Покровский Михаил Николаевич - Русская история с древнейших времен. Часть 1

общем, по всем 115 исследованным нашим автором имениям число крестьянских дворов увеличилось в 2V, раза, а население их почти в пять раз: раньше во дворе было менее 2 душ, теперь почти 5 с половиною. Число же бобыльских дворов упало вдвое, а население их осталось без перемены. Другим признаком направления, в каком шло развитие, служит соотношение пашни и перелога по книгам 80-х годов. В противоположность тому, что мы видели в начале века или даже в конце предыдущего, в момент наибольшего напряжения кризиса, теперь пашня решительно преобладала. Наш автор приводит ряд имений Шуйского, Юрьевопольского, Костромского и Коломенского уездов, где-либо распахана вся земля, за исключением луговой и сенокосной и перелогу нет вовсе, либо он сведен к ничтожной пропорции 6 - 7% всей площади. В среднем пашня относится к перелогу, как 2 к 1, в то время как в 20-х годах столетия отношение равнялось 1 к 5. Не только раны, нанесенные Смутой, были залечены, но и кризис поместного землевладения можно признать к этому времени ликвидированным; только выигравшими от ликвидации оказались не те, кто потерял сто лет назад. Хищнические формы денежного поместного хозяйства, разорявшие и помещика, и крестьянина, замерли надолго - увидеть их вновь, но уже совсем в иной экономической обстановке, суждено было веку Екатерины. Зато крестьянин, порабощенный, как в удельное время, вернулся, до известной степени, и к удельному благополучию, - благополучию сытого раба, правда. Что он, однако, был в минимальной степени удовлетворен своим положением, показывает быстрота, с какой росло в XVII веке население пустевшей при Федоре Ивановиче Центральной России. От 20-х до 40-х годов оно увеличилось, по различным уездам, от 2,3 до 6,3 раза: к 80-м же годам местами было в 7'/2 раз больше населения, чем тотчас после Смуты. Средний коэффициент увеличения, во всяком случае, не менее 5. В конце 20-х годов сельское население Замосковья можно определить цифрою от 400 до 500 тысяч душ обоего пола - крестьян, бобылей и холопов; в конце 70-х - соответствующие категории дают от 2 до 2 1/2 миллионов**. Заметим, что это была пора довольно интенсивной колонизации как Южной Украины, так Поволжья и Сибири. Можно ли говорить о "понижении хозяйственного уровня" в стране, население которой, в условиях полунатурального хозяйства, так "плодилось и множилось"?

   ______________________

   * Готъе, цит. соч., с. 513.

   ** Готье. цит. соч., с. 269 и "поправка" в конце книги.

   ______________________

   Нам остается проследить еще одну сторону этой регрессивной эволюции - уже не экономическую, а социально-юридическую. Торжество помещиков в 1612 году должно бы, казалось, закончить процесс, начатый опричниной, и закрепить его результаты - превратить всю обрабатываемую землю в поместную. На первый взгляд так оно и было. Не успела смолкнуть канонада под Московским Кремлем, как дворцовые и "черные", крестьянские земли массами стали переходить в дворянские руки: до весны 1613 года было уже роздано не меньше 45 000 десятин земли дворцовой и до 14 000 десятин земли "черной" - роздано преимущественно вождям помещичьей рати, ее генералитету и офицерству. Несколько позже дошла очередь до рядовых; около 1627 года имело место "верстанье новиков всех городов", раздача поместий дворянской молодежи, в службу поспевшей, но еще землею не наделенной и потому сидевшей на шее у старших родственников. Материалом для этого большого верстанья и для многих других мелких, происходивших в промежутки, послужили опять дворцовые и "черные" земли, а отчасти и земли, конфискованные у других владельцев; только теперь конфисковали уже не "княженецкие" вотчины - их почти и не оставалось, - а земли, данные побитыми политическими противниками тех, кто торжествовал в 1612 году: тушинским "вором", а в особенности "королем и королевичем", т.е. польско-боярским правительством 1610 - 1611 годов. Более жалостливое отношение к тушинским грамотам, сравнительно с королевскими, чрезвычайно характерно: правительство царя Михаила не могло забыть, что и Тушино когда-то было "дворянским гнездом", из которого вылетели Романовы. Оттого "воровские дачи" и не отбирались с такою неуклонностью, как дачи "королевские". Общая цифра розданных мелкими участками земель, конечно, далеко превышала то, что крупными кусками расхватали "пришедшие в первый час" немедленно после победы. Раздавались целые волости, иногда по 300 поместных участков сразу, в одном известном случае количество розданной в одном месте пашни доходило до 4500 десятин, в другом даже до 7500. Сколько-нибудь точного итога подведено быть не может - нам не все случаи верстанья известны, но общую сумму пришлось бы считать сотнями тысяч, если не миллионами десятин. Интересно, однако же, не это само собою разумеющееся последствие дворянской победы, интересен более другой факт эта розданная помещикам земля поколением позже оказалась владеемой не на поместном, а на вотчинном праве. Это явление достаточно намечается уже в 20-х годах. В это время в одном из станов Дмитровского уезда можно было насчитать 6 старинных вотчин и 10 выслуженных, пожалованных за две московские осады, при царе Василии и при Михаиле Федоровиче, "в королевичев приход", когда стоял под Москвой королевич Владислав. В отдельных станах Звенигородского, Коломенского и Ростовского уездов соотношение "старинных" (наследственных) и выслуженных вотчин было такое же. В Углицком уезде из 114 вотчин 59, т.е. опять-таки большинство, появились в первой четверти XVIII столетия. В Московском уезде вотчинные земли составляли почти 2/3 всех имений, поместные - немного более одной трети. В одном уезде, Лужском, вотчинное землевладение впервые появляется в эту эпоху. При этом в вотчину имели тенденцию превращаться лучшие поместные земли. Уже в 20-х, опять-таки годах, т.е. еще задолго до подъема конца столетия, отношение пашни и перелога на вотчинных землях гораздо выгоднее, чем на поместных: иногда в вотчинах относительно в десять раз больше пашни паханой, нежели в поместьях соответствующего уезда. Что, конечно, не значит, как думает тот автор, у которого мы заимствовали эти статистические данные, будто вотчинное хозяйство было устойчивее поместного: экономически оба типа ничем друг от друга не отличались, при одинаковых размерах. Даже юридически отличие не было так велико, как привыкли думать мы, следуя историкам русского права, с большою легкостью переносившим в феодальную Русь нормы современных буржуазных отношений. Поместья почти всегда передавались по наследству и переходили из рук в руки даже через специальные запреты. Правительство, например, очень старалось изолировать поместные участки, дававшиеся служилым иностранцам, число их все увеличивалось в XVII веке, тем не менее по документам можно насчитать целый ряд несомненно русских людей, владевших ино-земцевскими поместьями*. Все, чего удавалось более или менее достигнуть, - это, чтобы "земли из службы не выходили". Но, во-первых, служить обязаны были и вотчинники, после Грозного "не служить никому" было уже нельзя. А, во-вторых, провести и этот принцип на практике было нелегким делом. Помещик, как и всякий православный человек, стремился "устроить свою душу" - обеспечить молитвы церкви за него после его смерти и, как всякий землевладелец, достигал этого, жертвуя тому или другому монастырю часть своих земель. Бывало это и в XVI веке, а в XVII столетии сделалось обиходным явлением, несмотря, опять-таки, на ряд форменных запретов, и целый ряд поместных участков сливался таким путем с монастырскими вотчинами. Втолковать московскому человеку разницу между "собственностью" и "владением" было далеко не легким делом, в особенности, когда право собственности на каждом шагу нарушалось не только верховной властью, как это было при всякой опале времен Грозного или Годунова, но и любым сильным феодалом**. "То, чем я владею, мое, покуда не отняли" - такое, юридически неправильное, но психологически совершенно понятное представление существовало у каждого древнерусского землевладельца, был ли он вотчинник или помещик. И разницу между вотчиной и поместьем мы поймем легче всего, беря их не со стороны обязательств, лежавших на том и на другом типе землевладения по отношению к государству, а со стороны хозяйственного интереса владельцев. С этой точки зрения мы легко поймем, почему излюбленным типом второй половины XVI века было поместье, а следующего века - вотчина. В период лихорадочной, хищнической эксплуатации захваченной земли ее стремились использовать возможно скорее, чтобы затем бросить и приняться эксплуатировать новую. И когда отношения снова приняли средневековую устойчивость, естественно было появиться тенденции закрепления за собой и своей семьей занятой земли: и не менее естественно, что раньше всего эта тенденция обнаружилась по отношению к более ценным имениям. В поместье брали теперь то, что не жалко было бросать. Мало-помалу, однако же, закреплять за собою имение стало такою же привычкой землевладельца, как и закреплять крестьянина в этом имении, и тогда "поместный элемент" в московском, и особенно подмосковном, землевладении "стал очень близок к исчезновению". В Боровском, например, уезде в 1629 - 1630 годах поместные земли составляли 2/5; всех земель, а вотчинные - 3/4 а в 1678 году первые давали лишь одну четверть всех имений, а вторые - 3/4. В Московском уезде в 1624 - 1625 годах поместные земли составляли еще 35,4%, а в 1646-м всего 4,4%***.

   ______________________

   * Готье, цит. соч., с. 309, примеч. 5.

   ** Примеры см. в гл. II настоящей книги.

   *** Сводку данных для 15 уездов см. в цит. соч. Готье, с. 387 и др.

   ______________________

   Юридическая реставрация была бы для нас совершенной загадкой, не знай мы, на какой экономической почве она выросла. Возрождению старого типа хозяйства, с натуральным оброком и слабо развитой барской запашкой, отвечало возрождение и старого поземельного права. Естественно, что должен был возродиться и старый тип владения. "Старинная" боярская вотчина XVI века была, как правило, латифундией, сменившее ее поместье было образчиком среднего землевладения. В XVIII веке мы опять встречаем латифундии, и возрождение их всецело падает на первые царствования новой династии. Уже на другой день Смуты началась настоящая оргия крупных земельных раздач, своего рода реставрация того, что уничтожила когда-то опричнина. В 1619 - 1620 годы был роздан целый Галицкий уезд, т.е. все его "черные" занятые свободным еще крестьянством земли. Лишь в редких случаях то была поместная раздача мелкими участками; гораздо чаще мы встречаем целую волость, отданную одному лицу, с более или менее "историческим" именем. Тут мы находим и боярина Шеина (смоленского коменданта времени Сигизмундовой осады), и боярина Шереметева, и Ивана Никитича Романова, и князей Мстиславского, Буйносова-Ростовского и Ромодановского. Галицкий уезд, конечно, только пример. Массу таких же случаев мы встречаем и в других местах и раньше 1620 года, и позже; большая часть, почти 60 тысяч десятин, розданных в первые месяцы царствования Михаила Федоровича, пошла под крупные вотчины, а в 20-х и в 30-х годах можно найти ряд случаев, когда по царскому пожалованию в одни руки за один раз попадало по 300 дворов, крестьян по полторы тысячи десятин земли. В результате, "черных" земель в Замосковье к концу XVII столетия не осталось вовсе, а дворцовых было роздано в несколько приемов от полутора до двух миллионов десятин. И чем ближе мы к концу эпохи, тем грандиознее становится размах процесса. Уже при Федоре Алексеевиче (1676 - 1682) крупные раздачи составляют большую половину всех пожалованных за это недолгое царствование земель. С 1682 по 1700 год роздано в вотчину "16 120 дворов и более 167 000 десятин пахотной земли, не считая сенокосов и лесов, придававшихся иногда в огромном количестве к жалуемым вотчинам". Между пожалованными первое место занимает царская родня того времени: Апраксины, Милославские, Салтыковы, Нарышкины, Лопухины. В одни руки сразу попадали иногда, как это было в 1683 - 1684 годах с Нарышкиными, до 2 1/2 тысячи дворов и до 14 000 десятин земли. Но это было ничто сравнительно с теми латифундиями, которые стали возникать при Петре, когда Меншиков единолично получил более трех волостей с 20 000 десятин. Всего за 11 лет царствования Петра (1700 - 1711) было роздано из одних дворцовых земель около 340 000 десятин пахотной земли и 27 500 дворов крестьян против 167 000 десятин и 16 000 дворов, превратившихся в латифундии в течение предшествующего 18-летнего периода. Так, дворянство окончательно усаживалось на места боярства, выделив из своей среды и новую феодальную знать, подготовляя расцвет "нового феодализма" XVIII века.

  

   Возрождению старых экономических форм должно было отвечать воскресение старого политического режима. Все учебники переполнены описаниями "злоупотреблений" московской администрации XVII века. Обычно они рисуются как продукт свободной "злой воли" тогдашнего чиновничества. Иногда к этому присоединяются еще фразы о "некультурности" современников царя Алексея, и объяснение считается исчерпанным, если историк напомнит своему читателю об упадке "земского начала" в те времена и замене его "началом приказным". "Бюрократия" в глазах среднего русского интеллигента так недавно еще была столь универсальным объяснением всяческого общественного зла, что углубляться далее в причины вещей было совершенно излишней роскошью.

   Для упрощения вопроса полезно с первых же шагов расквитаться с предрассудком о "приказном начале". Если понимать под торжеством этого последнего замену общественного самоуправления бюрократическим самоуправством, историческая действительность не дает для такого объяснения никаких опорных пунктов. Все те "органы общественной самодеятельности", которые были созданы XVI веком, остались и в XVII столетии, вплоть до эпохи Петра, под теми же именами, а слегка костюмированные - и много позже. От того, что земский староста стал называться бургомистром, земский целовальник - ратманом, а земская изба - магистратом, читатель согласится, большой перемены быть не могло. Губные власти также дожили до Петра, и то, что при нем вместо губного головы мы находим ландрата или комиссара, не более резко меняло сущность дела. Если же под развитием приказного начала понимать образование профессиональной группы чиновников - в XVII веке почти исключительно финансистов или дипломатов, юристы к ним присоединились гораздо позже, - то такая дифференциация шла на счет феодального режима, а никак не на счет "самоуправления" вообще. Феодальная Россия, как и феодальная Европа, знала только одно разделение правительственных функций: духовную и светскую власть. Представители той и другой, каждый в своей сфере, делали все, что теперь выполняется самыми разнообразными профессионалами: и судили, и подати собирали, и дипломатическими сношениями заведывали., и войсками командовали*. Усложнение правительственного механизма, параллельно экономическому развитию, повело к выделению в руки особых специалистов, отчасти буржуазного происхождения, трех первых из перечисленных функций, и за феодальной знатью осталось, ближайшим образом, лишь военное начальство. Это и было "образованием бюрократии" как у нас, так и на Западе, одинаково. Факт, о котором могут сожалеть лишь представители исторического романтизма, вздыхающие об утраченной гармонии средневекового быта. Современному читателю, буржуазному или небуржуазному, нет ни малейшего основания присоединяться к этим вздохам. Соотношение общественных сил не могло измениться от того, что способ действия этих сил стал сложнее: характер режима определяла его классовая физиономия, а не то, осуществлялся ли он людьми штатскими или военными.

   ______________________

   * Представители духовной власти у нас осуществляли эту последнюю функцию чаще косвенно, через посредство своих бояр; лишь на долю настоятелей некоторых монастырей - Троицкого или Соловецкого - выпадали иногда обязанности военных комендантов.

   ______________________

   Но и возникновение "приказного строя", в этом последнем, единственно правильном понимании слова, вовсе не составляет характерной черты государства первых Романовых. Громадное влияние профессиональных чиновников, дьяков отмечалось еще современниками Ивана Васильевича Грозного. В следующее царствование дьяки Щелкаловы иностранцам казались порою олицетворением московского правительства, а по словам одного русского современника, одному из Щелкаловых немало был обязан своим возвышением и Борис Годунов - взгляд, к которому присоединяются и новейшие историки*. В Смутное время бывший дьяк из купцов Федор Андронов одно время, как мы видели, правил Московским государством. XVII век дает больше аналогичных примеров количественно, но столь ярких - ни одного. Дьяки царей Михаила и Алексея были куда скромнее этих вершителей судеб Московского царства. Отмечающееся обыкновенно обстоятельство, что при этих государях дьячества не чураются дворяне, прежде гнушавшиеся "худым чином" (самой известной дворянской фамилией, составившей себе карьеру на чиновничьих должностях, были Лопухины), можно наблюдать опять с более раннего времени: еще Сигизмунду в 1610 году московские дворяне бивали челом о назначении их дьяками. А приводимые Котошихиным образчики власти бюрократических учреждений, вроде Приказа тайных дел, отчасти намечают первые шаги дальнейшей эволюции, с которою нам придется детальнее знакомиться, изучая так называемую петровскую реформу, - отчасти же являются просто преувеличением дьяческой власти, естественным под пером автора-подьячего. В общем, центральное управление Московского государства не делает заметных успехов в этом направлении до самого начала следующего столетия, когда сразу, в немного лет, рушится вся система старой центральной администрации - и дума, и приказы. Главное же новообразование в области местного управления, воеводская власть, носит все признаки типичнейшего феодального учреждения - воевода и войсками командует, и судит, и подати собирает. Отобрание у него этой последней функции является, опять-таки, одним из признаков дальнейшего поступательного движения в самом конце изучаемой эпохи.

   ______________________

   * Платонов, цит. соч., с. 119.

   ______________________

   От простого и легкого способа объяснения злоупотреблений властью бюрократии приходится, таким образом, отказаться. А так как объяснение от "злой воли" может удовлетворить в наше время лишь детей (и то не из очень бойких), насчет же "культурности", как противоядия "злоупотреблениям", мы имеем столь блестящие отрицательные примеры, как современные Соединенные Штаты и современная Франция, то остается применить к Московскому государству тот метод, какой мы применили бы к этим последним, и искать не злоупотреблений, а образчиков классового режима. Став на этот путь, мы, прежде всего, тотчас же увидим, что между "общественной самодеятельностью" и "злоупотреблениями" никакого прирожденного антагонизма не было, что первая, как она тогда существовала, была, напротив, весьма подходящей питательной средой для последних. Классической страной земских учреждений в XVII, как и XVI веке, были Поморье и Поволжье. Поморские и Понизовые города были средоточием московской буржуазии, в противоположность городам южным, представлявшим собою военно-аграрные центры, за стенами которых местное земледельческое население отсиживалось от неприятеля, и откуда командующие элементы этого населения правили окружающей страной. На севере было иначе. Слабое развитие крупного землевладения на малоплодородной, непригодной для сельскохозяйственного предпринимательства почве привело к тому, что здесь в больших размерах до самого XVIII века сохранилось юридически свободное крестьянство, экономически закрепощавшееся не помещиками, а городскими капиталистами. Здесь возникло настоящее буржуазное землевладение, с которым дворянское правительство XVII века, привыкшее видеть землю исключительно в руках военных людей, не знало что делать, и то отбирало деревни "купленные и закладные" у "гостей" гостиной сотни и торговых и всяких чинов людей, то возвращало их обратно*. Каких размеров достигала дифференциация посадского населения в XVII столетии, покажут два-три примера. В Усолье во второй четверти этого столетия встречались купцы, дворы которых ценились от 500 до 1000 рублей, в переводе на теперешние деньги это дало бы от 5 до 10 тысяч рублей, но нужно принять во внимание, что строительные материалы на тогдашнем лесистом севере стоили буквально гроши, так что стоимость построек, сравнительно с движимостью, была совсем не та, что теперь. Не тысяча, а даже 300 рублей составляли настоящий, и крупный притом, капитал для тогдашнего купца: в столице Сибири, в Тобольске, крупнее капиталов тогда и не было. Человек, у которого один дом со всем обзаведеньем стоил до тысячи рублей, был бы для начала XX века "стотысячником", а Усолье не Бог весть какой крупный центр. Устюжна Железопольская была еще меньше, а там за бесчестье "молодшего" человека брали только рубль, а за бесчестье "торгового" пять рублей; верхи городского общества были крупнее низов ровно впятеро. В Нижнем Новгороде существовали четыре категории посадского населения, высшую из которых составляли "лучшие люди" - оптовые торговцы и судохозяева, а низшую - "худые люди" и обитатели Кунавинской олободы, имевшие, однако, свои дворы; бездомные бобыли сюда не входили. Мы видели, какую заметную страницу в истории Смуты составила борьба этих "лучших" и "меньших" людей в тогдашнем городе. Смута кончилась победой "лучших", и органы земского самоуправления и на посаде, и в тянувшемся к нему уезде перешли в их руки. Наиболее скромные из них воспользовались этим лишь для того, чтобы не "тянуть тягла" вместе с массою посадского населения, т.е. свалить на нее главную тяжесть государевых податей. Так, в Сольвычегодске в 1620-х годах был "земский целовальник" - по позднейшему, член уездной земской управы, который числился, вместе с некоторыми другими, в "отписных сошках", в общую городскую раскладку не входил и за городскую мелкоту не отвечал. Не потому, конечно, чтоб он и его товарищи были люди бедные, наоборот, это были местные воротилы, владевшие не только дворами на посаде, но и соляными варницами, лавками, амбарами, а в уезде "полянками" и "пожнями". Другой земский целовальник Тотомского уезда обнаружил уже большую агрессивность: он вместе с другими "сильными людьми", захватил целый ряд пустошей и пустых крестьянских жеребьев, но податей за них не платил вовсе, предоставляя это делать крестьянам, по круговой поруке. Когда крестьяне вздумали на него жаловаться, земский целовальник им сейчас же напомнил, что ведь и самый сбор податей в его же руках: он начал жалобщиков ставить на правеж "в лишних податях и в мирских поборах" - "и бил их без милости". Присланный для разбора жалобы из Тотьмы приказный человек оказался на стороне "сильных людей" и настолько явно и беззастенчиво притом, что приехавший из Москвы пристав должен был посадить его в тюрьму, но сделал ли что-нибудь сам пристав, нам неизвестно, и, во всяком случае, после его отъезда дела, наверное, пошли по-старому. О каком-либо контроле со стороны "меньших" по отношению к "лучшим", разумеется, и речи быть не могло. В Вологде не только "молодшие", но и "средние" люди не могли добиться, чтобы им позволили "считать" земских старост; "лучшие" предпочитали обделывать все дела в своем кругу, причем место контроля занимало, по-видимому, дружеское и полюбовное распределение доходов. В Хлынове дело было еще проще: там староста с целовальниками просто "расписывали" между собою собранные с мира деньги, продолжая неукоснительно править их с плательщиков. От этого многие, как посадские, так и волостные люди, "охудали и обдолжали велики долгами, и пометав дворы свои, разбрелись врознь". "Обдолжанию" много содействовали тот же староста с целовальниками, занимавшиеся, в числе прочего, и ростовщичеством. Запустение Хлынова обратило на себя внимание в Москве, и посадским людям разрешено было выбрать счетчиков для производства ревизии хлыновского земского управления. Оставался, однако, вопрос, кто при установившихся в Хлынове порядках мог попасть в счетчики, и какие практические результаты могла дать такая ревизия.

   ______________________

   * Лаппо-Данилевский. Организация прямого обложения в Московском государстве, с. 157. (Процесс образования сельской буржуазии нами прослежен в главе III "Феодализм в Древней Руси" в виде примера.)

   ______________________

   Но одним финансовым иммунитетом правившие земством капиталисты вовсе не собирались ограничиваться, и хозяйничанье их не кончалось на государевых податях и мирских сборах. Земские власти не только собирали налоги, но и судили. В большинстве случаев рука руку мыла - дело и здесь не выходило из тесного дружеского кружка. Но случалось ссориться и "сильным людям", и тогда повторялась по отношению к суду та же история, которую мы уже имели случай наблюдать по отношению к податям: сами судя других, местные богатеи судиться в земском суде не хотели, исхлопатывая себе особую подсудность. От 1627 года до нас дошла такая челобитная земского целовальника Устюжны Железопольской: "Взял государь, устюжский посадский человек Аксентий Первого сын Папышев твою государеву грамоту из Устюжской чети, что искати ему, Оксентью, на устюжских на посадских людях по кабалам перед воеводою на Устюжне, а по твоему государеву указу на Устюжне перед земскими судьями не ищет и сам посадским людям перед земскими судьями отвечать не хочет". Целовальники от лица всего посада хлопотали об упразднении такого иммунитета для Аксентия Папышева. До нас дошла и челобитная этого последнего; из нее мы узнаем, что он сам был земским судейкой и даже председателем ("головщиком") местного земского суда и, по-видимому, сначала домогался, чтобы его дела "по кабалам и по записям" вершились тем самым присутствием, где он председательствовал. Взять на одного из своих сограждан кабалу, предъявить ее ко взысканию в качестве истца и присудить себе следуемое в качестве судьи - это была, конечно, наиболее удобная процедура в мире. Но то ли она оказалась слишком упрощенной даже для юридической совести товарищей Папышева, то ли он с ними в чем-то не сошелся - последнее правдоподобнее, - только другие земские судейки на это не согласились под тем предлогом, что он себе никакой управы в земском суде найти не может, и, не будучи в состоянии по кабалам ни взять, ни платить, дипломатично прибавлял он, от того рискует "вконец погибнуть и государевой подати отбыть"; устюжский излюбленный человек и добивался, чтобы его ростовщические процессы вел государев воевода. В Москве решили дело скорее в его пользу; кабальные дела Папышева остались за воеводой, и лишь по другим процессам он возвратился в подсудность земского суда. Посадским же людям оставалось, по-видимому, только отводить душу "неподобною лаею". Об этом можно заключить из другого устюжского документа той поры, челобитной того же Папышева, уже как судьи^ о том, как ему решать некоторые не вполне для него и его товарищей ясные судебные казусы. Из нее мы видим, что это был очень ревностный судья и для своего времени тонкий юрист. В числе смущавших Папышева казусов были дела о бесчестьи. "И некоторым, государь, посадским людям можно платить бесчестье, и они, государь, бесчестье деньгами платить не хотят, а говорят: "Бейте де нас по государеву указу батогами", а надеются на то, что мы выбраны, сироты твои и доводчики, на год за службу "и бить де нас батогами гораздо не смеют", а впредь грозят продажами. И иные, государь, надеючись на свое безделье, нарочитым посадским людям говорят: "Как де мы ни обесчестим, и нам де ведь батоги лише пробьют, а и батоги де нас горазда бить не смеют, а будет де нас учнут горазно бить батоги, и мы де после на судьях и на доводчиках ищем"". В Москве и на этот раз поддержали устюженских капиталистов и на челобитной Папышева положили резолюцию: "...А за бесчестье били бы батоги, не боясь никого".

   То положение вещей, какое существовало до Смуты, а во время ее вызвало целый ряд известных нам городских взрывов и сделало тушинского "вора" царем всех угнетенных и обиженных, продолжало господствовать в русских городах и после окончания Смутного времени. Естественно, что и социальная борьба времени Смуты то там, то сям должна была вспыхивать, и то, что она не принимала уже тех острых форм, как в те дни на фоне общерусской междоусобицы, не лишает ее ни социального смысла, ни интереса. В 70-х годах XVII века Устюжский уезд был совсем в полону у городских капиталистов Устюга Великого. В своей челобитной уездные люди очень картинно изображают тогдашнее положение вещей. "Крестьяне у них, посадских людей, во всем были порабощены и посадские земские старосты по своему богатству гордостию своею крестьян теснили и вменяли себе в место рабов, и могутьством своим и великими пожитками у нашей братьи у скудных крестьян покупали себе в Устюжском уезде лутчие деревни и начали быть во многих волостях владельцами, и оттого мы, крестьяне в их насильстве оскудали и от той скудости крестьяне в их деревнях работают на них вместо.рабов их". Но и здесь, наконец, наступил момент, когда "сильные люди" раскололись и притом, по-видимому, более серьезно, чем когда бы то ни было в подобных случаях. Таможенный староста, сам, конечно, крупный торговец, воспользовавшись совершенно своеобразным предлогом - проездом голландского посланника (не забудем, что в те дни Северная Двина была дорогой в Западную Европу), - собрал сходку и на ней произвел своего рода муниципальную революцию. Собравшиеся крестьяне выбрали своего особого "всеуездного-земского старосту" и "учинили особую, наемную, новозатейную волостную избу, кроме общей старинной посадской земской избы". Знаменательной особенностью устюжского конфликта было то, что местный воевода стал на сторону бунтовщиков. Мы не знаем его побуждений, но в Москве дело было выиграно ходоками волостных людей только потому, что они не жалели денег, раздавая по сто рублей в один день московским подьячим: что за устюжским крестьянством стояла оппозиция местных капиталистов - это доказывается, как видим, не только личностью вождя восстания, что, само по себе, могло еще быть и случайностью. Перекупив с помощью этой купеческой оппозиции Москву на свою сторону, усиожские уездные люди даже подчинили себе посад, получив право штрафовать "лучших людей", если они не захотят "платить с крестьянами в ряд" и не вложатся в общий оклад.

   Нужно, впрочем, заметить, что симпатии московского начальства к "меньшим" людям на посаде и в деревне не всегда возникали на почве личной корысти тех или других начальников. В дни Смуты крупная посадская буржуазия и помещики, правда, были союзниками. Но едва прошли эти дни и улеглась общая гроза, исчезла опасность поддерживаемого Тушиным бунта "меньших", старый антагонизм скоро проснулся, и коренное противоречие интересов этих двух элементов относительно государевой казны, помещика как получателя, буржуа как плательщика, должно было чувствоваться все сильнее и сильнее. На знаменитом Азовском соборе 1642 года гости и гостиной, и суконной сотни торговые люди рекомендовали возложить военные тягости на служилых людей, "за которыми твое государево жалованье, вотчины многие и поместья есть; а мы холопы твои, гостишки и гостиныя, и суконныя сотни торговые людишки городовые и питаемся на городех от своих про-мыслишков, а поместий и вотчин за нами нет никаких, а службы твои государевы служим на Москве и в иных городех по вся годы беспрестанно, и от тех твоих государевых беспрестанных служб и от пятинныя деньги, что мы, холопы твои, давали тебе, государю, в Смоленскую службу, ратным и всяким служилым людям на подмогу, многие люди оскудели и обнищали до конца". Дворяне же и дети боярские разных городов говорили: "А с твоих государевых гостей и со всяких торговых людей, которые торгуют большими торгами, и со всяких черных своих государевых людей, вели, государь, с их торгов и промыслов взять денег в свою государеву казну, ратным людям на жалованье, сколько тебе, государю, Бог известит, по их торгам и промыслам и прожиткам, и тут объявится той казны пред тобою государем много". Мы знаем уже, что "нищали до конца" не все разряды посадского населения одинаково. Когда мы читаем, что на Белоозере в 1618 году посадские люди стояли сразу на трех правежах - на одном у воеводы "за недоимочные хлебные и кабацкие деньги", "да те же посадские люди стоят на другом правеже у сборщика, присланного для взыскания земских денег; да они же стоят на третьем правеже у сына боярского, сбирающего запросные деньги", "и с правежов и достальные посадские люди разбредаются и бегают с женами и детьми", - мы понимаем, что это написано не о московских оптовых торговцах, товарищи которых в провинции сами таким же путей "правили" со своих меньших братьев. Но что от победы, одержанной сообща верхними слоями посада и средними землевладельцами, последнее выиграло очень много, а первые довольно мало, показывает хотя бы тот факт, что площадь дворянского землевладения выросла после Смуты во много раз, а купеческие капиталы за первую половину века увеличились гораздо менее. В 1649 году в Москве гостей и людей гостиной и суконной сотни было почти в полтора раза менее, чем при Федоре Ивановиче, причем лишь меньшинство их (из 116 человек суконной сотни только 42) допускались к "верным" службам, остальные не представляли в глазах дворянского правительства достаточного обеспечения, потому что капиталы их были слишком уж незначительны. И виноват в этом явлении был не столько общий экономический застой, чувствовавшийся в городе в гораздо меньшей степени, чем в деревне (те же плачущиеся на свою бедность гости 1642 года наивно проговариваются, что сумма косвенных налогов, а стало быть, и торговых оборотов, возросла за царствование Михаила Федоровича в десять раз), сколько то интенсивное доение торгового капитала, каким занимались овладевшие властью помещики. О пятинных деньгах (сбор в 20% с капитала на военные надобности) на соборе 1642 года говорили не одни гости, но и, вероятно, с большим правом, старосты и сотские черных сотен и слобод - представители мелких торговцев и ремесленников. Всякий рубль, шевелившийся в кармане московского буржуа, был на счету у помещичьего правительства, и последнее пользовалось всяким удобным случаем, чтобы подойти к этому рублю поближе. Жалобы "меньших" на притеснения со стороны городских богатеев представляли именно такой случай. Когда в 1663 году нижегородскому воеводе было приказано "беречь, чтобы в Нижнем Новгороде посадские земские старосты и целовальники и денежные сборщики, и мужики богатые и горланы мелким людям обид и насильств, и продажи ни в чем не чинили, и лишних денег с мирских людей, сверх государевых податей, не сбирали, и ни в чем мирскими деньгами не корыстовались, тем бы мирских людей не убытчили", то тут же сейчас и было прибавлено: "а в какие будет государевы подати с мирских людей, что денег собрать понадобится, и в тех государевы подати земские старосты и целовальники и денежные сборщики с мирских людей денег собирали с его Александрова (воеводы) и дьяка Фирса ведома, по тягу и по развытке, в которые государевы доходы сколько с них доведется взять...". Под предлогом охраны обиженной городской мелкоты городская касса попадала в крепкие руки воеводы.

   Но главной ареной борьбы двух командующих классов московского общества были не земские, а губные учреждения. Мы знаем, что эта форма "общественной самодеятельности" с самого начала носила классовый характер: губной голова или староста всегда был из дворян или детей боярских. Но, во-первых, выбирали его, хотя из одного определенного класса, все классы общества, кроме крепостного крестьянства. А во-вторых, он действовал не один, а с целовальниками, присяжными, которые всегда были не дворяне: губной голова - дворянин - был лишь председателем этой действительно всесословной комиссии. Его права были, как мы видели в свое время, очень обширны, но окончательное решение он не мог произнести один, и если оно чересчур задевало интересы не дворян, он рисковал наткнуться на сопротивление своих демократических товарищей. В Центральной России, исконной помещичьей стране, эти ограничения власти губного старосты могли быть, и, вероятно, были пустой формальностью. Но на севере, где буржуазия была сильна и крепка, даже в XVII веке ей иногда удавалось низвергать неудачных для нее губных голов и ставить на их место своих кандидатов. В Устюжне Железопольской в 1640-х годах два раза дворянский кандидат в губные старосты должен был уступить место кандидату посадских, хотя и взятому, само собою разумеется, тоже из служилых людей. Два раза дворяне и дети боярские потом снова брали верх, но в третий раз конфликт разрешился тем, что посадские получили право выбрать себе особого старосту, который заведывал бы одним посадом, без уезда. При таких условиях тот факт, что выбора одних дворян и детей боярских все чаще и чаще считалось достаточно - и мнения посадских уже не спрашивали, приобретает особенное значение. Иногда же посадские хоть и участвовали в выборах, но их голоса как бы не считались, так как всегда оказывался предлог найти их кандидата "неспособным" к отправлению губной должности. Еще более любопытна эволюция губной коллегии. В XVI .веке - товарищ губного старосты, в XVII столетии целовальник является уже его подчиненным: староста приводит его к присяге, староста объявляет ему приказы, пришедшие из Москвы, которые писались на имя одного старосты. В 1669 году целовальники были вовсе упразднены, вернее сказать, они превратились в тюремных сторожей, так как "тюремные целовальники", сторожившие арестованных, сохранились до конца века. Но эта должность была давно никому не интересна, и местами уже в 20-х годах посадские люди "потюремных денег Не давали и в тюрьму ничем не тянули". Что очень удивляло дворян, которые, находили, что хотя губное дело и есть их специально дворянское дело, но нести расходы и по этому делу, как по содержанию всего дворянского государства вообще, должны тяглые люди. Но для этих последних губной староста давно был не "органом общественной самодеятельности", а орудием классового гнета, и они заботились, разумеется, не о том, чтобы губные учреждения хорошо обслуживались (кто станет заботиться о доброкачественности цепи, которою его сковывают?), а о том, как бы от них избавиться. Уже в самом начале, рассматриваемого периода, в 1614 году, щуяне так писали о своем губном старосте Поснике Калачеве: "И учал, Государь, тот Посник на нас посадских людишек похвалятиси поклепом и подметем и наученным язычной молвкою, и учал, Государь, нам угрожати всякими похвальбами, а велит нам к себе носити корм всегда, хлеб, и мясо, и рыбу, и питье, мед и вино, и учал, Государь, у нас заставаючи, к себе на. двор животину всякую бить, и учал, Государь, нам посадским людишкам чинити насильство и налоги великие; и многие, Государь, посадские люди от его, Посника, насильства разбрелися, и посадские дворы от него, Посника, запустели, а мы, сироты твои государевы, того Посника в губные старосты не выбирали и выбору нашего на нем нет". Это не какой-нибудь исключительный случай злоупотреблений - каждый раз, как староста бывает выбран одними служилыми людьми, он посадским людям "чинит налоги и насильства многие", и те начинают опасаться "в больших налогах и в обиде вконец погибнуть". Им начинает, наконец, казаться, что приказный человек, по крайней мере, выбранный не непосредственно их ворогами - местными помещиками, все же будет лучше. И каждый раз центральное дворянское правительство утилизирует этот взрыв отчаяния посадских, чтобы лишить их и последней доли самостоятельности: местный воевода получал предписание смотреть, чтобы на посадских людей и уездных крестьян "в язычной молвке губной староста клепать не велел и для своей корысти тесноты и продажи и убытков не чинил; если же учинится язычная молвка на посадских людей и на уездных крестьян, и про ту молвку воеводе и дьяку велеть сыскивать до прямо вправду, и указ чинить по государеву указу и по Уложению, а о больших делах, или о которых в Уложении не написано, писать к государю в Москву".

   Само собою разумеется, что надежды посадских на беспристрастие приказных людей, присланных из Москвы, оказывались весьма наивными. Это испытали на себе, например, те же устюженцы, у которых раньше их спора с дворянами из-за губного старосты распоряжался один приказный человек Вахрамей Батюшков. "И он де Вахрамей, - били челом устюженцы, - на них посадских людях емлет свои кормы немерные, и людские и конские и деныциков на двор к себе емлет же по вся дни не по государеву указу, а им де посадским людем чинит налоги и продажи великие, и торговых людей с товаром из города не отпущает и в тюрьму сажает напрасно для своей бездельной корысти; да и иных де городов торговых людей, которые на Устюжну приезжают для торгу со всякими товары, в тюрьму сажает лее". Недаром устюженцы так хлопотали потом о губном старосте! А шуяне, которые променяли своих губных голов на воевод, в шестидесятых годах так характеризовали одного из этих последних, по-видимому, не худшего, нежели его предшественники: "Бьет нас (воевода)... без сыску и без вины, и сажает в тюрьму для своей корысти; и, внимая из тюрьмы, бьет батогами до полусмерти без дела и без вины. И в прошлом во 172 году убил он, воевода, заперши у себя на дворе, таможенного ларешного целовальника Володь-ку Селиванова до полусмерти и таможенному сбору учинил поруху большую. Многих приезжих торговых людей, соленых и рыбных промышленников... убытчал и разорил, и в тюрьму сажал; и многих приезжих торговых людей разогнал и торги разбил, и твой Великого Государя таможенный сбор остановил; а нас, сирот твоих, выборных людей, вконец погубил своею великою теснотою и налогою и продажей, и убийством"... Два приведенных примера - стереотипны. Их можно бы привести сколько угодно. Но второй из них сам по себе интересен тем, что в нем очень отчетливо выступает тот общественный класс, который страдал от воеводских насилий: это не те мелкие люди, которые били челом на свои земские власти, это уже сами власти - земские старосты да богатые купцы, рыбные и соляные промышленники. От дворянской администрации страдала вся буржуазия - верхи ее, как во дни юности Грозного, даже больше, чем низы, потому что с верхов больше можно было взять. А в том, чтобы взять, чтобы получить от своей власти непосредственную материальную выгоду, для воевод и приказных людей и заключалась суть всего дела. Не один Вахрамей Батюшков брал "кормы немерные": приказчик Сумерской волости (около Новгорода, на юг от озера Ильмень) Дмитрий Мякинин шел гораздо дальше: его агенты ходили по дворам крестьян и по клетям и забирали там "насильством платки и иное, что попадет". "Да он же Дмитрий звал их (сумерских крестьян) к себе на пир, и которые крестьяне у него на пиру были, и он с них поклонное взяв, сажал в тюрьму, и они из тюрьмы у него выкупались, а давали рубля по два и больше, а которые у него на пиру не были для того, что люди недостаточные, поклонного дать нечего, и он по тех посылал с приставы людей своих и правил на них поклонного с человека по два алтына по две деньги, и по гривне и больше". В Сибири, без ведома московского начальства, приказные люди и воеводы устраивали свои, особенные от государевых, таможни и брали на них особые пошлины, параллельно государевым по определенному тарифу - около 4% с рубля.

   Когда на наши глаза попадается приказный человек, который начинает свою административную деятельность с того, что берет с управляемых "въезжее", а потом совсем, как "волостель" доброго старого времени, времени даже не Ивана Грозного, а Ивана III, начинает тащить с этих управляемых всяческие натуральные "кормы": рожь, ячмень, пшеницу, телят, баранов, масло, яйца, рыбу, овес, сено, - нас это уже совершенно не удивляет. Читатель давно уже узнал знакомую картину "кормленщицкого" управления. В возрождении кормлений мы и имеем сущность той административной реставрации, отдельными проявлениями которой были рассказанные нами случаи губного и воеводского произвола.

   После той резкой критики кормлений, которую мы читали у Пересветова, после того, что мы знаем о годуновской администрации, пытавшейся осуществить идеал полицейского государства на практике, феодальные порядки XVII века не приходится рассматривать как простое переживание. Для этого новые "кормления" были и чересчур универсальным явлением. К тому, что "общественная совесть" в лице дворянской публицистики времен Грозного резко осудила, дворяне XVII века относились с величайшим благодушием, как к делу совершенно нормальному. На должности "общественного" характера - например, губные - смотрели и не в виде "злоупотребления", а совершенно официально, точно так же, как и на все другие. В той же устюженской переписке есть один любопытный документ, который стоит привести целиком, так хорошо он воспроизводит точку зрения на вопрос середины XVII века. "Царю государю и великому князю Алексею Михайловичу всея Русии бьет челом холоп твой Бежецкого верху малопомесной и пустомесной Микитка Акинфеев сын Маслов. Служил я, холоп твой, отцу твоему государеву блаженные памяти государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу веса Русии 20 лет, и был я, холоп твой, на вашей государевой службе под Смоленском с приходу и до отходу, в осаде сидел и всякую осадную нужу и голод терпел: "И ныне я, холоп твой, был на твоей государеве службе с твоим государевым боярином и воеводой с Василем Петровичем Шереметевым, да с Ондреем Львовичем Плещеевым в Курске и в Карпове, Сторожеве, всякое твое государево дело земляное и городовое делал с своею братею и пожалованными вряд; а как я, холоп твой, вам государей и почел служить и работать, и неть на меня не бывало, всегда на твою государеву службу поспеваю и стою до отпуску без съезду. Милосердный государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии, пожалуй меня, холопа своего, за мой службишка и за мое Смоленска осадное сиденья и за нынешнее нужное терпенья, - вели, государь, меня отпустить на Устюжну Железополскую к своему государеву делу. А служу я, холоп твой, тебе государю по выбору. Царь государь, смилуйся, пожалу!" Не нужно думать, чтобы в Устюжне была в это время "вакансия": ничуть не бывало, там в это время сидел губным старостой по выбору местного населения кандидат посадских Иван Отрепьев. Но московское правительство нимало этим не постеснялось и распорядилось "губные дела на Иванове место Отрепьева ведать ему же, Миките (Маслову); а почему ему Миките губные дела ведать, о том указал государь послать память в Разбойной приказ". Только жалоба устюженцев, сопровождавшаяся, конечно, добрым подарком московским подьячим, что Никита Маслов "им налоги и обиды чинит большие не по делу", привела к известному уже нам "восстановлению справедливости". И такая замена местного "излюбленного человека" излюбленным человеком московских приказов вовсе не была каким-нибудь исключением - это опять стереотипный случай. За два года до Микиты Маслова совершенно так же мотивировал свою просьбу о назначении в Клин Яков Артемьевич Бибиков. "Скитаюсь я, холоп твой, меж двор, помираю голодной смертью, - писал он, - милосердый государь, пожалуй меня, холопа твоего, - вели, государь, мне быти у своего государева дела в Клине приказным человечишкой, а был, государь, в Клине губной староста Федор Кривцовской, и тот Федор обнищал". Почему нищета Кривцовского лишила его места, а такая же нищета Бибикова давала ему право на это место, челобитчик не объяснял, но у него было особ