Главная » Книги

Покровский Михаил Николаевич - Русская история с древнейших времен. Часть 1, Страница 9

Покровский Михаил Николаевич - Русская история с древнейших времен. Часть 1


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19

нный князь, перестав быть самостоятельным государем, мог и не заметить этого, продолжая давать жалованные грамоты "по старине, как давал дед и отец его", еще поколения два спустя после медиатизации. Прибавим, что ему трудно было бы и растолковать, что он перестал быть государем, - да он и продолжал им быть, поскольку был государем всякий землевладелец.
   ______________________
   * Акты археологической и географической экспедиции, т. 1, N 144, 180,221.
   ** Ключевский. Боярская дума. - Изд. 3-е, с. 233 - 240.
   ______________________
   Но если в практике Великого княжества московского не было ничего, к чему могла бы привязаться идея единой российской монархии, то было налицо учреждение, в котором единство было практически достигнуто, где, стало быть, было место и для теории единодержавия. Раньше чем московский князь стал называть себя царём и великим князем всея Руси, давно уже был митрополит всея Руси; церковное объединение России на несколько столетий старше политического. Мы видели, как этому объединению помогала татарщина, своими ярлыками создававшая из Русской церкви государство в государстве. Мы видели также, как ускорялся этот процесс финансовой организацией церкви - как единство митрополичьей казны приводило, само собою, к подавлению церковной автономии даже там, где для нее была почва. Роль церкви, как могучей организующей силы, подмечена давно, но недостаточно оценена даже на Западе: идеализм нигде не свил себе такого прочного гнезда, как в церковной истории, по причинам вполне понятным. Экономическое значение церковных учреждений обычно выводилось из их религиозных функций - хотя сами средневековые церковные документы, в своей наивности, не умеют скрыть, что дело происходило совсем наоборот. Ростовщичество древнерусских монастырей, которое мы могли наблюдать уже в XII веке и которым полна церковная полемическая литература вплоть до XVI века, никак, конечно, нельзя связать логической связью с теми чудотворными иконами и мощами, какие в тех монастырях хранились. Первые крупные землевладельцы современного типа, находимые нам в XV - XVI веках, были те же монастыри, первое применение принудительного крестьянского труда, предвосхищавшее будущий расцвет крепостного права, дают нам монастырские имения; первыми крупными торговцами были опять-таки монастыри*. Употребляя красивое выражение историка боярской думы, церковь "держала в руках нити народного труда" гораздо раньше, чем этого достигли светские землевладельцы, и гораздо лучше их. Изучая аграрный кризис XVI века, мы увидим, как богатства и земли плыли в руки церкви и уплывали из рук боярства: борьба против церковного землевладения, а косвенно и вся "нестяжательская" полемика не имеют другого основания, кроме этой конкуренции светского и духовного помещика. Но экономическая прогрессивность средневековой церкви вела к тому, что она и в политической области, и у нас, и на Западе, шла впереди светского феодального общества. Теорию общественного договора западноевропейский читатель XI века впервые узнал от богослова. У нас, в России, теория политического единодержавия, осмыслившая и связавшая в одно стройное целое пеструю практику ощупью двигавшегося "собирания", тоже обязана своим возникновением всецело церковной литературе.
   ______________________
   * Выше уже говорилось о том, что в Киевской Руси торговля таким предметом первой необходимости, как соль, сосредоточивалась в руках Киево-Печерского монастыря; в московскую эпоху она была в руках Соловецкого монастыря, продававшего ежегодно до ста тысяч пудов соли.
   ______________________
   Соотношение светской и церковной властей и необходимость первой для последней хорошо и с большой откровенностью резюмированы в одном нашем памятнике XVI века, которого с других сторон нам еще не раз придется касаться - так называемой "Беседе Валаамских чудотворцев". "Сотворил Бог благоверных царей и великих князей и прочие власти на воздержание мира сего для спасения душ наших, - говорит "Беседа". - Если бы не царская всегодная гроза, то по своей воле многие не стали бы каяться никогда, и попов бы не слушались, и даже прогнали бы попов". И в западной церковной литературе трудно найти лучшее-выражение средневекового церковного взгляда на светское государство, как на руку церкви ("плеща мирские"), обязанную силой подчинять церковной дисциплине тех, кто не слушался церкви по доброй воле. Отсюда с неизбежной логикой вытекало то, о чем наставлял еще в конце XIV столетия константинопольский патриарх Антоний москвичей, вздумавших было не поминать на ектеньях византийского императора, т.е. переставших за него молиться. "Невозможно христианам иметь церковь, но не иметь царя. Ибо царство и церковь находятся в тесном союзе и общении между собой, и невозможно отделить их друг от друга". Отношение между этими двумя неразрывными частями христианского мира византийской литературой давно было уподоблено тому, "какое существует между телом и духом". "Как жизнь человеческая идет правильно только в том случае, когда душа и тело находятся в гармонии между собой и тело следует разумным велениям души, - говорит "Эпанагога" патриарха Фотия, - так и в государственном организме благополучие подданных и правильное течение их жизни наступают тогда только, когда священство и императорство находятся в согласии". Из вежливости придворный богослов византийского императора не договаривает, кому принадлежит право восстановить согласие в случае спора, но выше им употребленное сравнение достаточно красноречиво. "Не от царей начальство священства приемлется, но от священства на царство помазуются", - более бесцеремонно разъяснял впоследствии эту истину царю Алексею патриарх Никон.
   Эти богословские понятия в Византийской империи давно стали почти - а отчасти даже и вполне - юридическими нормами. Фактическое соотношение сил на Востоке, где православию приходилось отстаивать свое существование от целой тучи ересей и в этой борьбе поминутно звать на помощь "светскую руку", помешало развивать до конца аналогию души и тела: тело здесь было слишком нужно душе. Но нераздельность церкви и государства нашли себе в Византии другое выражение: нельзя было оставаться подданным императора, перестав быть верным сыном церкви. Только православный христианин мог быть полноправным гражданином, и отлучение от церкви было равносильно лишению всех прав состояния. Наоборот, принятие православия делало человека, хотел он этого или не хотел и даже ведал он это или не ведал, подданным императора. Принятие Владимиром христианства в X веке было немедленно истолковано в Константинополе как подчинение Руси Восточной империи. "Так называемые руссы, - писал тот же патриарх Фотий, - в настоящее время променяли эллинское и нечестивое учение, которое содержали прежде, на чистую и неподдельную веру христианскую, с любовию поставив себя в чине подданных и друзей (наших)..." Киевский князь получил определенное место в византийской придворной иерархии, став стольником императора, и последний в глазах не только своих подданных, но и западных европейцев сделался "сюзереном Руси": ему жаловались на неправомерные поступки русских властей, когда не могли найти на них управы у туземного князя. Символом этой вассальной зависимости Руси от "царя" и служило поминовение его в ектеньи, на прекращение чего жаловался патриарх Антоний в цитированной нами выше грамоте.
   Реально, как мы знаем, удельная Русь зависела вовсе не от этого царя, а от другого, от татарского хана. Но теория патриарха Фотия отнюдь не была забыта, а к последним годам XIV века, когда о ней напомнил патриарх Антоний, обстоятельства складывались так, что являлась возможность использовать ее непосредственно в пользу московского великого князя. Сам византийский патриарх оговаривался, что царей, "которые были еретиками, неистовствовали против церкви и вводили развращенные догматы", христиане могут и отвергать. По всей вероятности, он имел в виду настоящих еретиков в точном богословском значении этого слова. Но примитивный ум московских книжников, горделиво заявлявших о себе, что они "эллинских борзостей не текли и риторских астрономии не читали, ни с мудрыми философы в беседе не бывали", ставили понятие "ереси" гораздо шире. Всякий, кто в чем бы то ни было был не согласен с Православной церковью, хотя бы только в обрядах, был еретик. А особенно злыми еретиками были "латиняне", т.е. католики: и тут уже, кроме примитивности древнерусского богословского мышления, добрую долю ответственности несли на себе и учителя русских, греки. Крестив Русь в разгаре своей борьбы с Западной церковью, и не без конкуренции с этой последней, византийское духовенство постаралось внушить своей новой пастве самое совершенное отвращение к "латине", какое только можно вообразить, - и церковные поучения XI - XII веков ставят даже вопрос: можно ли есть из одной посуды с католиком, не осквернившись? Греки и не подозревали тогда, что им самим может когда-нибудь грозить опасность подпасть обвинению в "латинской ереси". Но когда в XFV- - XV веках константинопольские императоры, стесненные турками, обратились за помощью на Запад, и, между прочим, к Папе - от которого они ждали организации крестового похода против турок, - поведение их стало представляться их русским "подданным" крайне сомнительным. Когда же на Флорентийском соборе (1439) царь и патриарх вынуждены были, ради обещанной им военной помощи, подписать унию с Западной церковью, а пятнадцать лет спустя Царьград был взят турками, смысл этих явлений и их взаимная связь не оставляли уже у русских книжников никаких сомнений. "Разумейте, дети, - писал в 1471 году митрополит московский Филипп в своей увещательной грамоте новгородцам, - царствующий град Константинополь и церкви Божий непоколебимо стояли, пока благочестие в нем сияло, как солнце. А как оставил истину, да соединился царь и патриарх Иосиф с латиною, да подписали папе золота ради, так и скончал безгодно свой живот патриарх, и Царь-град впал в руки поганых турок".
   Но помимо этого отрицательного вывода, падение Константинополя открыло перед политической фантазией московских богословов положительные перспективы необычайной широты и грандиозности. В самом деле, ежели центр вселенского православия изменил и перешел к латинам морально, за что и был наказан физическим пленением со стороны агарян, то к кому же перешла роль этого центра? В Москве имели основание думать, что за этим городом достаточно заслуг перед православной верой, чтобы ей не показалось тяжко даже и наследство Константинополя. Недаром же, когда митрополит Исидор явился из Флоренции обратно на свою московскую кафедру униатом, великий князь Василий Васильевич так энергически "поборол по божьей церкви и по законе и по всем православном христианстве и по древнему благолепию", - - и впавший в латинскую прелесть иерарх не только "ничто же успе" на Москве, но, просидев малое время в подвале под Чудовым монастырем, должен был украдкою и переодевшись бежать за границу обратно. За этот подвиг православный преемник Исидора, митрополит Иона, первый поставленный собором русских епископов, а не присланный из Константинополя, впервые применил к Василию Васильевичу титул, которого прежде удостаивались только византийские императоры да татарские ханы, назвав его "боговенчанным царем всея Руси". На место Константинополя естественно должна была стать Москва. "Сия убо вся благочестивая царствия, греческое и сербское, басанское и арбаназское Божием попущением безбожные турци поплениша и покориша под свою власть, - заключает современная "Повесть о разорении Царьграда безбожными агарянами", - наша же Руссийская земля, Божией милостью и молитвами Пречистые Богородицы и всех святых чудотворцев, растет и младеет и возвышается... Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быть". Со значением этой знаменитой теории о "Москве - третьем Риме" в истории русских религиозных представлений читатели познакомятся в другом месте. Но ее политические, точнее, политико-литературные, - следствия были не менее обширны. Вышивая далее по этой канве, фантазия русских книжников создала целый роман, в котором не без художественности откристаллизовалась идея преемства Московского царства от византийского императорства. В этой окончательной форме мы и возьмем эту идею, не анализируя ее состава детально и не прослеживая постепенных этапов ее развития: и та, и другая задача более относятся к истории русской литературы, чем к сюжету настоящей главы "Русской истории".
   В самом начале XVI века к киевскому митрополиту Спиридо-ну, прозванному за свои сердитый нрав "Сатаной", обратился один его знакомый, "ищучи от него неких прежних лет от историкии". Бывший киевский митрополит, - он проживал тогда не то на покое, не то в заключении в Ферапонтовом Белозерском монастыре, - был уже очень старшему был 91 год от роду. Просьбу тем не менее он исполнил и послал своему любознательному знакомому нечто вроде конспекта Всемирной истории, необычайно своеобразного состава. Начинается изложение Спиридрна, как водилось в те времена, с расселения сыновей Ноевых по лицу только что просохшей от Всемирного потопа Земли. Проследив судьбу Ноева потомства до единственного уцелевшего в его памяти египетского фараона "Сеостра" (Сезостриса Великого, т.е. Рамзеса II), автор очень логично переходит к Александру Македонскому, который, по общепринятой в средние века легендарной его биографии, был сыном не македонского царя Филиппа, а египетского жреца Нектанеба. Связав таким путем греческого завоевателя Египта с туземной династией, совершенно естественно было перейти к греческим государям последних веков перед Рождеством Христовым - к Птолемеям. Но так как их было много, по конспекту - 20, то автор и решил их "преминуть", спеша к самому интересному для него пункту рассказа. У последнего Птолемея была дочь, "премудрая Клеопатра". "В то время Юлий, кесарь римский, послал своего зятя, стратига римского, именем Антония (в подлиннике "Онтонина") на Египет воинством". Но премудрая Клеопатра приняла свои меры, и Антоний, вместо того чтобы воевать с египетской царицей, женился на ней. Юлию, кесарю римскому, такой исход дела не показался удовлетворительным: поставил он брата своего, Августа, стратигом и "послал его со всею областию римскою на Онтонина". Антоний был убит, а царица Клеопатра, когда ее со всем богатством египетским на корабле везли в Рим, уморила себя ядом.
   Вскоре после того, пока Август был еще в Египте, восстали на Юлия, кесаря римского, "ипатии" его, "Врутос, Помплие и Крас", и убили его мечом. Пришла об этом весть к Августу стратигу; созвал он на совет вельмож и своих, римских, и туземных, египетских, и поведал им о смерти Юлия Кесаря. И решили римляне и египтяне венчать на место Юлия Августа стратига венцом римского царства. Облекли они его в одежду царя Сезостриса, "первого царя Египта", в порфиру и виссон, и возложили на голову ему митру Пора, царя индийского, которую принес Александр Македонский из Индии, а на плечи "окрайницу" (бармы) "царя Феликса, владущего вселенною", и, украсив Августа регалиями влдык всего мира, воскликнули великим гласом: "Радуйся, Августе, цесарю римский и вселенная!".
   Так объясняет наш рассказ происхождение всемирной Римкой империи, легшей в основу всемирного христианского царств средневековой политической литературы. Сделавшись "цесарец Рима и всея вселенныя", Август начал "ряд покладати на вселенную": поставил во главе различных областей мира своих братьев: Патрикия - царем Египту, Августалия - Александрии, а Пруса - на берегах Вислы реки, в городе, называвшемся Мамборок (Мариенбург); оттого и страна эта стала называться Пруссией. Потомки Августова брата и царствовали здесь до четвертого колена. В это время умер новгородский воевода Гостомысл. Перед смертью посоветовал он своим землякам послать в Прусскую землю и призвать князя от тамо сущих родов римского царя Августа родаЛак и сделали новгородцы: нашли они "некоего князя, именем Рюрика", "суща от рода римска царя Августа", и призвали его княжить в Новгород. С тех пор как поселился в Новгороде сродник Августа, царя всей вселенной, Новгород стал называться Великим. "А от великого князя Рюрика четвертое колено князь великий Владимир, просветивший Русскую землю святым крещением... а от него четвертое колено князь великий Владимир Всеволодович".
   Итак, династия, правившая Русью в начале XVI века, происходит не от безвестного варяжского конунга, а от самого царя всея вселенныя, - государь московский Василий Иванович, дальний потомок Владимира Всеволодовича Мономаха, вотчич не только всей Русской земли, но и всего мира. Вот какой прямой вывод следовал из той концепции Всемирной истории, какую сообщил своему знакомому митрополит Спиридон. Это право московского государя прямое, неотъемлемое; великий князь московский - законный наследник всемирного римского императора. Оно признано было и самими императорами Восточного Рима, при Владимире Всеволодовиче, добровольно переславшими на Русь императорские инсигнии, в том числе и знаменитую шапку Мономаха, ставшую самым наглядным символом московской царской власти. Владимир Всеволодович, рассказывает тот же митрополит Спиридон, собрал раз на совет своих князей и своих бояр, и стал к ним держать такую речь: "Вот, предки мои ходили и брали дань с Константинополя, нового Рима. А я их наследник: так не попытать ли и мне там счастья? Какой мне совет дадите?" И сказали князья и бояре, и воеводы: "Сердце царево в руце Божией, а мы есмы в твоей воле, государя нашего по Возе". Тогда Владимир отправил своих воевод походом на Фракию, и "поплениша ю довольно". Тогдашний византийский император, Константин Мономах, воевал в это время с персами и с латинами - был, значит, в очень стесненном положении. Не в состоянии отразить русского нашествия, он решил склонить русского князя на мир. Снял он со своей шеи крест "от самого животворящего древа", снял свой царский венец, велел принести сердоликовую чашу, из которой пил на пирах Август, царь римский, и бармы, которые императоры носили на плечах, - и все это отослал Владимиру Всеволодовичу как законному наследнику своей власти: "Прими от нас, боголюбивый и благоверный князь, сии честные дары от начаток вечного твоего родства... на славу и честь, и венчание твоего вольного и самодержавного царствия..." Посол императора, митрополит эфесский Неофит, и венчал Мономаха, как стали называть теперь Владимира Всеволодовича, на царство всеми присланными регалиями. С тех пор и доныне венчаются тем царским венцом великие князья владимирские. Внутренняя сила наследственного права государя московского была, таким путем, в свое время закреплена при помощи внешнего обряда.
   Нам нет надобности останавливаться долго на критике "историкии", написанной митрополитом Спиридоном. Что касается первой ее части, то всякому достаточно известно, что Август не был вотчичем Римского государства и не мог поделить его между своими братьями, которых у него и не было. Не мог он дать одному из этих несуществовавших братьев город Мариенбург, основанный в XIII веке немецкими рыцарями. И самый рассказ о короновании Августа в Египте коронами всего мира - такой же точно историко-политический роман, как и рассказ о происхождении Александра Македонского от египетского "волхва" Нектанеба. Словом, фантастичность этой части Спиридонова повествования стоит вне всякого спора. Но еще не так давно (в кое-каких учебниках это можно встретить и до сих пор) придавали некоторую, с оговорками, историческую цену второй части рассказа - о регалиях Мономаха. Однако же легендарность и этого рассказа ясна как нельзя более. Ни одна подробность его не подходит к тому времени и к тем лицам, о которых он говорит. Константин Мономах умер, когда Владимиру Всеволодовичу было всего два года. Он не мог воевать с персами, царство которых было разрушено за сотни лет раньше арабами. Он не мог посылать на Русь эфесского митрополита Неофита, потому что такого митрополита не было в Эфесе ни в то время, ни раньше, ни позже. Археологические исследования доказали, что, шапка Мономаха не была с самого начала царским венцом: отличительный признак царской короны - полушарие с крестом наверху - приделан к ней впоследствии. Сначала это была не царская корона, а просто "золотая шапка", под каковым именем она и значится в завещаниях московских князей XIV века. Очевидно, не присутствие в великокняжеской казне этой шапки напоминало московскому князю о его вселенском значении, а, напротив потому, что он стал приобретать в своих глазах такое значение, ему понадобилась царская корона. То, что сейчас сказано о шапке Мономаха, вполне приложимо и ко всему рассказу: не потому стали считать московского царя наследником восточного, в глазах православных всемирного, императора, что какому-то досужему книжнику пришло в голову сочинить рассказанную выше легенду; легенда понадобилась потому, что "великий князь владимирский", потомок Рюрика и Владимира Мономаха, стал фактически наследником того "православного царства", представителем которого до сих пор был восточный император.
   Рассказ, который мы находим у митрополита Спиридона (вероятно, не бывшего его автором, а пересказывавшего с чужих слов), быстро получил чрезвычайно широкое распространение. "Сказание о князьях Владимирских" еще не было известно в 1480 году в московских официальных кругах: в послании ростовского архиепископа Вассиана к Ивану III по поводу нашествия хана Ахмата в числе прародителей великого князя не поминается кесарь Август, а по поводу Владимира Мономаха говорится лишь о его битвах с половцами и ни слова о каких-либо сношениях с Византией. Лет 50 спустя и фантастическая родословная князей владимирских, и легенда о мономаховых регалиях были приняты официально, и Иван Грозный говорил о своем происхождении от Августа Кесаря, как о деле общеизвестном.
   Потомками римских императоров, по этой генеалогии, были, конечно, все наличные Рюриковичи, т.е. не только великий, но и все удельные князья. Но православное царство могло иметь только одного главу, - даже семья великого князя могла подняться над другими княжескими семьями только через него, а не сама по себе. Неопределенная зависимость слабого от сильного, лежавшая в основе княжеских договоров удельной поры, сменяется вполне определенным подданством удельного князя, как православного христианина, главе всемирного христианского царства. Само собою разумеется, что это новое понимание дела ни на йоту не могло изменить реального соотношения сил: национальные короли Западной Европы, французский или английский, могли сколько угодно на словах признавать свою зависимость от Западного императора, последний мог сколько угодно настаивать на том, чтобы его принимали в их столицах не как гостя, а как хозяина, последствия всех этих притязаний и разговоров не шли дальше этикета; на практике государь Священной Римской империи не только в Париже или Лондоне, а и у себя дома, в Германии, значил подчас меньше, нежели король французский. Московский князь практически был несравненно сильнее всех удельных к концу XV века; наиболее крупные из некогда соперничавших с Москвою династий были медиатизированы, предварительно пройдя стадию подручничества у своего московского старшего брата. Рязань находилась в таком положении уже с 1456 года: малолетний наследник княжества и проживал в Москве, а в его стольном городе сидели московские наместники. Повзрослев, рязанский княжич сам, в сущности, превратился в такого же наместника, а номинальная независимость при нем Рязани объясняется, кажется, ближе всего тем, что он был женат на сестре Ивана III и таким путем сделался членом московской княжеской семьи. Под опекой Москвы в Рязани просидело еще два поколения потомков Олега Ивановича, - причем территория "независимого" княжества все сокращалась, так как выморочные рязанские уделы доставались прямо князю московскому. Возможно, что рязанские князья так мирно и перешли бы в бояр великого князя, подобно ярославской династии, если бы последний рязанский княжич, Иван Иванович, не запутался в какие-то подозрительные отношения с татарами, - что и было ближайшим поводом к официальному "присоединению Рязани" в 1520 году. С Тверью дело кончилось еще раньше и решительнее: превращенный договором 1485 года в московского подручника, князь Михаил Борисович очень недолго вытерпел в таком положении и, по традиции, обратился за помощью в Литву, к Казимиру. Но дело тверского князя имело настолько безнадежный вид, что король Казимир не нашел для себя выгодным ссориться из-за него с Москвой и отказал в своей помощи. А 12 сентября 1486 года Тверь была взята московской ратью, и князь Михаил Борисович искал теперь у Казимира уже не поддержки, как политический противник Москвы, а убежища, как эмигрант. Но с падением Твери и Рязани никаких, имеющих политическое значение,^уделов не осталось в Северо-Восточной Руси, вне пределов династии Калиты. Только родные и двоюродные братья великого князя были теперь покрупнее обычных феодальных владельцев, - но они были, даже вместе, мельче его самого. По духовному завещанию Ивана III его старший сын, Василий Иванович, получил 66 городов с волостями, а все остальные четверо его сыновей вместе - только 30. В каждую тысячу ордынской дани Василий Иванович вносил 717 рублей, а все остальные его братья - 283. Даже при коалиции всех младших против старшего за последним оставался громадный перевес. Церковная теория была весьма кстати, чтобы осветить совершившийся акт. Удельный князь, писал одному из братьев Василия знаменитый волоколамский игумен Иосиф Санин, родоначальник "осифлянского" направления московской публицистики, должен "от сердца воздавать любовь богодарованному царю нашему, воздающе ему должное покорение, и послушание, и благодарение, и работающе ему по всей воле его и повелению его, яко Господеви работающе, а не человеком".
   Но наиболее неожиданные эффекты давала теория в области отношений международных в настоящем смысле - отношений московского государя к нерусским землям. Два факта, обыкновенно украшающие собою главу об Иоанне III в школьных учебниках, - свержение татарского ига и брак московского великого князя с византийской княжной Софьей Палеолог, - непосредственно связаны с рассматриваемым нами циклом идей. Относительно последнего события теперь не может быть сомнений, что тут не было никакой, благоприятной для московского государя, случайности, что это был обдуманный шаг московской политики, - что Иван Васильевич специально искал себе именно такую невесту и посылал особых агентов в Италию хлопотать об этом браке. Нет надобности объяснять, почему "царь всего православного христианства" не удовлетворялся теперь русскими княжнами и искал себе лучшей, по его мнению, партии. "Свержение татарского ига" в 1480 году было, собственно, торжественной формальностью: уже почти сто лет Орда могла добиться повиновения от Северо-Восточной Руси только путем повторных военных экспедиций, которые не всегда и удавались притом, как показывал пример Мамая. Место монголов в авангарде тюркских племен давно заняли турки-османы, центром внимания которых была Южная Европа, в первую очередь Балканский полуостров, тогда как русским еще не приходилось с ними соприкасаться непосредственно. В связи с передвижением театра тюркского наступления к югу и среди обломков бывшей Орды Чингисхана и Батыя выдвинулись на первое место крымские татары, - впоследствии верные союзники и вассалы турецкого султана. Но их набеги грозили, главным образом, Юго-Западной, Литовско-Польской Руси, а для московского великого князя, именно в силу этого, крымский хан часто являлся союзником. Так было и в 1480 году, когда нашествие хана Большой Орды, Амата, всеми признаками напоминало простой разбойничий набег, а отнюдь но завоевательные походы Чингиза или Тамерлана. Тем не менее, как известно, и в отражении этого набега Иван Васильевич отнюдь не обнаружил большой смелости - и решимость ликвидировать начисто свои отношения к Орде пришла к нему только под настойчивым влиянием церкви. Участие в этом деле епископа Вассиана было совсем не случайно - и аргументация Вассиана прямо отправлялась от новых политических понятий, возникших в XV веке. "Какой пророк пророчествовал или какой апостол или святитель научил тебя, великого русских стран христианского царя, повиноваться сему богостудному и скверненому, самозванному царю, хану Ахмату", - писал Вассиан Ивану III. Было время, когда церковь не гнушалась признавать владыку Золотой Орды "царем" по преимуществу, но это время давно прошло...
   "Великий русских стран христианский царь" не только не мог быть в подчинении у какого-то татарского хана, но и дружбою своею мог удостоить не всякого. Во всей Европе был ему только один ровня - "кесарь римский", император Западной империи. Но практически московскому правительству чаще приходилось иметь дело не с ним, а с государями польскими и шведскими. А как раз в XVI веке, на другой день, можно сказать, после того как Москва стала "Третьим Римом", а московский царь - преемником "кесарей ромэйских", шведский и польской троны оказались "плохо занятыми", с точки зрения царского местничества: государи на них были выборные, не могшие похвастаться своей генеалогией. Это было бесконечным источником самодовольства для московских государей и их дипломатов. Грозный писал шведскому королю Иоанну Вазе: "И ты скажи, отец твой, Густав, чей сын, и как деда твоего звали, и с которыми государи был в братстве, и Которого ты роду государского?" А бояре говорили шведским послам "в рассуд, а не в укор" про их, послов, государя: "которого он роду и как животиною торговал и в свейскую землю пришел: то недавно ся деяло и всем ведомо". В 1578 году послам польского короля Стефана Батория, ранее бывшего воеводою седмиградским, было сказано, что великому государю с королем Стефаном быть в братстве негоже, потому что его государство началось от Августа, кесаря Римского, и от Пруса, Августова брата: что польские короли Сигизмунд и Сигизмунд Август (из династии Ягеллонов) были славные великие государи, наши братья, по всей вселенной ведомы, а что "Седмиградского государства нигде есмя не слыхали". Позднее Грозный объяснял, что так и не узнал родства Батория, "какова он роду человек и которых государей племя" и что потому, "берегучи своего царства чести", он допрашивал его послов, "какого родства государь их, Стефан король? чтобы нашему царству в том укоризны не было, что который не наш брат, да нам братом учиниться". А так как Грозный слышал про Батория, в "каковой он низости был до сего времени", то московскому государю было короля "для его родственные низости братом писати не пригоже".
   Итак, новая теория вела, прежде всего, к внешнему, так сказать, географическому расширению власти великого князя московского: она помогала ему обосновать свои притязания в той области, где старая удельная традиция не давала ему твердой почвы, - как это было в отношении к удельным князьям и к Новгороду; эта же теория сразу дала определенный тон и дипломатическим сношениям с иноземными государями, тон очень повышенный, как мы сейчас видели; она, наконец, поскольку речь шла об отношениях к татарам, помогла московскому князю сознать себя самодержцем - в тогдашнем смысле этого слова: как известно, тогда под "самодержавием" разумелась не абсолютная власть царя внутри государства, а его независимость извне, от соседей, - "самодержцу" противополагался не государь с ограниченной властью, а вассал. Насколько теория оправдывала самодержавие в нашем смысле этого слова, т.е. абсолютизм? Обыкновенно отвечают на этот вопрос очень категорически: новая теория освящала самые широкие притязания, какие только мог заявить московский государь. Она провозгласила его наместником Бога на земле, даже земным Богом (Иосиф Волоколамский писал о государях: "Бози есте и нарицаетесь"), а неповиновение ему - не только преступлением перед человеческими законами, но и тяжким грехом перед Богом, изменить царю - значит погубить свою душу, так объяснял Грозный эту теорию Курбскому. Соглашаясь в этом случае с Грозным, исследователи несколько неосторожно подчиняются такому толкованию теории, какое давали заинтересованные в деле лица. Присмотревшись к ней ближе и отрешившись от условно-официального ее понимания, мы найдем, что она далеко не оправдывала той формы абсолютизма, какую пытался осуществить Грозный. В своих непосредственных выводах она не расширяла, а ограничивала патриархальный деспотизм. По крайней мере, в одном пункте она представляется нам даже революционной, и ею действительно пользовались для оправдания революций.
   Прежде всего царь православного христианства должен быть, конечно, православным. Патриарх Антоний, из грамоты которого московские великие князья, по-видимому, многому научились, прямо оправдывает неповиновение царю, впавшему в ересь. Иосиф Волоколамский - этот, по общему мнению, основатель московского самодержавия - тоже ставит вопрос: обязан ли православный христианин повиноваться неправославному царю? - и отвечает на него отрицательно, потому что Бога больше следует слушаться, нежели людей. Под пером Иосифа эти рассуждения носят еще довольно невинный академический характер; самый большой практический результат, на который они метили, мог состоять разве в том, чтобы попугать несколько Ивана Васильевича, иногда слишком равнодушного к вероисповедным вопросам, как думало тогдашнее духовенство. Политические враги московского великого князя еще не усвоили себе тогда новой теории или не успели ею воспользоваться. Полвека спустя дело изменилось, значительно для него к худшему. При внуке Ивана III боярская оппозиция в лице Курбского очень ловко пользовалась аргументацией, освященной авторитетом Иосифа Волоколамского. Обвипение, которое бросил Грозному Курбский, обвинение в "небытной ереси" - в отрицании Страшного суда и мздовоздаяния грешникам - в XVI веке было далеко не риторической фразой, какой оно кажется нам теперь. В нем было вполне реальное содержание: отрицание воскресения мертвых и Страшного суда составляло одну из заметных частей того богомильского толка, который вскрывался на Руси не раз на протяжении двух столетий под именем стригольничества и жидовства. Недаром Грозный так старательно опровергал это обвинение, стараясь оборотить его на противника, не один раз повторяя, что он-то, Иван, верует Страшному Спасову судищу и не причастен к "манихейской" (т.е. богомильской) ереси, а вот верует ли Курбский, - сомнительно. Аргумент Курбского для того времени был очень силен и, употребляя его собственное выражение, "зело кусателен".
   Обострение борьбы все больше и больше расширяло применение этого аргумента. От Смутного времени до нас дошел один весьма любопытный памфлет, обыкновенно приписываемый Ав-раамию Палицыну, едва ли справедливо, как увидим впоследствии. Автор этого памфлета - ярый сторонник Романовых: их ссылку при Годунове он считает одним из главных грехов, навлекших смуту на Русскую землю. Симпатии к Романовым сами собою обусловливают антипатию автора к Годунову. В наше время антипатия выразилась бы, вероятно, в отрицании всяких заслуг Годунова перед Россией - в очернении всей его политики: но, к немалому нашему удивлению, публицист Смутного времени не думает отрицать политических заслуг Бориса. Только в его глазах вовсе не они имеют решающее значение: все его заботы о материальном благосостоянии его подданных ничего не стоят, потому что Борис плохо заботился об их душах и мог своей политикой даже повредить душевному спасению русского народа. Во-первых, Борис почитал иноязычников - немцев - паче "священноначалъ-ствующих" и даже дочь свою хотел выдать за немца; потакал "ереси армянской и латинской" и принимал у себя людей, зараженных такими ересями. Для всего этого, однако, автор находит еще оправдание в богословском невежестве Бориса - в том, что он "писанию божественному не навык". Но вот чего нельзя уже было оправдать и отсутствием богословского образования: во время голода Борис приказал употреблять на просфоры для евхаристии ржаную муку вместо пшеничной; это до чрезвычайности возмущает нашего автора: "Не гордости ли ее исполнено и нерадения о Боге?", - с негодованием спрашивает он и не прочь объяснить бедственный конец Бориса этим "нерадением о Боге".
   Борис был первым русским царем, которому пришлось бороться с революцией. Революция эта - восстание Лжедмитрия - была подготовлена боярами: так говорил во всеуслышание сам царь Борис, и современники, подтверждая его слова, в числе бояр называют сторонников изгнанной семьи Романовых и их самих*. Мнения, которые мы находим в памфлете псевдо-Палицына, очень может быть, имеют не одно литературное значение: весьма вероятно, что боярский кружок, свергнувший Бориса, оправдывал свои действия и перед самим собою, и перед другими, между прочим, сочувствием Годунова к иноверцам и его не совсем тактичными распоряжениями касательно церковной обрядности. Так уже не только прямая ересь, но и мелочные уклонения царя от православия могли обратиться в сильное оружие против него в руках оппозиции.
   ______________________
   * Подробнее об этом см. в главе о Смутном времени.
   ______________________
   Сменивший Годунова Лжедмитрий оказался крепче на престоле, нежели этого ожидали выдвинувшие его бояре: пришлось свергать и Лжедмитрия. Во главе заговора стал Василий Иванович Шуйский, тотчас после переворота и избранный в цари. Чувствуя потребность оправдаться и оправдать все совершившееся, новый царь разослал по всей России грамоты, где убийство Димитрия объяснялось, прежде всего, его проектами Унии с Римской церковью: что он "многое христианство широкого московского государства своим злохитрством в веру латинскую привести и укрепить" хотел. За это как еретик он был убит благочестивыми людьми, с Василием Шуйским впереди других. Чтобы правильно оценить учение Иосифа Волоколамского об обязательном православии царя, нужно прочесть эти грамоты Шуйского: переворот 17 мая 1606 года был прямым приложением этого учения к практике. Понятно, почему сам благочестия делатель, царь Василий Иванович, спешил прежде всего поставить вне спора свое православие: едва он вступил на престол, как на Руси уже появился новый угодник - открылись мощи царевича Димитрия.
   С этой стороны трудно было подкопаться под Шуйского: его врагам оставалось только более слабое, менее эффектное обвинение, но для постановки царской власти по новой теории тоже очень характерное. Не находя данных обвинить царя Василия в неправославии, враги ставили ему на счет отступления от аскетической морали, его, будто бы, пьянство и разврат. "Всячествованием неистовей", писали о нем публицисты враждебного лагеря: за его грехи кровь христианская льется. Обвинение не было новостью, придуманной специально для Шуйского: мы находим его уже у Курбского в применении к царю Ивану. В первом послании "беглого боярина" приведен длинный список грехов Грозного: в числе их не последнее по значению место занимают "Афродитские дела". Времяпрепровождение Ивана Васильевича напомнило князю Курбскому классические Сатурналии - "Кроновы жертвы". Царь Иван не оставался равнодушен к обвинению и, не отрицая факта, пытался оправдать себя тем, что он запил, что называется, с горя - после смерти жены, будто бы отравленной друзьями Курбского. "Только бы вы не отняли у меня юницы моея, то не было бы и Кроновых жертв", - пишет он в своем ответе. В другом месте он подбадривает себя примерами угодников Божиих, которые сначала много грешили, но потом покаялись - и прежние грехи не помешали им угодить Богу. Как бы то ни было, самого принципа, в силу которого христианский царь должен быть образцом христианской нравственности для своих подданных, Грозный не думает отрицать. В самом деле, может ли спасать души тот, чья душа сама не заслуживает спасения? А что на православном царе лежала обязанность руководить подданными на пути ко спасению - это был один из кардинальных пунктов теории. "Всемилостивый Боже... устроил мя земли сей православной царя и пастыря, вождя и правителя еже правити люди его в православии непоколебимом быти... - писал Грозный. - Тщуся с усердием люди на истину и на свет наставити, да познают Бога истинного и от Бога данного им государя..."
   Но решить вопрос, кто непоколебим в православии, кто нет, могла только церковь. Создавая великого князя московского, царя всего православного христианства, она, как видим, вовсе не думала создать себе господина. Ей нужны были "плеща мирские", и вождям церковно-политического движения XV века в голову не приходило, что созданный церковью на потребу себе аппарат может когда-нибудь быть обращен против нее.
  

Глава VI

Грозный

Аграрный переворот первой половины XVI века

Социальная основа опричнины; мнения об этом современников и историков - Московское государство в начале эпохи Грозного; феодальные традиции; "право отъезда" - Экономический переворот; денежное хозяйство; разрушение феодальной вотчины как экономического целого; появление землевладельца на рынке - Городские центры; Москва XVI века; мелкие города; роль буржуазии - Буржуазные отношения в деревне; торговля предметами первой необходимости - Торговые обороты монастырей; торговая роль духовенства; протопоп Сильвестр - Сельско-хозяйственное предпринимательство; помещики и рынок; денежный и хлебный оброк - Барская запашка; "холопы-страдники"; погоня за землей; централизация хозяйства; крестьянская барщина; вольнонаемные рабочие - Относительное значение совершившейся перемены для крупного и среднего землевладения - Опричнина шла по линии экономического развития

   Первый, по времени, историк царя Ивана Васильевича, писавший в то время, когда грозный царь еще сидел на московском престоле, князь Курбский, объясняя, почему Иван губил "всеродне" русских "княжат", приводит такой мотив: "Понеже отчины Имели великие; мню, негли (вероятно) из того их погубил". Литературный противник Ивана Васильевича не отличался ни писательским талантом, ни особенно глубоким пониманием происходившего вокруг него. Поминая об "отчинах", как поводе для истребления его родичей, Курбский, может быть, имел в виду очень узкую практическую цель - пугнуть польско-литовскую аристократию, которая в те дни, когда писалась "История князя великого московского", недалека была от мысли посадить Ивана и на польский престол. Но практические люди, именно потому, что они лишены широкого кругозора, ближайшие причины явлений часто замечают лучше, нежели те, кто смотрит на вещи через очки идеалистической теории. Курбскому пришлось долго ждать, пока были оценены его мимоходом брошенные замечания о причинах "тиранства" Грозного. Только в 70-х годах прошлого века покойный петербургский профессор Жданов стал решительно на ту точку зрения, что в споре из-за земли следует искать ключ ко всей трагедии опричнины*. А в промежутке каких только объяснений не привелось испытать на себе задним числом царю Ивану - от самых возвышенных по методу философии Гегеля, делавших московского самодержца орудием всемирного духа в его разрушительно-творческой работе, до самых реалистических, утверждавших, что будь в России XVI века сумасшедшие дома и найди Иван Васильевич себе место в одном из них, никакой трагедии и вовсе не было бы**.
   Сейчас аграрная подкладка опричнины составляет, можно сказать, общее место - оригинальностью было бы не отстаивать взгляды историка XVI века, а спорить с ним. "Опричнина была первою попыткою разрешить одно из противоречий московского государственного строя, - говорит один из осторожнейших в своих выводах русских историков профессор Платонов, - она сокрушила землевладение знати в том его виде, как оно существовало из старины". Все гипотезы относительно личности Грозного отходят на третий план перед этим простым житейским фактом, подмеченным современниками триста лет назад. Но и простой житейский факт нуждается в объяснении не менее, чем самое сложное и романтическое душевное состояние. Почему Грозному понадобились вотчины его бояр, когда и у него самого этих вотчин было достаточно, когда его отец и дед, достраивая Московское государство, уживались с владельцами этих вотчин довольно мирно и, во всяком случае, до "всеродного" губительства этих владельцев не доходили? Опричнина была лишь кульминационным пунктом длинного социально-политического процесса, который начался задолго до Грозного, кончился не скоро после его смерти, и своей неотвратимой стихийностью делает особенно праздными всякие домыслы насчет "характеров" и "душевных состояний". Иван Грозный, Федор Иванович и Борис Годунов представляют собою, психологически, три совершенно различных типа: истеричного самодура, помнящего только о своем "я" и не желающего ничего знать помимо этого драгоценного "я", никаких политических принципов и никаких общественных обязанностей, безвольной игрушки в чужих руках, этого "я" как будто вовсе лишенной - : и, может быть, единственного государственного человека Московской Руси, всю свою жизнь подчинившего известной политической задаче и погибшего от того, что он не смог ее разрешить. Но пребывание на верхушке государственного здания этих трех совершенно различных персонажей никак не отразилось на том, что внутри этого здания делалось. Политика опричнины красною нитью проходит через все три царствования, от 60-х годов XVI века вплоть до Смуты, имея минуты ослабления и напряжения, но вне всякой связи с чьей-либо личной волей. В 40-х годах XVI столетия приближение катастрофы уже настолько определенно чувствовалось, что программа опричнины могла быть дана за двадцать лет вперед человеком, который сам, быть может, и не дожил до того, чтобы видеть опричнину своими глазами. А в 40-х годах "добродетельная" эпоха царствования Грозного, которую Карамзин противопоставлял эпохе его тиранства, была еще впереди. Еще Иван не успел стать ни добрым, ни злым, а уж ему пророчили, что если он "не великою грозою народ у грозит, то и правды в землю не введет". Прозвище носилось в воздухе раньше тех дел, которые должны закрепить за царем это прозвище в истории.
   ______________________
   * См. его работу о "сочинениях Ивана Грозного". - Соч., т. 1, СПб., 1904.
   ** См. книгу проф. Ковалевского "Душевное состояние Ивана Грозного" (Харьков, 1883) и статью г. Глаголева (Русский архив, 1902).
   ______________________
   Вступая на престол в 1533 году - трех лет от роду, - Иван Васильевич унаследовал от своих отца и деда московскую вотчину в том феодальном ее виде, который подробно охарактеризован нами выше. Московский великий князь был сюзереном бесчисленного количества крупных и мелких землевладельцев, "державших" от него свои земли - кто в качестве перешедшего на московскую службу удельного князя, кто в качестве мелкого вассала, "сына боярского", может быть, вчера еще только поверстанного в московскую службу из боярских "послужильцев", если не холопов. Разница между этими двумя полюсами московского вассалитета количественно была огромная, качественно же они оба принадлежали к одной категории: теоретически оба они подрядились служить своему сюзерену на известных условиях, и с устранением этих условий кончалась их обязанность служить. Теоретически: на практике соблюдение прав служилого человека всецело зависело от доброй воли, от силы и уменья того, кому он служил. Знаменитое "право отъезда" слуг вольных, о котором можно столько прочесть в старых "Курсах Русской истории", или никогда не существовало, или существовало в своем традиционном виде вплоть до Грозного - тот или иной ответ на этот вопрос будет зависеть от того, будем ли мы рассматривать это право вне связи с "силой" или нет. Сильный князь никогда не стеснялся казнить слабого отъездчика. В 1379 году правительство Димитрия Ивановича казнило боярина Вельяминова, отъехавшего с московской службы на тверскую; в то же время тверские и рязанские бояре свободно переходили на московскую службу - московский князь был сильнее, и с ним их прежние сюзерены не могли тягаться. А на словах право служилого человека выбирать, кому он будет служить, признавалось еще и в 1537-м, и даже в 1553 году. В летописи (1537) рассказывается, что князь Андрей Иванович Старицкий, дядя велико

Другие авторы
  • Нефедов Филипп Диомидович
  • Лессинг Готхольд Эфраим
  • Симонов Павел Евгеньевич
  • Уоллес Льюис
  • Кривенко Сергей Николаевич
  • Бестужев-Рюмин Михаил Павлович
  • Лейкин Николай Александрович
  • Лутохин Далмат Александрович
  • Куликов Ф. Т.
  • Чехов Александр Павлович
  • Другие произведения
  • Арцыбашев Николай Сергеевич - Стихотворения
  • О.Генри - Женщина и жульничество
  • Философов Дмитрий Владимирович - Философов Д. В.: биографическая справка
  • Дживелегов Алексей Карпович - Франческо Гвиччардини
  • Тихомиров Павел Васильевич - Тихомиров П. В.: Биографическая справка
  • Некрасов Николай Алексеевич - Художественная проза 1840-1855 гг.
  • Ольденбург Сергей Фёдорович - Восточное влияние на средневековую повествовательную литературу Запада
  • Добролюбов Александр Михайлович - Н. Бердяев. Духовное христианство и сектанство в России
  • Батеньков Гавриил Степанович - Батеньков Г. С.: Биобиблиографическая справка
  • Корнилович Александр Осипович - Письма
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (25.11.2012)
    Просмотров: 452 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа