти для себя лучшее помещение. Одною из самых важных заслуг третьей Думы нужно признать то, что она слезла с этого несчастного коня, оставила роль пугала; и что вообще она имеет более в виду Россию, нежели правительство России. Тогда как первые две Думы решительно имели в виду не Россию, а только ее правительство, пресловутый "старый режим", и считали себя призванными не помочь России, не исцелить Россию, а только побороть или, по крайней мере, уязвить правительство. Обе эти Думы были, по существу своему, воздушными, эфемерными явлениями, и не нужно видеть случая, а нечто органическое и необходимое в том, что они разлетелись как призрак, лопнули, как мыльный пузырь. Они пришли пошуметь. И, совершив шум, разошлись.
Обе Думы так себя и именовали: Дума "народного гнева", Дума "народной мести". Спрашивается, что созидательного можно построить на гневе и мести? По существу своему, это разрушительные чувства, а не творческие чувства. Только теперь, на некотором расстоянии, можно видеть, сколько было исторического разума в их роспуске. Не совершись он, мы и до сих пор слушали бы сотрясения воздуха Набоковыми, Винаверами и Алексинскими, те сотрясения, которые не только не содержат в себе никакого результата, но и совершаются вовсе не для результата, а в целях эффекта и по мотивам тщеславия. Мы получали самый плачевный вид "говорильни", в той форме ее, какую предсказывали злейшие враги конституции. Вот отчего, при всех неизбежных недостатках, нельзя не отдать октябристам той общей чести, что они спасли дело и будущность новой России. Вот отчего не видит лишенная политического чутья "Речь", для которой нет выше услады, как уязвить правительство, и которая не видит политики вне этих уязвлений. Право, если бы каким-нибудь чудом можно было на несколько часов изъять из умов кадетов "правительство", то эти умы потеряли бы тотчас всякую и программу, да и вообще всякое содержание. Они растерялись бы и не знали, что делать. "Правительство" есть та почва, за которую единственно цепляется якорь их болтовни, и без него кадетский корабль погиб бы так же, как судно без якоря, без компаса, без руля и парусов. "Правительство" есть вечная тема и единственная тема этой пустоголовой партии, которой до внутреннего положения России нет дела, и в конце концов России до нее тоже нет дела.
"Речь" ставит в упрек октябристам некоторую пассивность их и отсутствие громких дел или, точнее, громких вещаний. Но это есть задача исторического времени, это вытекает из положения политического момента. Посадив дерево, не трясут его и не требуют от него плода. Народное представительство, очевидно, вновь посаженное дерево, еще хилое, еще слабое, еще не утвердившееся корнями ни в сознании и чувствах народа, ни в привычках векового правительственного механизма. Вместо нахального крика об "ответственности министров" и прямого требования отставки всего кабинета, с каковым выступил по поручению Думы Набоков, после прочтения министерской декларации г. Горемыкиным, - третья Дума взялась самым делом приучать министров к чувству ответственности перед народным представительством; ответственности, которая заключается отнюдь не в одной только угрозе служебного отставкою. Министры тоже люди идеи, а не люди "20 числа": и те испытания совести, какому, например, было подвергнуто морское министерство при обсуждении его бюджета, слишком тягостны, чтобы не употребить всех усилий избежать вторично подобного испытания. Можно сказать, что как вся Россия у нас государственно формируется, только формируется, так точно и само правительство находится в процессе этого же формирования. И этому делу тоже нужно дать созреть и укрепиться. Фракция октябристов совершенно правильно решила уклониться от всяких резких столкновений, которые совершенно ненужно и вредно трясли бы почву, в которой все дело это укрепляется. Повторяем, фракция эта имеет свои недостатки, но только не кадетам, с их личным самолюбием, их жалким кривляньем напоказ улице, критиковать их. Октябристы своею осторожностью и "пассивностью" охранили от краха новый государственный строй России.
Впервые опубликовано: "Новое время". 1908. 28 июня. N 11599.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_itogi_dvuh_partiy.html.